Воспоминания о самиздате

Записка Андропова Ю. (Председатель КГБ) в ЦК КПСС №3461-А от 21.12.1970г. Анализ ''самиздатовской литературы'' за 5 лет.
Секретно
СССР
КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
21 декабря 1970 г.
3461- А
гор. Москва
ЦК КПСС

Анализ распространяющейся в кругах интеллигенции и учащейся молодежи так называемой "самиздатовской” литературы показывает, что ”самиздат” претерпел за последние годы качественные изменения. Если пять лет назад отмечалось хождение по рукам, главным образом, идейно порочных художественных произведений, то в настоящее время все большее распространение получают документы программно-политического характера. За период с 1965 года появилось свыше 400 различных исследовании и статей по экономическим, политическим и философским вопросам, в которых с разных сторон критикуется исторический опыт социалистического строительства в Советском Союзе, ревизуется внешняя и внутренняя политика КПСС, выдвигаются различного рода программы
оппозиционной деятельности.

Во многих документах пропагандируются идеи и взгляды, заимствованные из политических платформ югославских руководителей, чехословацких дубчековцев и некоторых западных компартий. В статье ”0 некоторых общественно-политических течениях в нашей стране”, написанной известным своей антиобщественной деятельностью Р. МЕДВЕДЕВЫМ, делается вывод о появлении в советском обществе и партии новых идейных течений и центров идеологического влияния. В ней утверждается, что внутри КПСС имеются силы, выступающие против якобы существующего "консерватизма” за "решительное разоблачение всех преступлений периода культа личности, чистку госаппарата от бюрократов, перерожденцев, догматиков и карьеристов, за расширение свободы слова, собраний и дискуссий, замену цензуры более гибкими формами партийного руководства печатью, за расширение рабочего самоуправления, изменение системы выборов” и т. п.

Среди научной,технической и части творческой интеллигенции распространяются документы, в которых проповедуются различные теории "демократического социализма”.
Согласно схеме одной из таких теорий, автором которой является академик САХАРОВ, эволюционный путь внутриполитического развития СССР должен неизбежно привести к созданию в стране "истинно демократической системы". Математики и экономисты должны в связи с этим заблаговременно разработать ее модель с тем, чтобы она являлась синтезом положительного в существующих ныне общественно-политических системах.

В ряде проектов "демократизации" СССР предусматривается "ограничение или ликвидация монопольной власти КПСС, создание в стране лояльной социализму оппозиции". Их авторы и распространители, считая, что нынешний уровень развития социалистической демократии дает право на существование оппозиционных воззрений, требуют предоставления легальных возможностей для выражения несогласия с официальным курсом. Уголовное законодательство, карающее за антисоветскую агитацию и пропаганду или распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, они объявляют на этой основе антиконституционным.

На базе изготовления и распространения "самиздатовской" литературы происходит определенная консолидация единомышленников, наглядно прослеживаются попытки
создания подобия оппозиции.
Примерно в конце 1968 - начале 1969 года из оппозиционно настроенных элементов
сформировалось политическое ядро, именуемое "демократическим движением", которое, по их оценке, обладает тремя признаками оппозиции: "имеет руководителей, активистов и опирается на значительное число сочувствующих; не принимая четкой формы организации, ставит себе определенные цели и избирает определенную тактику; добивается легальности".

Основные задачи "движения", как они сформулированы в 13-номере "Хроники текущих
событий", выпускаемой московской группой "демократического движения" во главе с ЯКИРОМ, включают в себя "демократизацию страны путем выработки в людях демократических и научных убеждений, сопротивление сталинизму, самозащиту от репрессий, борьбу с экстремизмом любого толка".

Центрами распространения внецензурных материалов по-прежнему остаются Москва,
Ленинград, Киев, Горький, Новосибирск, Харьков. В этих и других городах выявлено
около 300 человек, которые, именуя себя "антисталинистами", "борцами за демократические права", "участниками демократического движения", занимаются выпуском как отдельных документов, так и сборников - "Хроники текущих событий", "Вестника Украины", "Общественных проблем" и т.п. Группой сионистски настроенных элементов в Москве, Ленинграде и Риге с 1970 года начал выпускаться журнал под названием "Исход".

Западная пропаганда, враждебные Советскому Союзу зарубежные центры и организации
рассматривают "самиздат" как важный фактор политической обстановки в СССР. Нелегально выпускаемые журналы и сборники именуются печатными органами "демократического подполья", "свободной демократической печатью" и т. п. На основе сравнения выпусков "Хроники текущих событий" отмечается "растущее число участников движения" и наличие в нем "постоянного и коллективного сотрудничества". "Советологи" делают вывод, что в СССР существует и развивается "движение за гражданские права", которое приобретает "все более определенные очертания и определенную политическую программу".

Империалистические разведки и связанные с ними антисоветские эмигрантские
организации не только учитывают наличие оппозиционных устремлений, но и пытаются поддерживать их, прибегая к изготовлению и пропаганде документов-фальшивок. В ряде таких документов, например в "Программе демократического движения Советского Союза", "Тактических основах ", "Время не ждет", сформулированы программные установки и рекомендации по организации подпольной борьбы против КПСС.

Комитетом госбезопасности принимаются необходимые меры к пресечению попыток
отдельных лиц использовать "самиздат" для распространения клеветы на советский государственный и общественный строй. На основе действующего законодательства
они привлекаются к уголовной ответственности, а в отношении лиц, попавших под их влияние, осуществляются профилактические меры.

Вместе с тем, принимая во внимание идейную трансформацию "самиздата" в форму
выражения оппозиционных настроений и взглядов и устремление империалистической реакции использовать "самиздатовскую" литературу во враждебных Советскому Союзу целях, полагали бы целесообразным поручить идеологическому аппарату выработать на основе изучения проблемы необходимые идеологические и политические меры по нейтрализации и разоблачению представленных в "самиздате" антиобщественных течений, а также предложения по учету в политике факторов, способствующих появлению и распространению "самиздатовских материалов".

