(Может кому-то поможет оценить Жизнь, как дар Божий…)
Моя сестра имела удивительное свойство – запоминать даты, события, имена людей. Это происходило само собой, не специально. Если что-либо рассказывала, то могла произнести, необъяснимое для меня, сочетание слов: «Это было в июле /августе, январе/ такого-то года», или еще точнее – в начале или конце месяца, иногда назвать число.
Я почему-то не переняла у нее такой привычки, хотя во многом старалась подражать, и сейчас, спустя многие годы, сожалею об этом. Как бы мне пригодилась память чисел, месяцев, лет для описания некоторых событий. А, может быть, даты и годы не так уж важны?
С возрастом мы вдруг вспоминаем то, о чем десятилетия молчала наша память. Мысленно возвращаемся в детство, которое по нынешним меркам было «бедным», но для нас - самой лучшей порой жизни, хотя не всегда счастливым в полной мере, как, например, у меня. Нет, нет! То, что росла без отца, не сделало меня «ущербной». Очень смутно, как может помнить двухлетний ребенок, помню холодный, дождливый вечер поздней осени, освещенную керосиновой лампой маленькую комнатку, входящего высокого мужчину, длинный, почти до пола плащ и стекающую с него воду; черные, огромные хромовые сапоги…это пришел отец.
Мама берет стоящий недалеко коричневый чемодан, ставит перед ним и говорит: «Все. Уходи». Было ли что-то сказано в ответ?.. Он взял чемодан и ушел – в ночь. Увиделись мы с ним только через 16 лет!
А я росла. Росла веселой, жизнерадостной девочкой с большими, карими, как у отца, глазами, с красивыми /мамиными/ волосами, которые превратились в длинные золотисто-пшеничные косы. У меня была самая прекрасная, самая лучшая мамочка и такая же сестричка. Я получала столько любви, заботы и ласки, что хватило бы на десятерых – это поняла много позже. Они любили меня, я любила их, даже не подозревая, что может быть иначе…
Сказать, что часто болела, - нельзя, т.к. болезнь «сидела» внутри меня постоянно. Окружающие не знали, хотя о чем-то, конечно, догадывались, а врачи и медсестры умели тогда держать клятву Гиппократа. Первую операцию перенесла в двухмесячном возрасте, вторую в 8 лет, третью – в 10.
Годы стирают память, и потому хочу написать о тех, кому обязана своей жизнью, кого помню. Конечно, до нынешних дней не все из них дожили, низкий поклон всем и безмерная моя благодарность, здоровья и долгих лет жизни здравствующим. Происходило все в гор. Харькове на ул. Данилевского, 7. Может быть, сейчас адрес выглядит иначе.
Итак:
Габай Абрам Вениаминович, профессор, примерно 50 лет, невысокий, полноватый, всегда теплые руки, добрый, ласковый;
Воскобойник Софья Борисовна, заведующая отделением, лет 40-45, выше среднего роста, коротко стриженные, крашенные, видимо перекисью, кудрявые волосы, губная помада всегда ярко-красного цвета. С медперсоналом строгая, требовательная, с детьми строго-ласковая, как мама – и похвалит, и поругает, и приласкает;
Бахур Гелий Юдович /Иудович?/ - доцент, лет 40-45, может больше, высокий, черный, чем-то похож на композитора Яна Френкеля;
Евгений Иванович;
Евгения Ивановна, - врачи-интерны, оба высокие, стройные, красивые, лет под 30, может быть муж и жена, нам так хотелось узнать, но спросить никто не решался;
Заварина Нина Андреевна, медсестра, примерно 25 лет. Переписывались с ней некоторое время, но о чем может писать 10-летний ребенок?;
Светлана Сергеевна, медсестра, тоже лет 20-25, очень красивая, на мой взгляд, конечно;
Полина Ивановна, медсестра, выхаживала меня после операции, сидела чуть - ли не круглосуточно, невысокая, полная, в веселых веснушках;
Тетя Муся, нянечка, добрая, улыбчивая, ласковая. Фамилия, кажется, была Струп.
Вот и все, к сожалению, кого помню. Конечно, их было больше… Лечащий состав – все евреи, а младший персонал был разный. Так что, благодаря евреям, их таланту, любви к своему делу, самоотдаче выбранной профессии, я – русско-украинка, жива до сих пор. И все БЕЗ БЛАТА И БЕСПЛАТНО!
Лечили там всё, от обычного аппендицита до пересадки кожи, переломов рук и ног, «ошибки природы», которые выглядели страшно, непонятно. Детей привозили из разных республик, надеясь на чудо, надеясь на «золотые руки» профессора.
