Несколько слов о самом себе, пожалуй.
Сэмюэль Беккет. «Мэлон умирает»
Надеюсь, благосклонный читатель извинит меня
за то, что я останавливаю его внимание
на такого рода подробностях.
Джонатан Свифт. «Путешествия Гулливера»
Несмотря на все оговорки и вопреки всем заверениям. Автобиография, правдивая на столько-то процентов. Зависит от характера оценивающего. Некоторые дадут девяносто пять, а некоторые не больше семидесяти. Никто не даст меньше пятидесяти. Я вас одурачил. Не со зла, а для развлечения. Пишут для развлечения – и читают для того же. Вы что-то хотели узнать о жизни? Из предыдущего вы ничего о ней не узнали. Но мы, автор и читатель, развлеклись. За себя я ручаюсь. Я говорю от своего лица. У меня есть лицо. Вас это не удивляет? У меня нет конечностей. Вы удивлены? Вместо правой руки у меня – небольшой отросток, вроде пальца. Я могу нажимать им на клавиши. Клавиатура расположена так, чтобы максимально облегчить это движение. Остальное зависит от моей ловкости. Перомелия, соединенная с амелией. Текстовой процессор модифицирован так, чтобы мне не нужно было нажимать на две кнопки сразу. Некоторые печатают пальцами ног. Рисуют. Делают массаж. Запускают музыку на радиостанции. Если у вас есть ноги, хотя бы культи, вам повезло. Но я не из числа везунчиков. Отросток на правом плече – все, что у меня есть. Отросток внизу, между отсутствующими ногами, тоже есть. Если вам это интересно. Как говорится, все свое ношу с собой. Я бы уточнил: все свое ношу в себе. С собой не могу ничего прихватить. Только зубами. С лицом все в порядке. Нормальное лицо. Борода и усы, чтобы не заниматься бритьем. Я одет в рубашку с отрезанными рукавами. Рубашка пестрая, вроде гавайской. Цвет красный; белые цветы. Заказана онлайн. Доставлена полгода назад. Похожа на ту, в которой снят Элвис Пресли с мандолиной в руках. У Элвиса было все – руки, ноги, голос, лицо и, конечно, слава. Мне нравится ранний рок-н-ролл. Мне нравится и современная музыка. Когда-нибудь я установлю программу для сочинения музыки. Какой-нибудь секвенсор. Ableton или Cubase. Проблема в том, что там нужны две конечности. Я мог бы держать карандаш во рту. И нажимать им на клавиши. Утомительно, да. Но ради искусства. Можно попробовать и рисовать. Все это в будущем. Пока я только печатаю. Я знаю, есть программы, переводящие речь в текст. Беда в том, что у меня дефект и в речевом аппарате. Я не могу ясно выговаривать слова. Один американец написал книгу, двигая лишь веком. Все тело было парализовано. Но ему помогали. Я обхожусь без посторонней помощи. Хотя бы в печатании. Если бы я мог обходиться без чужой помощи вообще. Вы уже догадались: мне сильно не повезло. Никто толком не знает, почему я таким родился. Есть подозрения на некий препарат, который мать употребляла, вынашивая меня. Но врач, выписавший его, поклялся (в свое время), что это исключено. Хотел бы я на него посмотреть, когда он клялся. Рассказываю со слов матери. Она еще жива. И ухаживает за мной. У меня есть сестра. Она полностью здорова и старше меня на десять лет. Живет отдельно. У нее своя семья. Двое детей. И все здоровы. Заходит к нам раз в неделю. Иногда с детьми. Мужа ее я видел только однажды. Ему, я чувствовал, было нелегко со мной. А дети принимают меня таким, какой я есть. Вы думаете, я не такой уж невезунчик? Может быть, кто-то даже скажет, что отдал бы палец за такую мать и сестру. И за то чтобы не работать, а получать пенсию по инвалидности. Сидеть целыми днями у компьютера, смотреть клипы, фильмы, слушать музыку, сочинять романы. Дайте ваш палец. Я согласен на обмен. Уже много лет я пишу прозу. Начинал с миниатюр. Это естественно. Но потом перешел на повести и романы. Это увлекательнее. Живешь в мире своих героев. Все написанное я вывешиваю в Интернете. Персонального сайта у меня нет. Я пользуюсь услугами портала Проза.