Приложение: I. Р.МЕДВЕДЕВ. "О некоторых общественно-политических течениях
в нашей стране".
2.А.СЛАВИН. "Некоторые заметки о советском демократическом движении".
3."Хроника текущих событий", 10.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
АНДРОПОВ

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Коммунистическая Партия Советского Союза,
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
СОВЕРШЕННО
СЕКРЕТНО
Ст- 119/llc от 15.1.1971г.
' Выписка из протокола
119 § 11с Секретариата ЦК
Записка КГБ ПРИ Совете Министров СССР от 21 декабря 1970г..
34 61-А
Поручить т.т.Пельше, Демичеву, АНДРОПОВУ, Капитонову и Пономареву с
привлечением
соответствующих работников в месячный срок рассмотреть вопросы, изложенные
в записке КГБ, и представить предложения в ЦК КПСС.

    
Александр Даниэль, руководитель одного из исследовательских проектов «Мемориала» - программы «История инакомыслия в СССР. 1953-1987».

<Истоки и смысл советского Самиздата>

- Как и когда появился в СССР самиздат? Как и когда он прекратил своё существование?

Сначала необходимо договориться о терминах. Чтобы говорить о самиздате, надо сначала дать ему определение, причем такое, которое позволило бы очертить его границы внутри общего потока неподцензурной литературы, не растворяя его среди смежных явлений культуры. И не ради игры ума или упражнений в дефинициях. Просто без четких классифицирующих признаков не решить ни проблему собирательства, ни проблему научного описания текстов, ни проблему их изучения, ни даже не выработать структуру библиографической цитации и форму ссылок.

Мне кажется, что под словом «самиздат» имеет смысл подразумевать не сам текст, а способ его бытования. Я бы предложил такое определение (увы, не очень операционное): самиздат - это специфический способ бытования общественно значимых неподцензурных текстов, состоящий в том, что их тиражирование происходит вне авторского контроля, в процессе их распространения в читательской среде. Автор может лишь «запустить текст в самиздат», дальнейшее не в его власти.

При этом одно и то же произведение может быть последовательно фактом домашней, кружковой и самиздатской литературы, может перейти из неподцензурной литературы в «официальную» (не затрагивая лавины перестроечных публикаций, сошлюсь, например, на судьбу русского перевода романа Хемингуэя «По ком звонит колокол» или на новомировские публикации отдельных искандеровских рассказов из цикла «Сандро из Чегема»). Или, наоборот, из подцензурной литературы в неподцензурное распространение (рассказы Солженицына после изъятия их из библиотек или просто самодельные копии малотиражных или не переиздающихся книг).

Правда, предложенное определение не дает возможности установить «начало самиздата». Ведь неподцензурная литература распространяется в списках в течение столетий - по крайней мере столько же, сколько существует сама цензура. С другой стороны, мы можем теперь отсечь модернистское толкование термина: так, неформальная пресса 1987-1990 годов, пусть нелитованная,  самиздатом в этом смысле не является - вопреки многим современным библиографам. И это хорошо, ибо, что ни говори, «Хроника текущих событий» и «Экспресс-хроника»  не соприродны друг другу, как не соприродны друг другу  «диссидентство» шестидесятых-восьмидесятых годов и «демократическое движение» 1987-1991 года.

Сомнительно, что рукописную литературу, порождавшуюся юными подпольщиками 1940-1950-х гг., можно назвать самиздатом, - эти тексты не выходили за пределы самих кружков. Иногда, правда, дело доходило до листовок. Известны и случаи, когда эти листовки пытались распространять . Но и в этом случае о самиздате едва ли правомерно говорить: нет решительно никаких свидетельств о вторичном размножении этих листовок кем-то помимо их авторов. Новую эпоху в истории неподцензурной литературы определил выбор термина.

Cамо слово «самиздат» входит в употребление именно в середине сороковых годов. Его автором, по-видимому, был московский поэт Николай Глазков, чьи стихи и прозаические миниатюры полуабсурдистского толка были хорошо известны в окололитературной среде, но почти не печатались при его жизни. Глазков придумал такую забавную литературную игру: составлял небольшие машинописные сборники своих стихов и прозы, сшивал их в брошюры форматом в пол-листа и дарил друзьям. А на титуле ставил им самим придуманное слово «самсебяиздат».

На рубеже 1960-х  или несколькими годами ранее  термин был подхвачен литературной молодежью, которая усилила его «игровое» звучание, редуцировав его до «самиздат» - уже прямое передразнивание «государственного» наименования - Госиздат. (Впрочем, во второй половине пятидесятых сохранялся еще и старый термин: мне приходилось видеть ранние, 1957-1959 годов, машинописные сборники Горбаневской, тогда - поэта, входившего в круг Леонида Черткова, помеченные как «самсебяиздат».)

Собственно, нет ничего нового в том, что автор дарит друзьям копии своих произведений. Игровой момент был именно в оформлении, в пародировании официального книгоиздания, в этом самом словечке «самсебяиздат». Вместе с тем, впоследствии именно самиздат в широком смысле слова стал основным способом реализации диссидентской активности и как основной инструмент правозащитной активности был принят на вооружение всеми без исключения диссидентами.

Попробуем теперь взглянуть на историю советского самиздата послевоенного периода с заявленной выше позиции. Конечно, я дам лишь пунктирный обзор, и имена, которые я буду называть, достаточно случайны, их выбор носит, скорее, иллюстративный характер.

Мне представляется по мемуаристике и устным воспоминаниям современников, что в сороковых - начале пятидесятых годов в списках ходили почти исключительно стихи. В сталинскую эпоху это был, прежде всего, Слуцкий, Корнилов, Окуджава, Сапгир, Холин, Евтушенко, Аронов, Ахмадулина.

Рубикон был перейден где-то ближе к концу десятилетия: самиздат освоил прозаические и далеко не всегда беллетристические тексты. Поразительно, но, если не считать письмо Раскольникова Сталину,  в первую очередь это были переводные тексты: Кестлер, Орвелл, Кафка, «Письмо к заложнику» Сент-Экзюпери, Нобелевская лекция А. Камю. Конечно, выбирались произведения, созвучные отечественной проблематике. К сожалению, мы лишь в редких случаях знаем имена переводчиков (так, «Тьма в полдень» А. Кестлера была впервые переведена, если не ошибаюсь, И. Голомштоком где-то в 1958-1960 г.). В сущности, именно они, переводчики, были первыми литераторами, осознанно использовавшими механизм самиздата.