Не знаю кого как, а меня «загружали работой» часто, видимо, чтобы не скучала, ведь ко мне никто не приходил, не приносил передач. Да я их и не ждала, прекрасно зная, как далеко находятся мои мамочка и сестричка. Но, всё же, тайком от себя – ждала! Ждала единственного человека – отца. Знала - он живет в этом городе с другой семьей, но очень хотелось, чтобы он пришел! Пусть НИЧЕГО не приносит, но хоть маленькую записочку в два-три слова,.. но за два с половиной месяца так и не появился, хотя знал о моем пребывании чуть ли не с первого дня, многочисленная родня ему сообщила об этом…
Медсестры брали меня, конечно по распоряжению врачей, на лекции к студентам в аудиторию, под странным названием «Колизей», находившуюся на первом этаже. Прибинтовывали «самолет» - приспособление под сломанную руку, или прилаживали лангет на ногу и тогда везли, «как королевну» на каталке. Иногда медсестра отводила в предоперационную, одевала на меня длинный белый халат, резиновые хирургические перчатки, рассказав и показав «задание» - уходила, зная наверняка, что не полезу туда, куда нельзя и не буду трогать то, чего не положено.
Я приступала к работе: из разрезанных на кусочки бинтов разной величины, делала салфетки, шарики, тампоны, сворачивала в тугие рулончики бинты для будущих операций, раскладывала всё по разным биксам, сортировала инструмент.
Один только раз нарушила свое обещание – стала рассматривать, стоящие на стеллажах стеклянные емкости, в которых, в светлой жидкости, находились существа, похожие на маленьких человечков, но без рук или без ног, с очень большой головой по сравнению с туловищем, то две головы, но без ножек или ручек, а в одном сосуде было сразу двое, сросшихся спинками и много еще всяких странных и непонятных человечков,
я быстро ушла от стеллажа и больше никогда к нему не подходила, старалась даже не смотреть в ту сторону.
Сделав задание, подолгу смотрела в окно на улицу, там ходили люди, ездили машины, трамваи, дети возвращались со школы, кого-то за руку вела мама или бабушка. Иногда, заметив меня, махали рукой в виде приветствия, видимо знали, кто находится в этом здании. А потом приходила медсестра, и мои мечты прерывались, возвращались в закрытое пространство.
Мне нравилось делать такую ответственную работу, я прекрасно понимала, что в какой-то степени помогаю выжить, выздороветь кому-то из детей. Очень старалась, чтобы всё получалось аккуратно, без единой выглядывающей ниточки, ведь если она попадет в ранку – может начаться заражение. Один раз дали помощницу, видимо решили, что так будет веселее и быстрее, но она только мешала. Все спрашивала: «А это что? А это что?» - вместо того, чтобы заниматься серьезным делом, я должна была отвечать на ее вопросы.
Салфетки, шарики, бинты она сворачивала неаккуратно, косо - криво, кое-как, мне приходилось переделывать. В итоге времени не осталось не только на то, чтобы посмотреть в окно, но и работу, которую обычно делала одна – мы вдвоем сделать не успели. Когда пришла медсестра, мне было стыдно до слез, хотя она и успокаивала, но я почему-то чувствовала свою вину. Я отказалась от помощницы, одной было лучше, никто не мешал думать о доме, о подружках, о школе, о танцевальном кружке…
Была еще одна «работа». Медсестра, чаще всего Светлана Сергеевна, доверяла заполнять температурные листки. Давала красный и синий карандаши, линейку и я, сидя в коридоре, за столом медсестры!- рисовала на специальных листках, кривые линии, соответствовавшие показаниям термометров: синий цвет – нормальная температура, выше 37-ми – в ход шел красный карандаш. Листочки затем прикреплялись к спинке кровати «хозяина».
Однажды, придя в палату «с работы», я увидела, сидящую на пустующей ранее кровати худенькую девочку. С ней мы очень долго переписывались. Как-то в своем письме она выразила сожаление, что не побывала в «кислородной палате». Да, была там и такая, но о ней позже…
Вечером, перед операцией, меня выкупали, вымыли волосы, ведь за утро они бы не успели высохнуть. Утром переодели в новую длинную, белую рубашку, медсестра обняла за плечи и мы быстро пошли. В одном из поворотов коридора, в углу возле стены, показалось, стояла мама. Но медсестра очень торопила, я не успела ничего ни сказать, ни спросить. Она что-то говорила, говорила, я даже оглянуться не смогла.
