Лет десять назад, когда на плече вместо повседневной сумки был рюкзачок, тяжелый, иногда набитый толстыми, малопригодными для моей дальнейшей жизни книгами, которые еще не заменили электронные учебники, я не по годам зрелая и уже интересовавшаяся всем и вся, увидела на городской выставке в арт-галерее «Элефант» одну картину. Бледно-синее полотно холста, матовый успокаивающий цвет. На заднем плане – китайская беседка мягких тонов, еще дальше – мост через речку. На переднем плане находился куст нарциссов, нарисованный с неестественного ракурса. Казалось что он возвышался надо всем, что находилось на полотне. Будто бы и художник смотрел на него снизу-вверх, лежал на траве, макая кисточку в утренний туман и росу, и рисовал этот сон. Отец рассказывал мне: для того, чтобы написать «Февральскую лазурь», советский художник Игорь Грабарь выкопал яму и стоял так на протяжении всей работы, чтобы изобразить величавую молочно-голубую синь природы, ее превосходство перед маленькой проходящей жизнью человека.
Картина городского художника с царственными, но легкими нарциссами, напротив, говорила мне о том, что нарциссы, цветы, известные по легенде о самовлюбленном юноше, как раз-таки олицетворяют погруженность человека в себя в этом матовом синем тумане, его важную самость. Я узнала цену этой работы и долгое время скапливала на неё школьные мелкие деньги. Помню, что отец помог тогда со средствами, и я приобрела-таки это полотно и повесила на видное место в своей маленькой комнатушке нашего разваливающегося загородного типового домика.
Прошло около пяти лет, многое из моего старого дома переехало в новую двухкомнатную квартиру. Эту участь разделила и картина. На некоторое время она, тихая и синяя, потерялась в матовой синеве крашеных стен. Я вышла замуж, и мы планировали ребенка. Планировали не очень долго. Потому что такая возможность предоставилась почти сразу. Я, уже немного округленная и нежно-свободная, ходила по знакомым улицам города и здоровалась со знакомыми окнами многоэтажек, на которых играло весеннее солнце. К сожалению, как это нередко бывает сейчас у женщин, после сильного стресса на работе я на довольно раннем сроке попала в городскую больницу с диагнозом начавшегося выкидыша. Я, такая взрослая и такая маленькая, двадцатидвухлетняя.
Палата, в которую меня поместили, не создавала радостного впечатления и не внушала желания выздоравливать. Большая и холодная, стены – бледно-зеленого неестественного цвета, посередине пола – растрескавшийся линолеум. На потолке горела одна единственная лампа, напомнившая мне школу с её длинными сонными лампами, с трудом разгорающимися и обозначающими начало нового учебного дня.
Был воскресный день, и меня принимал дежурный врач. Медсестра несколько раз произнесла его фамилию. Бульонов. Александр Васильевич Бульонов. И фамилия эта почему-то показалась мне очень знакомой. Меня попросили подойти в кабинет 27, в котором как раз и принимал этот врач. Я отворила дверь и увидела суховатого, небольшого роста седовласого мужчину лет семидесяти. Спина немного сгорблена, на лице – педантичная сосредоточенность, над темными, начавшими седеть бровями напряженно застыли ложбинки морщин, глаза - небольшие, губы - тонкие и прозрачные.
- Ну вот, девушка крупнее и здоровее меня, а попала к нам, - как-то по-отцовски сказал он своим глуховатым голосом.
Он осмотрел меня и сказал, что беременность еще можно сохранить, попросил идти в свою палату и лежать, лежать и отдыхать.
Через некоторое время он снова зашел ко мне и заботливо-назидательным тоном попросил переложить подушку на другую сторону кровати.
- Так благоприятнее… - немного чудаковато заметил он и попрощался, сказав, что навестит меня через некоторое время.
