ДЕРЕК УОЛКОТТ
ОМЕРОС
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА УП
1.
Что такое базар? Историческая эклектика.
Полумесяцы магометанских дынь,
гроздья бананов, как фараонья каскетка,
мячик этрусского льва - золотой мандарин,
северные сияния ледяной макрели,
африканские кудри капустных голов,
чтоб кровожадные цезари, видя, млели,
потрошеные туши - распятья мятежных рабов
под карнизами вилл, на развилках лавров,
сердечки перцев, ягоды нежных сосков
для ублаженья конквистадоров и мавров...
Здесь уместилась история островов
и рядом - история мира и Рима.
На прилавке качаются чаши весов,
но равновесие вряд ли установимо,
ибо не может капля чугунной тяжести
уравновесить старое слово и новое слово:
тождество таковым лишь кажется.
Они уходили с базара. Корзина была тяжела.
Ахилл ее отдал Елене: "Вот, на-ка,
сама волоки, я не раб, которого ты наняла!
Довыставлялась на публике!" - в гневе выкрикнул он.
Ему ответил самодовольный звон
Еленина хохота... Чем же он стал? Собакой,
способной лишь нюхать воздух ее следов!
Он завопил, как безумец: "Позор! Проклятье!"
На вопль обернулись. Тем часом желтое платье,
тараня плечом толпу, волокло по земле
тяжеленную тяжесть. Несносное существо!
Своим упрямством Елена бесила его.
Догнал, рванул корзину - она не давала:
"Ты же не раб, которого я нанимала!" -
"Отдай, мы оба устали!.." Он плелся за ней по пятам
туда, где машины, гордые, как колесницй
богов и полубогов, мычали моторами
и ослепляли блистанием. Там
она обернулась, вспыхнув жестоким взором:
"Мальчишка, уйди!" - на миг он застыл у фургона,
испугавшись пантеры... Ее коготки
царапнули ему щеку. Они не спускали друг другу.
Она впилась ему в палец, он изорвал ей платье -
но Гектор выпрыгнул из машины и подал ей руку.
Он тянул ее в свой фургон, как пантеру в клеть.
Ахилл ощущал, как гордость его по капле
уходит из жил. Он больше не мог смотреть
в ту сторону. Крупные слезы падали
из глаз его. В дверцах мелькнул ее локоток.
Фургон отошел. Ахилл поднял плод, упавший в песок.
П.
Она не пришла ночевать. Он поверил в ее измену
и проклинал этот день. А день стоял каких мало.
Он молчал, не ставя в известность Елену,
что денег у них в обрез. Был как раз несезон
ловить омаров, а за кораллами
нырять запретили. Раковины? Слишком любил их он,
чтоб туристам сбывать по дешевке. Он занимался их ловом,
подняривая под низкий редут
старинного форта на острове Львиноголовом.
Сняв с якоря ялик, он постепенно сносил туда
и сваливал в кучу с лиловыми небами раковины;
иногда попадался каменный лист - морская звезда.
Однажды, склонясь к воде, локтем заслоняя лаковые
буквы названья лодки, он увидел желтое платье,
бьющееся, как парус при перемене ветра.
С ней кто-то был. Он стукнулся головой
о железную планку, узнав в нем Гектора.
Когда он ушел под воду, киль колотил его в темя.
Он за подветренный борт спустя какое-то время
заплыл, превратив в пару весел руки;
он боялся щелканья раковин, ибо звуки
над спокойной водой проходят целые мили.
Он потянул канат и перетащил за борт.
Стук раковин слился со стуком его зубов.
Взяв в в зубы другой, носовой, канат, он пошел как лягушка вниз.
"В Бога мы веруем" - смог он прочесть отраженный в воде девиз.
Над головой был венок из пенных цветов.
"Вот же и веруй в Бога! - произнесла его тень, -
ты теперь как рогатый остров. Ахилл - рогатый!"
У раковин были рога и красный оскал, как у раков,
взятых из кипятка. Исчадья любви и ада!
Душа его стала голенью Филоктета.
Он тысячу раз был прав, подозревая Гектора!
Но надо теперь сберечь невредимым груз.
На днях турбюро обещало прислать инпектора,
чтоб навел мало-мальский порядок тут.
Лицензию отберут, стоит только на них наткнуться.
Он наконец почувствовал, что редут
совсем далеко и можно на двух руках подтянуться.
Взойдя на ялик, он взвешивал раковины на руке,
силясь страдания их глубину оценить на вес;
неба их выгибались, как розовые восходы,
они были нежнее вульв, когда их лепестки раскрыты.
Если их топят, на это невыносимо смотреть:
они уходят в песок без единого крика.
Лишь пузырьки изо ртов. Они, как Елена,
никогда не мои: их родина - мрак морской.
Мысль благородная. С нею несовместим покой.
Ш.
Товарищ по плаванию, что-то уже тогда
подгрызало основы, как пирс искусан приливом,
хоть волны любви заверяли, что никогда
еще в жизни я не был таким счастливым.
Вон там, за рядами проволоки, раздалось слово,
среди миндалей, их теней и шепота,
как будто бы не миндали, а ее голову
ветер качал в соленом свете аэропорта.
И было еще три бухты - помимо той.
Мы с нею жили в какой-то из метаморфоз,
где от идеи нельзя отсказать идею:
бегали на возведенный еще невольниками волнорез,
откуда виден барьерный риф - барьер для белых коней,
а зебры теней на стеганом одеяле
сливались скользко, как туши морских свиней.
И хлебное дерево мягко царапало виллу,
и город вокруг шумел, и крабий фальцет
раковин нас будил. Ее чело глянцевело
от безмятежного сна невесты Адама в Эдеме,
когда Адам еще не был ранен, как Филоктет,
и слизняки не ползли из песка с новорожденными глазами.
И вот я проснулся, рассеянный, сам не свой
от мелевого сна, где гроза расчищает тропу заре,
в непреложном знании, что другой -
товарищ мой, ты - наблюдаешь паденье и взлет
дыханьем полного льна, и ялик твой у причала
вторит кивкам зыбей, и с каната лодки
морской срывается стриж и летит к островам, щебеча.
А наше каноэ вместе с любовью пошло ко дну:
ты наклоняешься, тайный контур чертя,
словно незримый канат. Она открывает полглаза,
стучит друг о друга костяшками пальцев тонких,
а ты уходишь стоять на утренних досках террасы
и между широкими листьями видишь коробки домов знакомых,
лайнер, ржавые крыши бараков на Морне,
машины, ползущие с гор наподобие насекомых.