Что касается отечественной прозы, то, как мне кажется, в пятидесятые годы это была проза Платонова, Зощенко и «Доктор Живаго» Пастернака, который распространялся по стране не столько в машинописи, сколько в виде фотокопий с зарубежных изданий. Ну, и конечно, особый жанр, который я бы назвал «републикациями самиздата» - произведения, когда-то опубликованные в СССР и не переиздававшиеся в течение десятилетий: письма Короленко Луначарскому, «Несвоевременные мысли» Горького, Пильняк, Замятин, Булгаков и т. д.

В начале шестидесятых самиздат подхватил мемуары Евгении Гинзбург, рассказы Шаламова (причем явно не в качестве художественной прозы, а как историко-философские произведения), философские  эссе Г.Померанца. Сюда же надо отнести и актуальную отечественную публицистику. Чаще всего это были тексты, осмысляющие феномен сталинизма или дополняющие и расширяющие официально дозволенные разоблачения «культа личности» - классическими примерами таких текстов являются знаменитое «Открытое письмо Эрнста Генри Илье Эренбургу» и одна из самых, по-моему, толстых книг в мире - работа Роя Медведева о сталинизме «К суду истории». (Последний пример лишний раз показывает, что в шестидесятые годы объем вещи не имел еще решающего значения для того, будет ли она подхвачена самиздатом, или нет.)

Видимо, где-то в это же время в самиздате начали циркулировать сборники «Вехи», «Из глубины», работы Бердяева и других религиозных философов начала века. Чуть позже самиздат (вероятно, не без участия эмигрантских организаций) включил в себя и откровенно политическую литературу, поступавшую с Запада - Джиласа, Авторханова, программные документы солидаристов. Как и «Доктор Живаго», эти книги распространялись, по преимуществу, в виде фотокопий.

На рубеже шестидесятых-семидесятых годов усиленно распространялась в самиздате исторические документы, например, секретная инструкция ВЧК 1918 г.

- Но, все-таки, как, по-Вашему, был ли самиздат последних советских десятилетий чем-то новым по сравнению с традиционным для русской культуры хожением рукописей в списках? И если был, то когда он обрел это новое качество?

- Да, был. С конца 1950-х самиздат - это не просто механизм распространения запрещенных или полузапрещенных текстов. Он становится главным инструментом «второй культуры», т.е., культуры, которая не просто реализует себя в обход цензурных ограничений, а вообще игнорирует эти ограничения. Речь уже идет не о рукописях, отвергнутых цензурой, а о рукописях, изначально не предназначенных для цензуры. Люди начинают «писать в самиздат», как раньше «писали в стол». Иными словами, самиздат становится социально-культурной институцией.

Начало этого процесса я бы датировал 1959 годом Именно тогда молодому журналисту из «Московского комсомольца» Александру Гинзбургу (возможно, не без участия поэта Генриха Сапгира.) пришла в голову дерзкая идея выпускать машинописный поэтический сборник, состоящий из произведений разных авторов, по тем или иным причинам не прошедших цензуру либо вовсе не предлагавшихся в печать. Это предприятие разом превратило самиздат - в Самиздат, т.е., в инструмент альтернативной культуры. институцию.

Вероятно, Гинзбурга отчасти вдохновляла практика поэтов лианозовского  круга, многие из которых время от времени составляли и пускали по рукам собственные сборники. Впрочем, первый же номер «Синтаксиса» (так был назван альманах) состоял отнюдь не только из стихов лианозовцев. Но главное не в этом. Одно дело - авторский сборник, мало чем отличающийся от обычных поэтических подборок тогдашнего самиздата, и совсем другое дело - альманах, да еще и периодический, да еще и с указанием имени составителя на первой странице. Быть может, сегодня трудно уловить этот нюанс, однако современникам «Синтаксиса» он был абсолютно внятен: издание сборника стало своего рода Декларацией независимости культурного процесса. Внятен он был и  госбезопасности: в 1961 гг. Гинзбурга, выпустившего уже в 1959-1960 годах три номера журнала и готовившего четвертый номер, арестовали, и против него было возбуждено уголовное дело по обвинению в «антисоветской агитации».

Но пример был показан, и джинн выпущен из бутылки. Необязательность печатного станка для самореализации культуры была продемонстрирована с предельной наглядностью. Не стану перечислять многочисленные (по большей части, эфемерные) самиздатские альманахи и журналы, выпущенные в подтверждение этого тезиса. Упомяну лишь создававшийся в это же время и в этом же кругу сборник «Феникс» (сейчас его обычно называют «Фениксом-61», в отличие от «Феникса-66» - сборника, подготовленного Юрием Галансковым пятью годами позже). Характерно, на мой взгляд, что в тот период составлением сборников и альманахов занимаются, по преимуществу, маргиналы с площади Маяковского. По-видимому, этот жанр интуитивно ощущается как нечто качественно отличное от обычной самиздатской деятельности, как новый шаг, требующий большей степени независимости от системы.

Прежде чем перейти к следующему этапу становления независимой общественной активности - возникновению правозащитного самиздата, я хотел бы сделать две оговорки.

Во-первых, все сказанное отнюдь не означает, что я выдвигаю абсурдный тезис о полной аполитичности самиздата 50-х - начала 60-х годов. Это, конечно, не так. Почти во всех наиболее распространенных самиздатских текстах того времени присутствует отчетливый оттенок оппозиционости, содержащейся в самом тексте или привнесенной обстоятельствами. Этот оттенок мог возникнуть из-за имени автора, темы произведения, упоминания определенных реалий и в силу сотни других причин. Но, так или иначе, в самиздат, как правило, уходили тексты, которые не имели шансов пройти цензуру или даже прямо были запрещены ею к публикации. Уже в силу одного этого обстоятельства самиздатская активность воспринималась как оппозиционная если не власти, то, по крайней мере, системе запретов, ею порождаемой. Моё  утверждение о неполитическом и неидеологическом характере самиздата (и «протодиссидентской» активности, зеркалом которой стал самиздат) сводится всего лишь к утверждению о неполитической и неидеологической сущности этой оппозиционности.