ру. Там вы найдете все мои тексты. Ищите усерднее. Подсказок не будет. Еще одно развлечение. Вся моя жизнь – развлечение. Живу, как урожденный аристократ. Иди врожденный. Знаете ли вы, что такое тератогенные факторы? Если бы у меня был голос, как у Томаса Квастоффа, меня вывозили бы в коляске на сцену, и я купался бы в овациях. Если бы я мог выходить к публике на костылях, как Ицхак Перлман, я был бы счастлив. А что с моими романами, спросите вы. Может быть, они сделали меня известным? И мой почтовый ящик полон писем? У меня тысячи поклонников? По крайней мере, в Интернете. Увы, с письменной речью дело обстоит так же, как с фонетической. Мои романы никому не интересны. Я пишу для самого себя. Мне кажется, я действительно нужен матери. В каком-то смысле я живу для нее. Матери нужно, чтобы кто-то жил с нею рядом. А может быть, она просто любит меня. Я ей нужен. Но мои романы ей не нужны. Сестра их тоже не читает. На портале кто-то иногда зайдет, посмотрит, оставит отзыв. Но это все писатели, которые хотят, чтобы кто-то их почитал. Я никого из них не читаю. Любители, вроде меня. Но я все же отличаюсь от них. Не понимаю, что заставляет их писать, тратить столько времени на сочинение никчемных текстов. «Никчемные тексты» – так назвал Беккет свое произведение. Я пишу, потому что у меня всего один палец, если это можно назвать пальцем. Но у них-то по десять пальцев на руках и ногах. Итого – двадцать. Почему же они не найдут для этих двадцати пальцев настоящего дела? Я пишу в среднем по странице в день. Пятьдесят две строки. Поэтому я разбиваю текст на фрагменты. Мне так удобнее. Хотя я представляю свой текст непрерывным. Как тот рулон, который Керуак отправил издателю. Рассказывая биографию Гулливера, я обещал рассказать и о самом себе. Я еще не закончил.
Мою мать зовут Вероника. Она работает в Художественном музее. Дома у нас много альбомов и книг по искусству. Стены увешены репродукциями. Есть даже несколько настоящих картин, подаренных местными художниками. В каждом городе есть художники. В каждом городе есть писатели. В каждом городе есть композиторы. В каждом городе есть юристы. В каждом городе есть доктора наук. Но не в каждом городе есть люди вроде меня. Местная достопримечательность. Раньше меня вывозили на прогулку в коляске. Но я привлекал слишком много внимания. И решил положить этому конец. Мне хватает моих девяти метров. Высота потолка примерно два сорок. Старый блочный дом. Угловая комната. С одной стороны – лестничный пролет, с другой – ничего, вернее, соседний дом. До него метров десять. В подъезде есть любители бита. На первом этаже – школьница. Как только возвращается с занятий, включает музыку. И еще один парень на пятом этаже. Я и сам люблю слушать рок. Все рок-группы, от первых до современных. Я скачиваю файлы из Интернета. Смотрю видеозаписи на Ютубе, старые и новые. Слушаю в наушниках. Странно, когда другие заводят твою любимую музыку, это раздражает. Но, в общем, половину дня я живу в тишине. Все уходят – кто в школу, кто на работу. Гулливер говорил о необходимости сокращения рабочего дня. Но я считаю иначе. Я был бы не против, если бы рабочий день длился, как раньше, на заре капитализма, двенадцать часов, и если бы в школах ввели дополнительные предметы. Со стороны можно показаться, что я одинок, что мне не хватает общения. Чепуха. Если бы не Интернет, возможно, я и страдал бы от одиночества. Но с Интернетом все по-другому. Великое изобретение. Никто в сети не знает, кто я в действительности. Я могу дружески трепаться, троллить, флиртовать. Это жизнь. Человек нуждается в общении, верно. Но получается так, что я, инвалид, общаюсь больше, чем многие здоровые. Точнее, общался. Лет шесть назад я решил, что лучше бы тратить это время на что-то серьезное, например, литературу. Дело ведь не только во времени. Печатать сообщения, тексты – для