Вересаев Викентий Викентьевич

Мфвсм-Словарь Рифм
                (1867 – 1945)

     ШТРИХИ БИОГРАФИИ

    Вересаев (настоящая фамилия - Смидович) Викентий Викентьевич, прозаик, литературовед, критик. Родился 4 января  в Туле в семье врача, пользовавшегося большой популярностью и как врач, и как общественный деятель. В этой дружной семье было восемь человек детей. Учился Вересаев в Тульской классической гимназии, учение давалось легко, был "первым учеником". Больше всего преуспевал в древних языках, много читал. В тринадцать лет стал писать стихи. В 1884, в семнадцать лет, закончил гимназию,  и поступил в Петербургский университет на историко- филологический факультет, шел по историческому отделению. В это время с увлечением участвовал в разных студенческих кружках, "живя в напряженной атмосфере самых острых общественных, экономических и этических вопросов". В 1888 закончил курс кандидатом исторических наук и в том же году поступил в Дерптский университет на медицинский факультет, блиставший крупными научными талантами. Шесть лет усердно занимался медицинской наукой. В годы студенчества продолжал писать: сначала стихи, позже - рассказы и повести. Первым печатным произведением было стихотворение "Раздумье", ряд очерков и рассказов был помещен во "Всемирной иллюстрации" и книжках "Недели" П.Гайдебурова. В 1894 получает диплом врача и несколько месяцев практикует в Туле под руководством отца, затем едет в Петербург и поступает сверхштатным ординатором в Барачную больницу. Осенью заканчивает большую повесть "Без дороги", напечатанную в "Русском богатстве", где ему было предложено постоянное сотрудничество. Вересаев примкнул к литературному кружку марксистов (Струве, Маслов, Калмыкова и др.), поддерживал тесные отношения с рабочими и революционной молодежью. В 1901 был уволен из Барачной больницы по предписанию градоначальника и выслан из Петербурга. Два года прожил в Туле. Когда срок высылки закончился, переехал в Москву. Большую известность Вересаеву принесли созданные на автобиографическом материале "Записки врача" (1901).
     Когда в 1904 началась война с Японией, Вересаев как врач запаса был призван на военную службу. Вернувшись с войны в 1906, описал свои впечатления в "Рассказах о войне". В 1911 по инициативе Ве-ресаева было создано "Книгоиздательство писателей в Москве", которое он возглавлял до 1918. В эти годы выступал с литературоведческими и критическими исследованиями ("Живая жизнь" посвящена анализу творчества Ф.Достоевского и Л.Толстого). В 1917 был председателем Худпросветкомиссии при Московском Совете рабочих депутатов.
     В сентябре 1918 уезжает в Крым, предполагая прожить там три месяца, но вынужден оставаться в поселке Коктебель, под Феодосией, три года. За это время Крым несколько раз переходит из рук в руки, писателю пришлось пережить много тяжелого. В 1921 вернулся в Москву. Завершает цикл произведений об интеллигенции: романы "В тупике" (1922) и "Сестры" (1933). Выпустил ряд книг, составлен-ных из документальных, мемуарных источников ("Пушкин в жизни", 1926 - 1927 ; "Гоголь в жизни", 1933 ; "Спутники Пушкина", 1934 - 1936). В 1940 появились его "Невыдуманные рассказы о прошлом". В 1943 Вересаеву была присуждена Государственная премия.

                ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

    В последние годы своей жизни Вересаев  отдаёт много сил литературоведческой и публицистической работе, стремясь говорить с самым широким читателем.
    А исподволь работал над книгой, которая оказалась его последней и лучшей книгой, своего рода книгой итогов. Ее творческая история сложна и до конца не ясна. Замысел книги, названной "Без плана", возник у Вересаева в середине 20-х годов. Он отдал этой работе двадцать лет из шестидесяти, по-священных литературе, и вложил в нее весь свой писательский опыт. "Без плана" - по сути, книга всей его жизни: многие страницы почти дословно воспроизводят заметки из дневников и записных книжек еще 80 - 90-х годов прошлого века, а последние строки относятся к 1945 году; к году смерти писателя.
    Книга быстро росла, и в 30-х годах автор разделил ее на три цикла: "Невыдуманные рассказы о прошлом", "Литературные воспоминания" и "3аписи для себя". Но работа над циклами продолжалась. Возраст брал свое, уходили силы, а книга все больше увлекала Вересаева, хотелось успеть подытожить многолетние размышления о смысле революционных бурь в России, о судьбах искусства, об обязанностях человека перед человечеством и перед самим собой. Дневник, который писатель тщательно вел с юных лет, в 1942 - 1943 годах почти целиком заполняется набросками для книги. На обычные повседневные записи уже не остается ни энергии, ни времени. Только изредка прорываются между рукописями миниатюр строки беспокойства: успею ли? "Смертная усталость... В душе отчаяние. Нет сил так жить..."
   Рождаются все новые рассказы, мемуарные очерки, записи, возникает замысел еще двух циклов - "Невыдуманные рассказы о настоящем" и "Выдуманные рассказы". Незадолго до смерти писатель решил систематизировать весь накопившийся материал, но так и не успел сделать этого до конца.
    Жанр "Без плана" необычен. Вересаев определил его в подзаголовке так: "Мысли, заметки, сценки, выписки, воспоминания, из дневника и т. п.". Их сотни, сотни документальных новелл и миниатюр - от довольно крупных мемуарных очерков до совсем коротеньких рассказов, просто отдельных наблюдений и замечаний автора порой всего в несколько строк, - спаянных в единое произведение. Русская литература, пожалуй, не знает другого подобного примера. Но появление такого жанра в творческой биографии Вересаева вполне логично, больше того - это снова итог, итог в определении писателем своей художнической индивидуальности.
Вересаев всегда тяготел к автобиографизму, к изображению факта пережитого, виденного или кем-то сообщенного. В искусстве есть два пути к правде: обобщение многочисленных фактов в вымышленном образе и выбор для изображения какого-то реального факта, однако содержащего в себе широкий типический смысл. Оба пути достаточно ярко представлены в истории литературы, оба закономерны и оправданны. Таланту В. Вересаева был ближе второй.
Причем Вересаев пересматривает свою точку зрения не только на революционные события, потрясшие век, но и на перспективы строительства общества людей-братьев.
    В последние годы жизни Вересаев опубликовал цикл «Невыдуманных рассказов», в которых объединил разнородные в стилевом отношении произведения малой формы.
Деятельность Вересаева в советскую эпоху была исключительно многогранной. Он выступал и как писатель, и как литературовед, и как переводчик, и как активный общественный   деятель.
    Советский народ и правительство высоко оценили многолетнюю деятельность В. В. Вересаева.    В 1939 году писатель был награжден орденом Трудового Красного Знамени, в 1943 году ему была присуждена Государственная премия I степени.
    Вересаев умер в Москве 3 июня 1945.

Туляки хранят память о своем земляке. Мемориальными досками в Туле отмечены дом по ул. Гоголевской, 82, где родился писатель, здание пединститута по ул. Менделеевской, где помещалась гимназия, в которой он учился, дом № 32 по ул. Октябрьской, в котором жил В. Вересаев в годы высылки в Тулу. В 1958 году в Туле был открыт памятник В. В. Вересаеву работы московских скульпторов А. С. Рабина и Г. Г. Поляковой.

    ИНТЕРЕСНЫЕ ФАКТЫ  ИЗ ЖИЗНИ

* «Вересаев был широко образованный человек, и не было, кажется, такой научной области, которою бы он не интересовался. В доме своем он имел недурно обставленную химическую лабораторию, кото-рую с готовностью отдал Санитарной комиссии, не имевшей вначале собственной лаборатории. Викентий Игнатьевич оставил после себя хорошее минералогическое собрание и обширную библиотеку по самым разнообразным отраслям знания... Он принадлежал к тому редкому типу людей, которые, вместе с природным недюжинным умом, обладают обширным образованием, добрым сердцем, благородным характером и скромностью истинного философа...»
("Врач", 1894, NoNo 47 и 48).

Юные годы. Воспоминания писателя

* «Раз был такой случай. Позднею ночью отец ехал в санках глухою улицей от больного. Подскочили три молодца, один схватил под уздцы лошадь, другие двое стали сдирать с папиных плеч шубу. Вдруг, державший лошадь закричал:
   - Эй, ребята, назад! Это доктор Смидович! Его лошадь!
   Те ахнули, низко поклонились отцу и стали извиняться. И проводили его для безопасности до самого дома. Папа, смеясь, говаривал:
   - Мне по ночам ездить не опасно: все тульские жулики мои приятели
   Жизнь он вел умеренную и размеренную, часы еды были определенные, вставал и ложился в опреде-ленный час. Но часто по ночам звонили звонки, он уезжал на час, на два к экстренному больному; по-сле этого вставал утром с головною болью и весь день ходил хмурый».