Во-вторых, уже в 1950-е годы в самиздате циркулировала не только поэзия и не только художественная проза. Первыми правозащитными текстами в истории советского самиздата и предтечами будущей диссидентской эпохи стали два текста, которые можно отнести к правозащитной тематике, хотя формально они были связаны, как и следует ожидать, с литературой (точнее, с репрессивной реакцией власти на независимую литературу). Включив в себя эти тексты, самиздат забил колья на территории прежде чуждых ему газетных жанров - публицистики, документалистики, судебного очерка. Я имею в виду даже не тексты публичных обсуждений разных литературных событий  второй половины 1950-х, вроде выступления Паустовского на обсуждении романа Дудинцева «Не хлебом единым». Я имею в виду тексты, высекавшиеся из столкновений между литературой и политическим преследованием, политической репрессией. Это, прежде всего, два текста - запись общего собрания московских писателей осенью 1958 г., где шельмовали Пастернака, и, конечно же, запись процесса 1964 г. над Бродским, сделанная Фридой Вигдоровой. Насколько мне известно, запись 1958 года велась официально, в самиздат она попала в результате утечки из Секретариата СП (вот бы узнать, кто и зачем уволок из Секретариата эту запись и запустил ее в самиздат!). А вот Фрида Вигдорова уже вела свои записи как «частное лицо». И не столь существенно, делала ли она это, заранее предполагая пустить их в самиздат, или она всего лишь намеревалась использовать их как подсобный материал в дальнейших  ходатайствах за осужденного поэта. Важно другое. Запись суда, сделанная Вигдоровой, в тысячах экземпляров распространилась по стране, а сама Вигдорова вольно или невольно стала основоположником нового самиздатского жанра - правозащитного документа. Более того, ее записи задали формат всей будущей деятельности советских правозащитников. Ибо в чём, в сущности, состояла правозащитная активность диссидентов, если не в документировании произвола и последующем предании его гласности?

Правозащитный самиздат - это, на мой взгляд, большая методологическая проблема. Правозащитная активность порождала огромное количество письменных текстов, в основном, впрочем, посвященных одной-единственной теме - политическим преследованиям. Но все ли они являются самиздатом? С моей точки зрения, далеко не все. Основная масса этих материалов - «письма протеста» - при всей важности их изучения, остались все же однодневками, которые, вероятно, не могли бы сами по себе иметь достаточно широкого распространения.

Среди «писем протеста» попадаются блистательные образцы отечественной публицистики, - достаточно назвать имена Анатолия Якобсона, Лидии Чуковской, Раисы Лерт. Но чем дальше, тем чаще правозащитный документ - петиция в советские органы, обращение к различным межгосударственным или общественным международным структурам, к прессе, отечественной или опять-таки зарубежной, к западным правительствам, общественным или политическим деятелям, наконец, «открытое письмо» (универсальный по формальной адресации жанр) - и не предназначался для свободной циркуляции внутри страны. Автор мог, например, передать его за рубеж в надежде, что его опубликует какая-нибудь западная газета или что «Голос Америки» и «Свобода» озвучат этот текст в своих передачах. Автор мог передать его в Московскую хельсинкскую группу или в «Хронику текущих событий» в качестве информации о каком-то происшествии. МХГ на базе этого письма составит собственный документ, а в «Хронике текущих событий» появится короткое информационное сообщение. Но никому и в голову не придет перепечатать его и пускать по рукам. И что это тогда за самиздат, который никто ни разу не перепечатал?

Поймите меня правильно: это очень ценные тексты, они имеют двоякую ценность. Во-первых, как свидетельства о преследованиях, о нарушении прав человека в СССР, свидетельства, содержащие конкретные даты, имена, факты. А во-вторых, как свидетельства сопротивления режиму: ведь само написание и отсылка такого письма - это уже акт Сопротивления. Но к самиздату все это не имеет никакого отношения. В данном случае я предпочел бы не называть такие тексты «самиздатскими»; я бы определил их каким-нибудь более нейтральным термином. Давайте назовем их например, просто «документами диссидентского движения». Далеко не все документы диссидентского движения являются событиями самиздата. Повторяю, это ни в коей мере не выводит их из сферы наших интересов. Просто эти документы имеют самостоятельную научную ценность, независимо от способа их бытования. Но и принципы классификации их, и методика изучения будут совсем другими.

Какие же тексты, связанные с правозащитным движением, будут все-таки, с моей точки зрения, текстами самиздата? Давайте взглянем на то, как развивалось само это движение после 1964 года, после процесса Бродского.

Ход событий хорошо известен. В 1966 г., на процессе Синявского и Даниэля (опять литературная тематика!) жены подсудимых уже вполне целенаправленно записывали ход судебных заседаний, осознанно следуя примеру Вигдоровой. А Александр Гинзбург - вечный изобретатель новых технологий для независимых общественных инициатив - составляя в конце 1966 года «Белую книгу» (самиздатский документальный сборник об этом деле), прямо обозначил своего предшественника, поставив на титульном листе посвящение «Памяти Фриды Вигдоровой».

Подобные документальные сборники стали очень заметным и значимым явлением в самиздатском потоке диссидентского периода. Вскоре после «Белой книги» появилось сразу несколько таких сборников: «Дело о демонстрации 22 января 1967 г." Павла Литвинова (1967), его же «Процесс четырех» (1968), «Полдень» Натальи Горбаневской (1969), сборник «Четырнадцать последних слов», составленный Юлиусом Телесиным (1970), и некоторые другие.