Навещать Александру Васильевичу меня приходилось не раз. Эта ночь была очень тяжелой. В агонии я металась по кровати, чувствуя резь и периодически возникающие боли, не могла заснуть. Папа научил меня одной военной мудрости. Она называлась «заговоренный кулак». Заключалась она в том, что нужно было перенести боль с какого-либо больного участка тела в кулак и достигалось это при помощи мышечных сокращений. Нужно было сжимать и разжимать кулак со скоростью сокращающейся мышцы сердца, тогда головной мозг передавал телу сигнал о том, что какой-то другой его участок нуждается во внимании, и боль уходила. В этом пьянящем дурмане ночи и полном одиночестве я видела маленькие глаза Александра Васильевича и его подбадривающе-спокойный голос, помнила, что в голове шумела какая-то простая песня, простая и народная. Такая, которую я могла услышать в транспорте или на улице, такая, которую никогда бы не стала слушать в моей привычной обыденной жизни. Она была о самом простом и о самом главном. Наконец мой бред начал утихать, а на смену ему пришел туман утра.
Больница потихоньку стала наводняться женскими голосами, туда-сюда бегали медсестры, открывалась и закрывалась дверь. Кажется, про меня совсем забыли. Боль отступила, и в мозгу снова всплыла эта фамилия. Бульонов. Ну конечно же! А. Бульонов. Именно так была подписана забытая мною картина в синей комнате такого далекого сейчас родного дома.
Наконец ко мне подошли.
- Александр Васильевич? – сонно спросила я.
- Нет здесь Александра Васильевича! – ответил противный голос. – Что же он сутки на пролет будет дежурить?!..
- Простите… - сказала я и снова провалилась в сон.
Очнулась я лишь тогда, когда услышала два женских перешептывающихся голоса за моей головой.
- А ведь у меня могла быть двойня, - говорил молодой хрипловатый голос. – Могла быть, так сказал мой врач.
- Так зачем же сделала аборт? – спрашивал голос чуть постарше.
- Мой настоял.
- Как это настоял?
- Он у меня эгоист. У него все есть, но кроме себя он ни о ком не думает.
- И давно вы женаты?
- Мы неженаты. Я замужем за другим.
- И как же твой муж отреагировал на всё это?
- Я ему сказала, что ребенок не его. И на семейном совете было постановлено… - она принимается плакать во весь голос.
- Тише, тише! Тебе сейчас нельзя плакать.
- А у меня только один яичник работает, мне доктор сказал, что я вообще не смогу забеременеть… - женщина продолжает плакать, но тише.
- Ну так ты дурочка! Для себя надо было рожать! Для себя! А не для мужей, не для любовников этих! Вот у меня похожая ситуация. Мне тридцать шесть, а моему сыну восемнадцать скоро уже будет. Муж сказал – куда тебе, поздно уже. А сейчас зарплата… маленькая такая, не потянем. Ну а любовник… любовник в ногах валялся, просил, чтоб сохранила, чтоб только не убивала.
- Ну а ребенок-то чей?
- Не знаю я, чей. Да и поздно теперь уже. Дети в любви должны рождаться. А какая тут любовь?! Только секс и быт один.
Молодой голос сказал:
- Ну что, пора уже собираться. Дела есть, нечего здесь разлеживаться. Тебя хоть встретят?
- Нет, а тебя?
- И меня не встретят. Ну, тогда покурим и пойдем.
