Здесь постоянно холодно – но холодно как-то без одиночества, так… по инерции…
От голубых стен цвета первой июльской грозы, подходящей тучами с тыла.
И капли дождя постоянно бьют по карнизу, как будто у дома тоже есть сердце.
Но с такой монохромной грустью, будто даже не есть, а «когда-то было»…
Нет безнадёжности в этих чашках, что как зубы скалятся с полок фарфором бежевым.
И когда засыпаешь под тонким вафельным пледом – снится Севастополь
и почему-то пристань у Крымских скал. Небо – вкуса свинца.
Хочется просто курить в окно и молчать на твоих губах, улыбаясь с тёплой, как чай, надеждою,
Что ты любишь меня всей душой, даже путая с кем-то другим черты твоего лица.
Говорить о бессмыслице, вторя бессоннице-крестнице, расправляя слова, как у скомканных мыслей края.
И смеяться, не потому что от лицемерия жутко и весело. Не потому что ты – не мой, а я – совсем не твоя,
Понимая все грани разумного и безрассудного, памятью стёртого. Монолог из Булгакова, сон Маргариты дословно:
«А мне всё чаще кажется, что я люблю не живого, а мёртвого».
Безусловно. Мёртвого. Да. Это именно так.
Безусловно.
И так страшно, что даже словами не высказать, потому что уж лучше рыдать, ломаться и ходить босиком, в рубище – с верой в новое, сумасшедшее, настоящее, невозможное вдохновение…
Умирать – как звезда – вспышкой, яркой, ослепительно-быстрой, чем вот так, под наркозом иллюзий, медленно, без веры в будущее, с анестезией в сердце, некогда любящем, принимая боль за мигрени.
И давно не хочется плакать. И не хочется жить довольно давно, но мир – всё такой же солнечный, согбенный.
Ни одни глаза не помогут воскреснуть тому, что пытаюсь поднять из могилы.
Первый дождь – он всегда какой-то невероятный, громкий, ясный, особенный.
Лучше даже, чем эта Птичья Хава-Нагила.
Я выучила враньё, как дети – песенку после ужина. Слова – постоянно повторять, говорить… Я совсем разучилась страдать, прося утешения, веной бить у виска…
И мне кажется, скоро я разучусь любить – потому что мне уже всё равно, быть стрелою или мишенью. Мне уже всё равно. Мне не больно. Это просто такая тоска –
Извращённая форма неверия в отношения.
И когда я вижу фильмы, где двое с тёплом и нежностью первого инея - обнимают друг друга, к себе прижимают бережно и шагают за руку по мостовой весною раскрашенной,
Я уже не рыдаю, как раньше, когда ты ещё был жив внутри меня – я совсем ни во что совсем ни во что верю и мне совершенно не страшно.
Я ещё пытаюсь рыдать иногда, но слёзы уже кончаются -
Капилляры рвутся, как нити внутри, как тонкий, прозрачный шёлк.
Потому что ты умер внутри меня, получается – на твои похороны совсем никто не пришёл.
Но ты мёртвый, как в страшном сне, приходишь ко мне, стучишься – и я открываю двери безразлично и смело.
И несёшь с собой холод, тушишь могильным этим своим холодом остатки огня.
По-настоящему страшно не то, что сердце вдруг медленно пустело,
А то, что ты уже не вызываешь ужаса у меня.
У меня фотографии прошлого – счастье в глазах даже в самые злые морозы,
Даже в самую страшную, невыносимую стынь. Я живая на них, смотри – или смех или слёзы.
Настоящая, горькая, терпкая, как полынь. А теперь глаза на твои похожи –
В них одно равнодушие, царство вечного сна.
Если б я была прежней, я бы сказала: «Боже!
Сделай так, чтобы в сердце вдруг наступила Весна!».
Уходи от меня. Засовы. Замки. Задвижки. Ты – всего-лишь призрак, и чувств у тебя нет, ты умер, перестань. Лучше буду рыдать и бить кулаками стены от боли, ломать у шкафов дверцы,стирать до крови лодыжки,
Чем, как на кардиограмме – прямой, долгий, протяжный зуммер и такое же как у тебя, гнилое, чёрное сердце за сахарными устами.
Научил меня не любить, научил не чувствовать боль, научил курить мой улыбчивый рот затяжку вслед за затяжкой.
Ты меня никогда не поймёшь. Но ведь даже не в этом соль.
Когда ты потеряешь – тебе ведь не будет страшно.
Это первый признак того, что ты мёртв, что тебя нет, ни копейку не дам, ни грош…
За твой образ во мне – словно зеркало с лестницы – вниз, осколками ада, кусочками рая.
Я ещё улыбаюсь. Я ещё излучаю свет.
Ты меня не убьёшь!
Я живая.
Жива я.
Я – навсегда
Живая!