Чуть позднее, к середине семидесятых, самиздатские альманахи вышли за рамки чисто правозащитной тематики, стали появляться философско-религиозные и общественно-политические сборники, такие как «Из-под глыб» (1974) и «Жить не по лжи». (Можно отметить еще неудавшуюся попытку собрать альтернативный «Глыбам» сборник под условным названием «Через топь».) Впрочем, первой ласточкой такого рода был, по-видимому, все же галансковский «Феникс-66», часть материалов которого носила даже беллетристический характер. Во всяком случае, библиография самиздатских журналов будет, несомненно, насчитывать многие десятки наименований.

Ясно, что эта тенденция не могла не привести к возникновению уже откровенно повременных изданий - «толстых» и «тонких» самиздатских журналов. За пределами изящной словесности пионером самиздатской журналистики, был, по-видимому,  Рой Медведев, выпускавший с 1965-го и по начало 1970-х гг. машинописные журналы «Политический дневник» и «XX век», имевшие, впрочем, довольно ограниченное хождение. (Когда я говорю о Медведеве как пионере этого рода журналистики я, разумеется, имею в виду только те издания, которые имели хоть какой-нибудь общественный резонанс). В этот же период в Самиздате возникло еще несколько «толстых» журналов, например, «Вече» и «Евреи в СССР», представлявшие, соответственно, «новую русскую правую»  (диссидентскую компоненту почвенничества) и еврейское (по преимуществу, эмиграционное) национальное движение.

Но настоящий «журнальный бум» случился во второй половине 1970-х. Подробный разговор об этом важнейшем этапе развития самиздатской периодики занял бы слишком много времени и места.  Отмечу только, что центрами самиздатской журналистики стали Ленинград, Москва, Прибалтика (по преимуществу, Литва), Украина. Несколько попыток издания журналов были предприняты в Грузии и Армении. Мы не имеем сведений о журналистике в российской провинции, за исключением изданий подпольных политических группировок, но, может быть, это объясняется недостаточностью наших сведений. В целом можно сказать, что период 1970-х - это период журналистики. (Библиография самиздатских журналов будет, несомненно, насчитывать многие десятки наименований.)

Нет никакого сомнения, что большинство повременных изданий с актуальной общественной тематикой имеют прямое отношение к «самиздатской культуре». Их составляли для читателя, а не для будущего историка; и читательский спрос - во всяком случае, на первых порах - вполне соответствовал предложению. По крайней мере до середины 1970-х эти сборники распространялись или с помощью классического механизма самиздата, или в виде фотокопий с зарубежных изданий, нелегально просачивавшихся в СССР с Запада.

Отсюда вытекает простой и вполне операционный критерий: аналогом «публикации» в «Самиздате»  правозащитного или иного общественно-политического текста может считаться появление его в том или ином самиздатском периодическом издании или сборнике, «самиздатность» которых сомнения, как правило, не вызывает.

Конечно, этот критерий, говоря математическим языком, достаточный, но не необходимый. Найдутся и такие диссидентские документы (особенно второй половины шестидесятых - начала семидесятых годов), которые имели самостоятельное самиздатское хождение, но, тем не менее, ни в какие сборники не вошли. С другой стороны, некоторые поздние повременные издания (например, исторический сборник "Память») ходили в рукописи в весьма ограниченном круге читателей, и их распространение шло, в основном, за счет издания за рубежом и последующего нелегального ввоза «тамиздатных» экземпляров в СССР.

Однако за основу для составления библиографического справочника этот принцип, думается, можно было бы принять. Я только хотел бы еще раз подчеркнуть, что я предлагаю его не для всякого самиздата, а для самиздата общественно-политического содержания, порожденного правозащитным движением после его консолидации в 1968 г. Потому что, во-первых, для общественно-политических неподцензурных текстов более раннего времени не требовалось включения ни в какие конволюты. (Примеров тьма. Назову только два - открытое письмо Э. Генри И. Эренбургу и не менее знаменитая запись обсуждения книги А. Некрича «22 июня 1941 года» в Институте истории АН СССР). А, во-вторых, литературный, художественный самиздат и после 1968 г. не требовал этого включения и продолжал существовать в своей традиционной форме: по-прежнему самиздатскому распространению подвергались отдельные произведения: романы, рассказы, пьесы, стихи и пр. Впрочем, в некоторых общественно-политических самиздатских альманахах и повременных изданиях - например, в «Поисках» - печатались и произведения беллетристические, литературные. Но собственно литературных изданий, таких как московские «Метрополь» и «Каталог» или некоторые ленинградские журналы, было не так уж много. Поэтому мой критерий годится только для «правозащитного» и иного «общественно-политического» самиздата.

И дело Бродского, и первая публичная петиционная кампания, возникшая вокруг дела Синявского и Даниэля, показали, что самиздат - прекрасный инструмент не только для реализации творческой свободы литераторов, философов и историков, но и  для выражения гражданского протеста. Вторая петиционная кампания, 1967-1968 гг., толчком к которой стало дело Гинзбурга и Галанскова, уже включает в себя такие общественно значимые вопросы, как практика политических репрессий (осенью 1967 в Самиздате  появилась книга Анатолия Марченко «Мои показания» - первое документальное свидетельство о современных политических лагерях), гонения на свободу совести (к активистам правозащитной борьбы присоединились «диссиденты от православия», протестовавшие против вмешательства государства в дела Церкви), некоторые национальные проблемы (с московскими  правозащитниками установили постоянный контакт лидеры движения крымских татар за возвращение на родину.

Все это привело к возникновению «Хроники текущих событий» - машинописного информационного бюллетеня правозащитников и, по совместительству, первой и единственной газеты Самиздата. (Кстати, именно тогда, к семидесятым годам, слово «Самиздат» стали писать с большой буквы). День выхода первого выпуска «Хроники» можно считать и датой окончательного оформления правозащитного движения в СССР. Ведь на протяжении 15 лет (1968-1982) «Хроника» была общепризнанным стержнем этого движения.