  * «Очень смутно помню старушку-немку, Анну Яковлевну. Низенькая, полная, с особенными какими-то пукольками на висках. Я се называл Анакана.
   Сижу у себя в кроватке и реву. Она подходит и унимает меня:
   - Ну, не плачь, не плачь; ты мой барин!
   - А-на-ка-иа!.. Я твой барин!
   - Ты мой барин, ты мой барин!
   - Я твой барин, - повторяю я, успокаиваясь и всхлипывая.
   - Мой барин, мой барин... Спи!
   Когда со старшим моим братишкой Мишей мы садились завтракать, Анна Яковлевна ставила перед нами тарелку с манной кашей и говорила Мише:
   - Mishenka, Mishenka, iss schneller, sonst wird dieser пузырь alles aufessen!
   ( Мишенька, Мишенька, ешь поскорее, а то этот пузырь все съест! (нем.) «
 
* «В детстве я был большой рева. Дедушка дал мне пузырек и сказал:
   - Собирай слезы в этот пузырек. Когда будет полный, я тебе за него дам двадцать копеек.
   Двадцать копеек? Четыре палки шоколаду! Сделка выгодная, Я согласился.
   Но не удалось собрать в пузырек ни одной капли. Когда приходилось плакать, я забывал о пузырьке; а случалось вспомнить, - такая досада: слезы почему-то сейчас же переставали течь.
   
Кто-то меня однажды обидел, я длинно и нудно ревел, Подали обедать. Мама деловым тоном сказала:
   - Ну, Витя, перестань плакать и садись обедать. А пообедаешь, - можешь, если хочешь, продолжать.
   Я перестал и сел обедать. После обеда заревел опять. Мама удивленно спросила:
   - Чего ты, Витя?
   - Ты же сама сказала, что после обеда можно.
   Так эта история фигурировала в семейных наших преданиях и так всегда рассказывалась. Но мне помнится, дело было иначе. После обеда братья и сестры со смехом обступили меня и стали говорить:
   - Ну, Витя, теперь можно, - реви!
   Мне стало обидно, что они смеются надо мною, и я заревел, а они еще пуще захохотали».
   
   *    «Были мы на елке у Свербеевых, папиных пациентов. Помню, была у них очень хорошенькая дочь Эва, с длинными золотыми волосами по пояс. Елка была чудесная, мы получили подарки, много кон-фет. Мне досталась блестящая медная складная труба, лежавшая среди стружек в белой коробке.
   Когда мы одевались в передней, г-жа Свербеева спросила меня:
   - Ну, что, Витя, весело тебе было? Я подумал и ответил:
   - Нет.
   Еще подумал и прибавил:
   - Очень было скучно.
   Собственно говоря, очень было весело. Но я вдруг вспомнил один момент, когда все пили чай, а я уже напился, вышел в залу и минут пять в одиночестве сидел перед елкою. Вот в эти пять минут, правда, было скучно.
   Наша немка, Минна Ивановна, была в ужасе, всю дорогу возмущалась мною, а дома сказала папе. Папа очень рассердился и сказал, что это свинство, что меня больше не нужно ни к кому отпускать на елку. А мама сказала:
   - Собственно говоря, за что же бранить ребенка? Спросили его, - он сказал правду, что действительно чувствовал.
   
*   «Помню в детстве охватывающий, всю душу насквозь прохватывающий страх перед темнотой. Трусость ли это у детей - этот настороженный, стихийный страх перед темнотой? Тысячи веков дрожат в глубине этого страха, - тысячи веков дневного животного: оно ничего в темноте не видит, а кругом хищники зряче следят мерцающими глазами за каждым его движением. Разве не ужас? Дивиться можно только тому, что мы так скоро научаемся преодолевать этот ужас». 
 
 * «К исповеди нельзя идти, если раньше не получишь прощения у всех, кого ты мог обидеть. Перед исповедью даже мама, даже папа просили прощения у всех нас и прислуги. Меня это очень занимало, и я спрашивал маму:
   - Обязательно нужно, чтобы все простили?
   - Обязательно.
   У меня начинали шевелиться шантажные вожделения.
   - А что будет, - вдруг я возьму и не прощу тебя? Мама серьезно отвечала:
   - Тогда я отложу говенье и постараюсь заслужить твое прощение.
   Мне это представлялось очень лестным. А иногда я раздумывал: нельзя ли бы на этом заработать па-ру карамелек? Мама придет ко мне просить прощения, а я: "Дай две карамельки, тогда прощу!"   
 