Профессор, Софья Борисовна, Гелий Юдович (Иудович?), Евгений Иванович и Евгения Ивановна были уже в операционной, их глаза улыбались, а у меня было такое чувство, которое даже сейчас не могу описать,.. ведь я прекрасно знала, ЧТО будет дальше. За длительное время пребывания в хирургическом отделении, научилась видеть то, чего другие не замечали – из операционной дети не всегда возвращались в палату, да и события двухлетней давности еще хорошо держала память…
Помогли взобраться на стол. Легла, привязали руки, ноги, закрыла глаза, надели маску, стала считать, воздуха не хватало, а чем его меньше, тем глубже вдох, тем больше получаешь наркоза. Запах эфира помню всю последующую жизнь. Считала, считала, кто-то спрашивал: «Ты меня слышишь» - несколько раз ответила, но потом, хоть и слышала, отвечать не хотелось, только сжимала чью-то руку. И, наконец, наступил момент, когда сознание перешло в непонятную, необъяснимую словами форму, - всё видела сверху: врачей склонившихся над столом, огромную бестеневую лампу, медсестёр возле приборов, столики с разложенными на них инструментами, мне же было легко и радостно! Наконец-то не было никакой боли! Яркий свет бил со всех сторон. Летела куда-то с такой скоростью, что свистело в ушах, состояние полнейшего, ликующего счастья. Но, к сожалению, полет длился недолго, очень плавно остановилась. Словно ниоткуда, из белого пространства, появился высокий, голубоглазый мужчина, светлые, немного вьющиеся до плеч волосы, в светлых, длинных одеждах, с ключами в руке, наклонился ко мне и, приветливо улыбаясь, сказал: «А тебе, девочка, сюда еще рано. Возвращайся домой, тебя мама очень ждет»…
На какие сутки после операции очнулась – не знаю. Руки и ноги бинтами привязаны к кровати, капельницы с обеих сторон. Желания что-то изменить в своем положении – не появилось. Рядом на стуле сидела незнакомая медсестра. «Ну, вот ты и проснулась. Меня зовут Полина Ивановна, сейчас позову врача». Но вместо одного врача пришли видимо все, кто был в то время в отделении, во главе с профессором. Они улыбались, что-то говорили, у меня же было только одно желание – ПИТЬ! С большим трудом, собрав все силы, выдохнула одно-единственное слово… Медсестра опустила в стакан с водой обмотанную марлей чайную ложечку, поднесла к моим губам, несколько капель попали в рот… Но я же просила ПИТЬ!, а не эти капли…Слезы беззвучно текли по щекам, на то, чтобы нормально плакать – не было сил. Всё плыло куда-то, снова провалилась в темноту. Так повторялось несколько раз, и каждый раз рядом находилась медсестра, чаще всего Полина Ивановна. Однажды я спросила у нее: «Можно буду называть Вас мамой?». Она кивнула головой, грустно улыбнулась, видимо поняла, что сказать одно слово мне легче, чем два.
Очнувшись в очередной раз, вместо медсестры увидела, сидящую на стуле… МАМУ!!! Да, она здесь!!! Она рядом, а не за сотни километров!!! Её глаза! Её руки! Она наклонилась и я, сквозь влажную почему-то маску, почувствовала ее любовь, ее ласку, ее тепло! Её энергия вливалась в меня, словно солнечные лучи, наполняла каким-то светом, жизненной силой! Она обнимала, целовала, гладила волосы, рассказывала о доме, о сестричке, о подружках, о классе, о любимой учительнице… Свидание было недолгим, но и этого времени хватило, чтобы понять – смерть за мной уже не придет. Но, видимо, всё - же, что-то пошло не так, как предполагалось…
«Кислородная палата» находилась в конце коридора. /Кстати, кислород оказался совсем не кислым на вкус, если судить по названию/. Попасть в нее можно только пройдя через палату. Увидеть из коридора, там происходящее, невозможно. Отдельная круглосуточная медсестра и нянечка. Четыре изолированных друг от друга бокса. Двери постоянно закрыты, кровать, стул, на тумбочке кислородная подушка, капельница, стёкла на таком уровне, что, даже встав на кровать, уже много позже, не могла до них дотянуться. Вот тут стало действительно страшно, - об этой палате у детей сложилось не очень хорошее мнение. Из нее в общую палату иногда не возвращались. Но главное то, что ничего не видно, не слышно, не понятно, медсестра заходит время от времени, чтобы поменять бутылочки на капельнице, сделать укол или перевязку, и только по обрывкам фраз, по отдельным словам во время обхода, можно догадаться о жизни палаты. А иногда какая-то возня справа или слева, затем запах хлорки – в соседнем боксе мыли стены, двери, стёкла…
Наконец-то, разрешили сидеть, затем потихоньку ходить. Рядом со столом медсестры стояла маленькая кроватка, где лежал двухмесячный младенец – Андрюша – так его называли врачи и медсестры. Мать отказалась в роддоме – в то время это было ЧП. Лекарств никаких не давали, только кормили, пеленали, взвешивали. «Меню» висело рядом на стене. Всё по расписанию. К нему часто приходили другие медсестры, нянечки, даже врачи, чтобы подержать его на руках, или перепеленать, таким образом, хоть как-то заменить материнское /женское/ тепло и ласку. Мне иногда доверяли покормить его из бутылочки. Очень его жалела – такой малюсенький, а уже ни мамы, ни папы. Когда перевели в общую палату, узнав, что его усыновили, обрадовалась.