Слово «стержень» применимо к «Хронике текущих событий» в нескольких отношениях. Начнем с того, что вместе с «Хроникой» пространство диссента приобрело временное измерение. Предыдущий период не мог быть отрефлексирован общественным сознанием  в категориях исторического времени: экзистенциально мотивируемое сопротивление имманентному злу не знает этих категорий. Даже многие из тех, кто был склонен описывать это зло в политических терминах (например, персонифицировал его в Советской власти, коммунизме etc., - а таких с каждым годом становилось все больше), ощущали свое противостояние как нравственное или даже эстетическое,  а, стало быть, находящееся вне исторической перспективы. Какая при этом может быть «хроника»? Какие «события»? Что на что повлияло: название бюллетеня на мироощущение правозащитников или, наоборот, выбор названия был обусловлен наметившимся сдвигом в мироощущении? Честно говоря, не знаю . Как бы то ни было, «Хроника» создала ось времени, вокруг которой выстраиваются дальнейшие события советского диссента, переосмыслила каждый данный акт Сопротивления как момент истории диссидентов, сформировала представление (скорее всего, ложное) о диссидентском движении.

Косвенным указанием здесь может служить история названия бюллетеня, его переосмысления. Составители, по-видимому, первоначально считали его названием первую строчку титульного листа - «Год прав человека в Советском Союзе». Слова «хроника текущих событий», стоявшие на титульном листе бюллетеня и имевшие своим очевидным источником одну из рубрик радиопередач Би-Би-Си на русском языке, были задуманы, как подзаголовок, указывающий на жанр издания. Читательское восприятие, однако, внесло коррективы в замысел издателей: иначе, как «Хроникой» новое издание не называли, а первая строчка титульного листа прочитывалась ими как нечто вроде девиза. Забавно, что когда 1968 год, объявленный ООН Годом прав человека, истек, то составитель, уже именовавший свой бюллетень, как и все, «Хроникой текущих событий», вынес на титульный лист шестого выпуска новый девиз, буквально пропитанный пафосом безвременья: «Год прав человека в Советском Союзе продолжается»! Этот девиз сохранялся в течение всего 1969 года и лишь в двенадцатом выпуске, датированном 28 февраля 1970 г., был заменен на: «Движение в защиту прав человека в Советском Союзе продолжается».

Можно маленькое личное отступление? Я хорошо помню, как в период приостановки выхода «Хроники текущих событий» (1973 год) у меня и у моих друзей возникло чисто физическое чувство возвращения в безвременье. Это чувство, разделенное не только кругом моего личного общения, сыграло, возможно, некоторую роль в возобновлении издания в 1974 году. При этом до «перерыва» все мы были достаточно далеки от непосредственного участия в выпуске бюллетеня и не очень регулярно читали выходившие номера. Нам было достаточно знать, что «Хроника» - есть.

Кроме обретения временной перспективы, правозащитное движение обязано «Хронике текущих событий» первыми шагами в обретении внутренней структуры. Вновь подтвердилась правота В. И. Ленина, который, в связи, правда, с другой подпольной газетой, произнес формулу «не только» (добавлю от себя - и не столько) «коллективный агитатор и коллективный пропагандист, но и коллективный организатор». Бюллетень, первоначальный редакционный «тираж» которого составлял обычно 10-12 экземпляров (так называемая «нулевая закладка»), расходился по стране в сотнях машинописных копий. Срабатывал традиционный самиздатский механизм - тиражирование текста по ходу его распространения.

Одновременно - и это стало принципиально новой особенностью издания - те же разветвляющиеся цепочки распространения очередного выпуска работали в обратном направлении в качестве каналов сбора информации для следующих номеров. Эта своеобразная и, насколько мне известно, нигде больше в советском самиздате не применявшаяся система обратной связи с читателем была лаконично описана самой «Хроникой текущих событий» в ее пятом выпуске, датированном 31 декабря 1968 г.: «:каждый, кто заинтересован в том, чтобы советская общественность была информирована о происходящих в стране событиях, легко может передать известную ему информацию в распоряжение "Хроники". Расскажите ее тому, у кого вы взяли "Хронику", а он расскажет тому, у кого он взял "Хронику" и т.д.»

Правда, лапидарная инструкция бюллетеня, адресованная не просто читателю, а читателю, готовому взять на себя функции корреспондента, заканчивалась характерным предупреждением: «Только не пытайтесь единолично пройти всю цепочку, чтобы вас не приняли за стукача». Эта оговорка, по видимости, ставит под вопрос открытый характер диссидентской активности. На самом деле противоречие это - кажущееся: элементы «подполья» (анонимность редакционного коллектива и авторов отдельных сообщений, определенные «конспиративные» предосторожности, принимавшиеся редакторами в ходе работы над выпусками бюллетеня, и т.п.) обеспечивали лишь техническую возможность выпускать «Хронику».

Образовавшаяся вокруг «Хроники» система ветвящихся цепочек, построенных первоначально на личных знакомствах, и была, по всей видимости, первой «протоструктурой» диссидентского сообщества. Крайне важно, что эта система цепочек, первоначально ограниченная несколькими крупными городами (Москва, Ленинград, Киев, Новосибирск, Рига, Таллин, Вильнюс, Горький, Одесса), довольно быстро охватила все крупные города страны. Ведь каждое новое географическое название, появлявшееся в бюллетене, как правило, означало нового корреспондента - постоянного или хотя бы ad hoc .

И, наконец, «Хроника» структурировала пространство советского диссента, если так можно выразиться, тематически. В первых выпусках бюллетеня присутствовало всего несколько тем. Прежде всего, это отчеты о разного рода репрессиях, связанных с громкими политическими процессами конца 1960-х и, прямо или косвенно, восходящих к описанному выше «литературоцентричному» Сопротивлению предыдущих лет - делу Гинзбурга и Галанскова и т.п. Правозащитное движение, так, как его представляла «Хроника», сохраняло отчетливую память о своем происхождении. К этой же традиционной сфере интересов советской интеллигенции относился и библиографический раздел бюллетеня - «Новости Самиздата».