меня большой труд. Написав несколько сообщений, я уже не могу написать страницу романа. Утомляет еще и то, что мой единственный палец не успевает за мыслью. У писателей, бывает, и десять пальцев не успевают. Что же говорить об одном. Так что теперь я, в основном, сочиняю романы. А если не сочиняю, то отдыхаю. Еще немного о себе. Дочь у матери – от первого мужа. Она – моя сводная сестра. Правильнее, наверное, сказать: единоутробная. Ее отец погиб а автокатастрофе. А я родился от другого мужчины. Они не были женаты. После моего рождения они расстались. Отец (он был переводчиком) уехал куда-то в Америку. То ли Северную, то ли Южную. В жизнеописании Гулливера я использовал кое-что из биографии матери и отца. Но немного. Весь интерес – в сочинении, в том, чтобы выдумывать. Забываешь о себе. Переносишься в другой мир. Живешь другой жизнью. За эти годы я написал триллер, детектив и любовный роман. Потом мне захотелось написать что-то философское. Я начитан в философии. Да и в других областях знания. У меня есть программа, которая озвучивает тексты. Я эрудирован, как настоящий доктор наук по трем специальностям. Конечно, у меня нет систематического образования. И к серьезной научной работе я не подготовлен. Но в начитанности превосхожу любых «эрудитов». Правда, я не интересуюсь мелкими фактами. Что, где, когда. Меня интересуют общие вопросы. Из этого интереса к «последним вещам» и возникла идея написать «Уяснение». Я решил, что это будет жизнеописание, герой которого будет писать роман под названием «Уяснение». Примерно так же, как Раевский, герой «Обрыва», пишет роман, похожий на этот самый «Обрыв». Имя для Гулливера я нашел случайно. Оно показалось мне символичным. Гулливер пишет автобиографию. Житейская биография у него переплетается с интеллектуальной. Вторая постепенно делается все важнее и вытесняет первую. Позднее я решил усложнить этот план и ввести второго рассказчика, самого себя. Это рассказчик выдавал бы себя за Гулливера, но так, чтобы у читателя возникали сомнения, действительно ли он – Гулливер. В конце романа второй рассказчик должен был как бы разоблачить самого себя. Что он сейчас и делает. Но поскольку его признание, то есть его собственные автобиографические заметки входят в план «Уяснения», остается неясным, правдивы ли они. Я думал ввести и третьего рассказчика, который убедил бы читателя (в эпилоге), что о двух предыдущих рассказывал именно он, что он и есть настоящий автор всего текста. Но тут я столкнулся с большими трудностями. Обдумывая этот план, я понял, что не сумею представить доказательства подлинности этого третьего. Даже если я попытаюсь воспроизвести свою манеру речи, разговорную, выдам какие-то семейные тайны, сделаю откровенные признания, все это не убедит читателя в том, что он имеет дело с настоящим, живым автором. Автобиография в принципе невозможна как документальный жанр. Кто-то со стороны должен подтвердить, что все (или почти все) рассказанное верно. Из самого текста об этом заключить невозможно, какие бы свидетельства автор не представлял. Из «Дневника» Башкирцевой невозможно установить, что когда-то такая особа действительно жила, и что в дневнике она дает правдивый отчет о своей жизни. И вот что важно: никто никогда не заинтересуется моей жизнью. Никто не станет сравнивать ее с тем, что рассказано в этом романе. Никаких свидетельств со стороны не будет. И это мне нравится. Здесь как бы стирается грань между реальностью и вымыслом. Стирается в романе, но и в реальной жизни тоже. К своей реальной жизни я начинаю относиться как к вымыслу. То ли я в Матрице, то ли вне ее. Читатель обычно читает роман как документальный отчет, а я могу теперь рассматривать свою жизнь как художественное произведение. Я творю себя самого. Исправляю то, что плохо удалось Природе. Кто я, Гулливер или лилипут? Или то и другое вместе?