    «  Мы причащались. Подошла к причастию молодая Дама в белом платье с большим квадратным вырезом на груди. Сестра Юля с удивлением мне прошептала:
   - Витя, посмотри-ка. Зачем у нее впереди голое? Наверно, не хватило материи.
   Я презрительно ответил:
   - Вот глупая! Вовсе не потому. А просто, чтобы легче было чесаться, когда блохи кусают. Ничего не расстегивать. Засунул руку и чешись.
   - А-а...
   Всегда у нас в комнатах жили собаки, - то огромный ньюфаундленд, то моська, то левретка. И блохи были нашей всегдашнею казнью».
   
  *  «Сестра Юля была на полтора года моложе меня. Она догоняла меня ростом и догнала. Дедушка даже уверял, что перегнала, но я с азартом доказывал, что это неправда, что это только так кажется: у Юли в волосах гребешок, гребешок топорщит волосы, а я стриженый. Но дедушка стоял на своем.
   Я родился в январе, Юля - в июле. Мне было семь лет, Юле пять. Настал июль. Юле стало шесть лет. Дедушка спросил:
   - А тебе, Витя, все еще только семь?
   Я опешил:
   -Да.
   - Смотри-ка, Юля и годами тебя начинает догонять. Скоро перегонит, станет старше.
   Факт был налицо. Я долго потихоньку плакал от обиды».
    
   *   «Один единственный случай, когда меня выпороли. Папа одно время очень увлекался садоводством. В большом цветнике в передней части нашего сада росли самые редкие цветы. Было какое-то растение, за которым папа особенно любовно ухаживал. К великой его радости и гордости, после многих трудов, растение дало, наконец, цветы.
   Однажды вечером папе и маме нужно было куда-то уехать. Папа позвал меня, подвел к цветку, показал его и сказал:
   - Видишь, вот цветок? Не смей не только трогать его, а и близко не подходи. Если он сломается, мне будет очень неприятно. Понял?
   - Понял.
   Поздно вечером они воротились, и папа сейчас же пошел с фонарем в сад взглянуть на цветок. Цветка не было! Ничего от него не осталось, - только ямка и кучка земли.
   На утро мне допрос:
   - Где цветок?
   - Я его пересадил.
   - Как пересадил?!
   - Ты же мне вчера сам велел.
   И я показал, куда пересадил. Пересадил, конечно, подрезав все корни, и цветок уже завял.
   Такое явное и наглое неповиновение мое, - "ведь нарочно приводил тебя к цветку, просил!" - заставило папу преодолеть его отвращение к розге, и он высек меня. Самого наказания, боли от него, я не помню. Но ясно помню, как после наказания сидел на кровати, захлебываясь слезами и ревом, охваченный ощущением огромной, чудовищной несправедливости, совершенной надо мною. Утверждаю решительно и определенно: я понял папу именно так, что он мне поручил пересадить цветок. И я очень был польщен его доверием и совершил пересадку со всею тщательностью, на какую был способен».