Окна палат выходили во двор, где росли большие деревья, на которые к вечеру прилетало множество кричаще - каркающего воронья. Там ничего интересного не происходило, только изредка из корпуса в корпус проходил кто-нибудь из медперсонала да гуляли взрослые больные в длинных коричневых, зеленых или синих байковых халатах. Поэтому коридор в жизни детей занимал особое место – это сравнимо с тем, как здоровому ребенку выйти на улицу. Он был длинный, широкий, просторный. Там стояли три больших овальных стола, всегда накрытые белыми скатертями. Мы за ними ели, играли в настольные игры, делали разные поделки, которым учила нас медсестра или нянечка. Иногда приходила учительница и мы, кто хотел, занимались с ней арифметикой или грамматикой, независимо кто в каком классе учился, читали книжки вслух, обменивались своими у кого какие были. Особенно запомнилась книжка Бронислава Нушича «Автобиография». Читали вслух и по очереди, смеялись до коликов в животиках. Перечитав ее в зрелом возрасте, ничего «такого», увы – не нашла. Всему своё время…
В больших деревянных ящиках росли огромные, китайские розы. В выходные дни нянечка, заглянув в палаты, приглашала желающих помочь ей помыть листочки роз «сладкой водичкой». Это было одним из развлечений и мы бежали, обгоняя друг дружку. На каждую розу приходилось по четыре человечка. Кто-то мыл снизу, кто-то, встав на стул, верхние веточки. Листочки становились яркими, чистыми, блестящими. Мы любовались своей работой!
В коридоре «гуляли», знакомились с обитателями других палат, делились своими «тайнами» - в палате шушукаться с кем-то считалось неприличным, обидным для остальных, здесь же это было возможно. А еще в коридоре были окна, возле которых мы, как воробьи, по несколько человечков, взобравшись на широкие подоконники или встав коленками на стул, наблюдали за жизнью улицы. Её участок, видимый из «наших» окон, все знали «наизусть».
По утрам, выстроившись в ряд, делали зарядку – кто как мог, но «сачковать» никому не удавалось. Здесь же, сидя на скамеечке в очереди в перевязочную, пели «Гимн хирургического отделения» – переходивший «от поколения к поколению». Кто и когда его сочинил – неизвестно, но он был «мужественного» содержания, в нем были слова о том, что плачут от боли только слабаки, и надо «героически» терпеть, когда снимают швы или делают перевязку, а уколы не больнее укуса комара. В то же время появилась песня «Я люблю тебя, жизнь», слова которой одной девочке принесла мама. Мы пели с удовольствием, таким образом, сами того не понимая, подбадривали друг друга. Конечно, были и другие песни, их пели в палатах. Медперсонал поддерживал нас в этой «самодеятельности», иногда приходила медсестра или нянечка и подпевали нам. Кстати, медсёстры ходили в косынках необычного кроя, спереди были вышиты красные крестики, а сзади сделаны полукругом, такие показывают в фильмах о «сёстрах милосердия».
Письма из дома приходили, чуть ли не каждый день, я тоже отвечала часто, но где-то затерялись конверты, сохранились только марки, лежавшие в книжке, привезенной из дома. Потому, написав письмо, складывала его треугольником, как солдаты во время войны, наклеивала марку, и оно отправлялось в дальний путь. Ни одно не потерялось и ни одно не вернулось. Может кто-то и читал…
Время шло. Листья на деревьях стали желтеть, затем осыпаться, и, наконец, их не осталось совсем. Отгремели салютом Октябрьские праздники. Люди на улице оделись в теплые пальто и шапки. Выпал снег, пришла зима. В коридоре поставили елочку. Мы (дети) украсили ее игрушками и поделками, которые сделали из бумаги сами. Приближался Новый год…
И вот однажды Софья Борисовна сказала, что скоро приедет за мной мама! Радости не было предела! Попрощалась со всеми, кого узнала за время долгого пребывания в отделении, с некоторыми обменялись адресами. Прошло несколько дней и вот он – этот радостный, долгожданный, счастливый час! Держась за руки, мы с мамой идем по улице, солнце слепит глаза, снег искрится миллионами звездочек, вдыхаю морозный, свежий, давно забытый воздух, а из окон машут руками, оставшиеся на лечение, дети. Новый год встречала дома!!! Детство продолжалось!..
P.S. Очень прошу откликнуться всех, кто лечился в этой больнице и помнит названных врачей и медсестер, может вспомним еще кого-то...
Март, 2013г.