Но в первый же номер «Хроники» попали и материалы движения одного из «наказанных народов», а именно крымских татар, уже более десяти лет боровшихся за право вернуться в родные места, откуда их выслали в 1944 г. Почему изо всех национальных проблем в поле зрения «Хроники» в первую очередь попали  именно крымскотатарские, а не, скажем, армянские или месхетинские проблемы (совсем уж аналогичные крымскотатарским)? Прежде всего, в силу ряда субъективных обстоятельств: в кругу московских правозащитников оказались люди, которые к 1967 г. уже в течение ряда лет боролись именно за права крымских татар (С. Писарев, А. Костерин). Но и не только поэтому: крымскотатарская проблематика, в отличие от литовской или армянской, легко излагалась в терминах права вообще и прав человека в частности. Кроме того (возможно, в силу именно этого обстоятельства) методы борьбы крымских татар были изначально близки столичным правозащитникам, так как включали петиции, самиздатские информационные листки (возможно даже, что при создании московской «Хроники»  крымскотатарские информации являлись неким образцом, прототипом издания) и т.п. А, например, в армянском или литовском национальном движении в этот период еще превалировали подпольные и к тому же политически и национально маркированные формы протеста. Соответственно, информация «Хроники» о происходящем в Литве или Армении стала постоянной и достоверной лишь в 1970-е гг., когда тамошние диссиденты (очевидно, уже ориентируясь на опыт российских правозащитников) взяли на вооружение если не правозащитную идеологию, то, по крайней мере, правозащитную фразеологию .

Тогда же в среде украинских диссидентов зародился аналог московской «Хроники» - «Украинский вестник», а чуть позже литовские католики начали выпускать свой информационный бюллетень - «Хронику Литовской Католической Церкви». Позднее, уже в конце 1970-х, стал выходить «Бюллетень комиссии по расследованию случаев злоупотребления психиатрией» и ряд других. И по жанру, и по самому своему смыслу эти бюллетени, равно как и более ранний - «Бюллетень Совета родственников узников евангельских христиан-баптистов « (издание Совета Церквей ЕХБ - общины баптистов-инициативников, ставших «диссидентами» еще в начале 1960-х), были не чем иным, как самиздатскими газетами, и они стали важным дополнительным источником информации для московской «Хроники». Неважно, что интервалы между выпусками составляли от полутора-двух месяцев до полугода. Характер и формы подачи материала, стилевые и интонационные черты, способы сбора информации и распространения тиража - всё это сближает перечисленные бюллетени с такой, например, газетой, как герценовский «Колокол». Только «Колокол» печатался типографским способом в Лондоне и нелегально ввозился в страну в готовом виде, а тиражирование правозащитных изданий происходило, до поры до времени, в соответствии с самиздатской традицией, самопроизвольно и рассредоточенно, по ходу распространения, самими читателями.

Другой, столь же важный источник информации о «партикулярных» диссидентских движениях обеспечивался карательной политикой государства: до 1972 года Мордовские лагеря и Владимирская тюрьма оставались единственными местами в СССР, куда отправляли осужденных за «особо опасные государственные преступления» (с 1972-го к ним прибавились Скальнинские, или Пермские, лагеря). Тему политлагерей и политзаключенных интеллигентная публика открыла для себя в 1966-1968 гг., после суда над Синявским и Даниэлем, а книга Анатолия Марченко «Мои показания» прочно включила ее в общественное сознание. В первом же выпуске «Хронике текущих событий» возникает раздел, посвященный политзаключенным. Вскоре некоторым из читателей лагерных писем Даниэля, мемуаров Марченко и выпусков «Хроники» пришлось познакомиться с этой темой непосредственно. К началу 1970-х политические лагеря стали чем-то вроде форума различных диссидентских движений: политзаключенные из числа правозащитников встречались там с националистами, религиозными активистами, подпольщиками и так далее.

Все это, с одной стороны, способствовало расширению тематического спектра правозащитного движения, а с другой - переходу тех или иных  диссидентских движений к правозащитной терминологии и правозащитному инструментарию борьбы (что, впрочем, почти одно и то же). Ход обоих процессов и корреляцию между ними легко проследить все по той же «Хронике». При всем том столь же легко проследить и противоположный процесс -ослабление интереса правозащитного движения к специфическим проблемам творческой интеллигенции. В частности, в библиографических разделах «Хроники» - «Письма и заявления» и «Новости Самиздата» - намечается тематическое обособление правозащитного и публицистического самиздата. Аннотации на эту  категорию текстов явно преобладают. Прочие же бесцензурные тексты, циркулирующие в стране, представлены редко и отобраны почти случайным образом, иногда - просто потому, что автор является заметным участником правозащитного движения.

Но существовали и более важные обстоятельства, разводящие две струи советского диссента - «гражданский» и «культурный» - и, соответственно, два типа самиздата, в разные русла. Во-первых, изменялся сам смысл общественного протеста: от экзистенциального выражения несогласия («не могу молчать!») к вполне профессиональной постановке общественной задачи («сбор, верификация, систематизация и доведение до сведения заинтересованных лиц и организаций сведений о нарушении прав человека в Советском Союзе»). Но, поскольку «заинтересованные лица» внутри страны, благодаря предыдущей активности диссидентов, в общем, уже имели представление о ситуации с правами человека в СССР, а «заинтересованных организаций», помимо диссидентских, в СССР не существовало, адресатом правозащитной активности постепенно становилось не столько советское общественное мнение, сколько Запад. Этому способствовало и второе обстоятельство: постепенное перенесение акцентов с традиционно самиздатской формы бытования неподцензурных текстов на иные способы распространения информации - в первую очередь, на т.н. «тамиздат».