   * Когда мне было восемь лет, я поступил в приготовительный класс гимназии. Синяя кепка, мышино - серое пальто до пят, за плечами ранец с книгами.
     Каждое утро, когда я шел в гимназию, на Верхне - Дворянской улице, около извозчичьей биржи, мне встречался мальчишка из уездного училища. Он бросался на меня и начинал лупить. За что? Не знаю. Никогда я ничем его не задел, ничем не обидел. В первый раз, когда он напал на меня, я больше всего был потрясен не столько даже самим нападением, сколько отношением к нему всех кругом. Я испуган-но таращил глаза и втягивал голову в плечи, мальчишка бил меня кулаком по шее, а извозчики, - такие почтительные и славные, когда я ехал на них с папой или мамой, - теперь грубо хохотали, а парень с дровами свистел и кричал:
   - Бей! Так его! Покрепче!.. Ха-ха-ха!
   Постоянно мы встречались, и постоянно он меня лупил и с каждым разом распалялся все большею на меня злобою; должно быть, именно моя беззащитность распаляла его. Дома ужасались и не знали, что делать. Когда было можно, отвозили нас в гимназию на лошади, но лошадь постоянно была нужна папе. А между тем дело дошло уже вот до чего. Раз мой враг полез было на меня, но его отпугнул проходивший мимо большой, гимназист. Мальчишка отбежал на улицу и крикнул мне:
   - Ну, брат, счастье твое! А то бы я тебя угостил!
   И вытянул из рукава руку, - в ней был раскрытый перочинный нож.
   Мама, как узнала, пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и убить могут ребенка или изуродовать на всю жизнь! Мне было приказано ходить в гимназию с двоюродным моим братом Геною, который в то время жил у нас. Он был уже во втором классе гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было идти со мной, то до Киевской улицы (она врагу моему уже была не по дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, - как меня тяготила и удивляла эта ненависть! - но не подходил.
   Раз идем мы с Геною. Нам навстречу этот мальчишка, а с ним другой, побольше, длинноносый и рыжий. Мой враг что-то шепнул своему спутнику. Поравнялись, Вдруг рыжий изо всей силы толкнул Гену плечом.
   - Ты что?
   - А ты что?
   - В морду захотел?
   - Попробуй!
   Сжимая кулаки, они стояли друг против друга в напряженной позе петухов и слегка подталкивали друг друга плечом. Гена свистнул рыжего в ухо. Начался мордобой. Мой враг бросился на меня. Гена крикнул:
   - Бей его, Витя! Чего боишься? В морду!
   Я сунул его кулаком в морду, перешел в наступление и стал теснить. Испуг и изумление были на его красивом круглом лице с черными бровями, а я наскакивал, бил его кулаком по лицу, попал в нос. Брызнула кровь. Он прижал ладони к носу и побежал. Пробежал мимо и рыжий, а Гена вдогонку накладывал ему в шею...
   Позор, позор! Целых полгода враг мой лупил и гонял меня, а я, оказывается, был и сильнее и ловчее его!..

Заключение

В молодости Вересаев, увлекаясь народничеством, надеялся достичь общества людей-братьев путем морального совершенствования человечества. Позже он пришел к выводу, что без революционного слома действительности не обойтись, но ему должен предшествовать долгий период воспитания народа. В своей последней книге писатель продолжает считать, что создание общества людей-братьев еще потребует огромных усилий: мало изменить государственный строй, надо изменить человека, его отношение к ближнему. На первый взгляд это та же теория "живой жизни", где просто переставлены компоненты, - теперь уже сначала революция, а потом совершенствование человека. Но, по существу, писатель приближается к точке зрения, согласно которой революционный переворот - не финал борь-бы, а только начало строительства нового общества.
О Вересаеве мы знаем не так уж и много, может быть, потому, что в литературных источниках слабо а иногда и вообще не отражен его творческий путь.
Можно так же отметить, что у многих советских авторов жизнь Вересаева рассматривается только с точки зрения коммунистической идеологии.

                АФОРИЗМЫ И ЦИТАТЫ  ВЕРЕСАЕВА В.В.

- Художник делает самое малое - большим.
- Умное лицо получается у человека не оттого, что он умен, а только оттого, что он много думает.
- Только полно и широко живущий человек способен к действительной, не надсадной любви и самопо-жертвованию. Если же нет в душе широкой жизни, если человек, чтобы любить других, старается “забыть себя”, - то и сама любовь становится раздражающе-вялой, скучной и малоценной.
- Самое трудное в науке счастья - научиться ощущать настоящее как прошедшее.   
- Принимая выгоды культуры, нельзя разрывать самой тесной связи с природой…
- Не было бы риска - не было бы и прогресса.   
- Искренность - дело трудное и очень тонкое, она требует мудрости и большого душевного такта. Ма-ленький уклон в одну сторону - и будет фальшь; в другую - и будет цинизм. Способность к подлинной искренности, правдивой, целомудренной, - великий и очень редкий дар.
- Жизнь жива и прекрасна энергичною работою, жизнь не бремя, а крылья творчества и радость, а если кто превращает ее в бремя, то в этом он сам виноват.
- Женщина мала в малых делах и велика в великих. Никогда мужчина не бывает так мелочен в мелочах и так самозабвенен в подвиге.   
- Если хочешь ценить человека, то заранее нужно скинуть со счета его самолюбие и тщеславие. Иначе может быть не останется для тебя ни героя, ни подвижника, ни мудреца.