Первое время, отказавшись от прогулок, я любил смотреть на улицу. Мать ставила коляску у окна. Я видел стену соседнего дома, электробудку, корпус детского сада и дорожку внизу. Бедный пейзаж. Когда мать уходила на работу, она перекатывала коляску в свою комнату. Отсюда я видел больше. Эти блочные дома строились на месте частных владений. Какие-то частные дома остались. Двух- и одноэтажные особняки. Из окна мне виден такой особняк. Простой серый куб. Я вижу целиком одну стену и часть другой. Два окна вверху, два внизу. Забор – из рам с металлической сеткой. Каменный гараж, похожий на сборные гаражи. Деревянный сарай. Кусты и несколько елей. Летом, когда окна открыты, бывает слышно, как кто-то играет на пианино. Во дворе живет собака. Еще там живет рыжая кошка. Я знаю всех жильцов этого дома. Тогда мне было интересно наблюдать за жизнью других людей. Но со временем надоело. Между этим особняком и моим домом – пустая территория, заросшая травой. По ее краям – высокие старые деревья. Деревьев было, кажется, одиннадцать, осталось восемь. Три дерева спилили. Справа, слева и позади особняка – такие же блочные дома. Тогда у меня еще не было круглосуточного Интернета. Теперь я больше сижу у экрана. Русская муха сидит, английская – стоит. Если они не дохлые. Дохлые мухи лежат и там, и тут. Мать работает в музее на полставки. Она не может надолго оставлять меня одного. Мне нужно время от времени менять положение. Меня нужно перекладывать. Лежа в постели, я могу еще перевернуться. Номер ультра-си. Но в кресле-коляске такие номера не проходят. Единственная причина, по которой за мной нужно присматривать. Если еда (сыр, кусок колбасы) лежит рядом, на уровне моего рта, я могу поесть самостоятельно, помогая себе пальцем. Воду я пью через соломинку. Подгузники Euron, всё в одном, на основе хлопка с индикатором влагонасыщения, антифекальные барьеры, биоцидные компоненты – профилактика пролежней, активный абсорбент нейтрализует запахи, эластичный пояс, идеальны для длительного использования (я скопировал это из сети и вставил). Никаких проблем с испражнением. С поллюцией тоже. Я мужчина и ничто мужское. То есть ничто, кроме поллюций и фантазий. По правде, я могу доставлять удовольствие самому себе. Мастурбацией это не назовешь. Иногда я думаю, что мать могла бы раз в год, в день моего рождения, приглашать на дом девушку. Не знаю, правда, есть ли у нас такие девушки. Специальные девушки для ублажения инвалидов. В Англии есть. Я прочел об этом в сети. Тогда у меня и появились такие мысли. Раньше я представлял себя с женщиной, но это были просто фантазии. А теперь к ним присоединилась реальность. Реальная возможность. Матери, конечно, такое и в голову не придет. И я не могу ей сказать об этом. Остается флирт по переписке. Для горячего секса онлайн у меня недостаточная скорость печатания. И неразборчивое произношение. Я рассказываю все это, чтобы убедить вас в своей реальности. Если хотите, я дам вам свой адрес. Особенно, если вы – читательница. За отсутствием читательниц, я мог бы удовольствоваться и читателем. Нормальному человеку трудно представить, как трудна жизнь такого инвалида, как я. Возникают самые неожиданные проблемы. О которых обычный человек не задумывается. Не знаю, что еще рассказать о себе. Все равно это не будет решающим свидетельством. Кого это убедит? Расскажу, как я писал о Гулливере. Получится рассказ о рассказе. Или не получится. Сегодня уж точно не получится. Я пишу с утра. А сейчас уже восемь вечера. Кто может, пусть сделает больше и лучше. Хотя нет, не нужно. Моя задача – убедить вас, что никто другой такого сделать не может. Никакой Гулливер о двух руках и ногах не способен написать такое. Может быть, чтобы поверить в мою реальность, нужно просто ко мне привыкнуть. Если я напишу о себе столько же страниц, сколько я написал о Гулливере, то, возможно… Мысль ясна, и я не буду ее заканчивать. Самым трудным было придумать и написать все эти философские вещи. Мне казалось, я достаточно начитан. Но нет, пришлось еще прочесть массу философской литературы. От Платона до Шопенгауэра. И дальше со всеми остановками. Признаюсь, меня утрясло, укачало. Набил оскомину. Пришлось сделать перерыв и написать о диггерах. Я еще допишу эту историю. Впереди у меня дни и годы.