Я перевернулась на другой бок. Ребенок должен быть рожден в любви. Наверное, так. Ребенок должен быть рожден в любви. Желание иметь ребенка непременно связано с сильным чувством любви. А любовь напрямую связана с движением. Чем сильнее любовь, тем больше воплощений ей нужно. Ребенок – это высшее воплощение любви. Мы же не хотим «просто детей»? Если да, то это, скорее, чувство няни, доброго учителя. И если мы вдруг разлюбили, то желание иметь детей уходит. Ведь это желание – священное чувство любящей женщины, просветленное и чистое. Наверное, женщина, готовая впустить в мир другую жизнь, подобна Богу…
С этими мыслями я снова погружалась в сон, за которым следовали больные уколы и редкие визиты лечащего врача. Одно я понимала точно: меня запустили, мною не занимались. Кровотечение не было сильным, но не прекращалось, голова сильно кружилась, и я не могла дойти до уборной. Всё было пущено на самотек, а у меня просто не было денег, чтобы выжить вдвоем в этом естественном отборе и дать взятку за жизнь моим врачам. За эти четыре вечных дня было еще много грустных моментов, из-за которых я провела много времени в каменной пустоте и тихих, видных одному Богу слезах. Мы не знаем, почему Бог сохраняет жизнь одним, а у других отнимает, почему одни, лежа в кровати на восьмом месяце, радуются, как кто-то новый толкает ножкой их животик, а другим для того, чтобы произвести на свет новую жизнь, приходится очень сильно и долго бороться. В любом случае ты понимаешь, что жизнь – это борьба, и что в этом мире ты, счастливый и округленный, вряд ли кому-нибудь нужен. Для большинства врачей т – просто мясо, а маленькая смерть по их вине – просто брак в работе. И нужно жить, и обязательно нужно как-то жить…
Так я потеряла своего первого ребенка. Мужчины-литераторы, пишущие в своих многостраничных важных романах сухие строки «она потеряла первого ребенка», никогда не поймут, что действительно за этим стоит. Это женская тайна, которую не познаешь, если ты не женщина. А женщины знают о ней, знают и упруго, упорно молчат, потому что никакими словами невозможно передать ее другому.
Шел пятый день моего пребывания в зеленой палате, как однажды вечером ко мне снова заглянул Александр Васильевич.
- Здравствуйте, как вы себя чувствуете? Нет не надо, не отвечайте. Лежите, как лежите. Я читал вашу историю (кажется, он единственный из врачей, кто читал). Ну, я вижу, что на лице вашем – румянец. Знаете, я чувствую, что вы очень выносливая. До последнего боролись, держались. И сейчас… не раскисаете. Мне кажется, что вы нацелены. Это очень важно. Не отпускайте эту цель, - сказал он и добавил, - и переместите вашу подушку, вы опять нехорошо лежите…
После этой реплики почему-то у меня не было сомнений. Это А. Бульонов, тот самый Бульонов, автор моей картины. И все его слова «о неправильном расположении головы» отдавали какой-то туманной синевой мудрости моего стройного куста нарциссов, растущего сильно и смело на полусонных камнях этой бренной земли.
- Александр Васильевич… А я знаю Вас.
Доктор сделал удивленное лицо, впрочем, вскоре удивление это сменилось привычной сосредоточенностью его суховатого, но теплого лица.
- Нет, конечно, не лично, просто… Однажды, будучи еще почти ребенком, я увидела Вашу картину на выставке.
И я рассказала ему все.
Александр Васильевич ничуть не смутился, ниточка его губ слегка дрогнула и изобразила подобие улыбки.
- Да, я помню эту картину. Вас ничего не удивило в ней?
- Знаете, она до сих пор кажется мне загадочно-необычной…
- Вы знаете, когда-то у меня был период… Я рисовал серию таких картин в определенном стиле. Понимаете, человек не может видеть с такого ракурса, с какого написана эта картина…
- Да, я думала об этом.
- Это ракурс кошки. Это ракурс существа, которое видит всего с десяти-пятнадцати сантиметров от земли, маленького существа…
Я не стала спрашивать, почему существо видит именно нарциссы. Может, потому что мы так малы, но смотрим на себя и свое существование, видя в нем этот самый красивый и величественный куст нарциссов? Кто знает?
Александр Васильевич тихо-тихо улыбнулся в ответ моим мыслям и как-то загадочно сказал:
- Художник всегда поймет художника…
Больше я не видела его. Свет в палате выключили, но я не спала эту ночь. Внутри меня поднималось что-то озаренно-радостное, еще непонятное. Сразу память всколыхнула те школьные дни детства, откуда все и началось, а теперь оно стало незримой тонкой нитью жизни и смерти, которой судьба соединила на мгновение двух знакомо-незнакомых людей.
Дома после выписки меня ждал сюрприз. На серо-голубоватом паласе сидело маленькое существо и смотрело на меня своими кроткими беспомощными глазенками, смотрело с десяти сантиметров от пола. Это был маленький рыжий котенок. Эта крохотная жизнь подняла треугольничек своего махонького хвостика и, неуклюже мявкнув, заплетаясь в своих малюсеньких лапках, направилась ко мне…