Если они не верят, что жизнеописание Гулливера вымышлено с первого до последнего дня, то, может быть, мне удастся их убедить, что я в каком-то смысле все же реален. В каком? Я так долго писал начальное предложение, что едва не забыл ответ. Допустим, что я – воплощение чего-то потаенного, скрытого в Гулливере. Та самая голова-ластик. Почему он не сумел стать писателем? Потому что не сумел отыскать меня. Вот если бы он нашел меня и освободил. Если бы он устроил так, чтобы я мог печатать, сочинять. Прогресс. Полвека назад, мне потребовалось бы три пальца. Хотя нет, я мог бы тыкать в клавиши на машинке. Достало бы у меня сил, чтобы перевести каретку? В электрических машинках каретка переводится автоматически. Но как бы я заправлял страницу? Ее вставляла бы мать. Ежедневный урок. Страница в день. Все равно больше не получилось бы. Но Гулливер меня не отыскал. И закончил жизнь так, как он ее закончил. Вот что доказывает мою реальность. Я закончу свою жизнь иначе. У этого текста будет другая судьба. Это и будет доказательством. Превосходный аргумент. Теперь все зависит от читателя. Если ему понравится этот текст, значит, я реален, а Гулливер со своим «Уяснением» – персонаж моего романа. Если же он этот текст не прочтет, не дочитает или, дочитав, откажет ему в литературных достоинствах, значит, реален Гулливер, и этот текст – не больше, чем «Уяснение». Значит, он и есть «Уяснение». Вот как все разрешилось. Кто бы мог предполагать. Гулливер хотел обойтись без читателя. А я вижу, что во всем этом предприятии читатель – главный персонаж. Говоря фигурально. Пусть мы оба, я и Гулливер, персонажи, но читатель не может быть персонажем. В противном случае – прощай, реальность! Первый раз я употребляю восклицательный знак. Клавиша расположена неудобно. Поэтому я ее почти никогда не использую. Но в этом случае постарался. Автор – творец литературной реальности, читатель же творит реальность реальную. Пока он не пришел к какому-то решению, я – ни то, ни се. Но как только он утвердится в своем мнении, я тут же сделаюсь чем-то. Парадокс Шредингера. Коллапс волновой функции. Пока книга не прочитана и не вынесен вердикт, я, вместе с котом, ни жив, ни мертв. Мое состояние описывается пси-функцией. Но как только, так сразу. Движение осознания. Пси-организации. «Направляя страсти на собственное “Я”, которое становится пупом земли, «пси»-терапия, дополненная физическими упражнениями или восточной философией, создает ранее незнакомый образ Нарцисса, отныне отождествляемый с понятием homo psyhologicus. Нарцисс, одержимый самим собой, не витает в облаках, не находится под воздействием наркоза, он упорно трудится над освобождением собственного “Я”, над великой судьбой собственной самобытности и независимости: отказаться от любви, “to love myself enough so that I do not need another to make me happy” – такова новая революционная программа». Этот длинный текст я скопировал и вставил. Автор – Ж. Липовецки. Реальный автор. Чем удостоверяется его реальность? Фотографией на переплете (черноволосый, коротко стриженый, улыбающийся и в очках). Сопроводительным текстом издательства: «Жиль Липовецки родился в 1944 году…». Следовательно, сейчас он не черноволос. По-прежнему ли он улыбается? Не стоит отвлекаться на Википедию, чтобы узнать о его судьбе. Итак, пси-функция описывает мое состояние до оглашения читательского приговора. А пси-терапия наполняет меня любовью к самому себе. Особенно легко полюбить себя, если ты еще не сделался чем-то определенным. Здесь, сейчас, в этом тексте, я не то и не се. Так стоит ли стремиться быть чем-то? Это риск. Читатель может сделать из меня Гулливера. Но может и превратить меня в лилипута. Даже меньше, чем в лилипута. В сыночка Генри Спенсера . Мечта о рае. Некто однажды рискнул – так появился мир. Поначалу не было ничего, кроме вероятности. Потом – флуктуация. Неопределенное определилось. Оправдался ли этот риск? Что я думаю по этому поводу? Вряд ли вы угадаете мой ответ.