«Тамиздат»  (термин, пародийно повторяющий слово «самиздат», которое, напомню, в свою очередь пародировало официальное «Госиздат») - это, в советском словоупотреблении 1970-х годов, тексты, опубликованные в зарубежных издательствах и нелегально ввезенные в СССР. «Тамиздат» как явление возник еще в середине 1950-х годов. Первыми известными миру советскими «тамиздатчиками» стали Б. Пастернак, А. Синявский, Ю. Даниэль, А. Есенин-Вольпин, М. Нарица, Е. Евтушенко, В. Тарсис. На рубеже десятилетий  переход произведения из самиздата в тамиздат становится уже типичным.  Но настоящее распространение это явление получает лишь в 1970-е гг.,  когда, невзирая на неудовольствие властей, принимавшее самые  разнообразные формы (но, после скандального процесса  Синявского и Даниэля, почти никогда не доходившее до уголовного преследования), значительная часть литераторов, даже из числа  принадлежащих к советскому культурному истэблишменту, принялась отправлять свои рукописи на Запад. При этом ряд авторов - Солженицын и другие писатели, не желавшие откровенно ссориться с советской властью, ранние диссиденты - именно так объясняли публикацию своих текстов за рубежом. Насколько эти декларации были искренними и соответствовали ли они реальности, т. е., в какой степени утечка рукописей происходила действительно вне ведома и контроля их авторов, - другой вопрос. К середине семидесятых правилом становится и противоположное направление дрейфа - из тамиздата в самиздат (чаще всего, в виде фотокопий). Еще позднее, когда каналы возвращения текстов в страну стали относительно хорошо отлаженными, размножение их самими читателями перестало быть необходимостью, во всяком случае, в Москве и Ленинграде.

Сказанное касается и диссидентской, в частности, правозащитной литературы. Даже «Хроника текущих событий», начиная примерно с пятидесятого - пятьдесят пятого выпусков приходила к читателю в основном, в виде нью-йоркского переиздания или через зарубежное радиовещание на русском языке. Что же касается большинства других диссидентских текстов, то их хождение и «саморазмножение» к концу семидесятых было настолько незначительным, что говорить о них как о произведениях самиздата (а не как о «кружковой литературе») можно лишь с весьма серьезными оговорками.

Можно сказать, что этот сектор «серой зоны» был обществом отвоеван. Но, принимая во внимание все возрастающую ветхость «железного занавеса» (к этому времени во многих слоях советского общества уже возникли достаточно систематические неофициальные контакты с западным миром), это завоевание нанесло колоссальный удар по традиционному самиздату, в результате чего он становится неконкурентоспособен.      Зарубежные типографские станки оказываются определенно предпочтительнее громоздкого и опасного машинописного размножения, - предпочтительнее и для читателей, и для авторов. Ранее бесцензурные тексты попадали из СССР на Запад из самиздата (или, по крайней мере, так считалось), теперь же самиздатская стадия рассматривается как промежуточная и необязательная. Именно об этом свидетельствует серия заявлений, в которых кто-то «берет на себя ответственность за распространение» того или иного текста. Это не только  заявление Великановой, Ковалева и Ходорович 1974 году о взятии на себя ответственности за возобновление «Хроники». Это, например, почти одновременные заявления Е. Барабанова, Г. Суперфина и Е. Боннер о том, что именно он (она) передал(а) за рубеж «Дневники» - написанные задним числом мемуары Эдуарда Кузнецова о следствии, суде, пребывании в камере смертников. Процесс перехода от самиздата к «тамиздату» распространился на все жанры: гуманитарные исследования, эссеистику, публицистику, правозащитные материалы. Романтический век бесцензурной литературы закончился. Начался закат самиздата.

И последнее, чего я хотел бы коснуться - это вопрос о временных рамках самиздата. Что касается нижней границы, то, как я уже сказал, принципиальной разницы между самиздатом пушкинской и хрущевской эпохи, в общем, нет. Хотя, конечно, распространение запрещенной литературы в списках смогло стать значимым общественным явлением лишь с вхождением в быт пишущих машинок. (В конце 1980-х один огоньковский журналист несколько патетически, но по существу правильно, предлагал поставить на московской площади памятник пишущей машинке.) Появление пишущих машинок в личном владении стало для свободы мысли тем же, чем изобретение Гуттенберга для культуры в целом - это понятно.

А вот вопрос о верхней границе уже несколько сложнее. Ясно, что исчезновение самиздата не могло произойти позже, чем летом 1990 г., когда в СССР была отменена цензура как государственный институт. Однако самиздат (в нашем понимании этого слова) исчез несомненно раньше. Когда же: в 1987 году - с началом перестройки? В начале восьмидесятых - с усилением репрессий? Я полагаю, что упадок самиздатской деятельности наступил значительно раньше, в конце семидесятых годов, и был связан не с репрессиями, а наоборот, с появлением новых альтернативных самиздату возможностей, в первую очередь «тамиздата».

Я категорически не отношу к самиздату неподцензурные издания «неформалов» времен перестройки, типа «Хронографа», общие тиражи которых в 1987-1990 годах исчислялись миллионами экземпляров, и которые библиограф А.Суетнов называет «новым самиздатом». Мне кажется, это уже совсем другой  вид неподцензурной литературы.

- Потому что ее распространение уже не каралось?

- Дело не в том, что оно не каралось. Во всяком случае, не это главное.

Давайте вернемся к определению, с которого мы начали: самиздат - это литература, размножающаяся в процессе своего распространения самими читателями. В чём специфика распространения самиздата, начиная с ХVII века? Именно в слиянии функций читателя, пользователя литературы и издателя. В самиздатском процессе издатель и читатель - это одно и то же лицо.

К большинству изданий «нового самиздата» конца 1980-х это определение не подходит - у них были вполне определенные издатели. Не авторы, не составители  (эти роли существовали и в «классическом» самиздате),  а именно издатели, организаторы тиражирования и распространения. Читатели к этой части процесса отношения уже не имели. (Я, по крайней мере, не знаю случаев перепечатки самими читателями неподцензурной литературы неформалов 1988-1990 годов. Может быть, такие примеры и были, но, наверное, только в самом начале этого периода.) То есть произошло разделение функции издателя и читателя, и самиздат перестал быть самиздатом.

- А существовал ли «рынок самиздата»? Ведь спрос всегда рождает предложение, и если существовал спрос на самиздат, то должно было возникнуть и предложение?

- Так ведь механизм самиздата именно в том, что спрос и предложение в нем неразделимы. Поэтому предложение принципиально не может превышать спрос. Самиздатский механизм в том и состоит, что предложение всегда адекватно спросу. Я как-то обсуждал с одним специалистом по истории книги вопрос о тиражах самиздата, и он очень точно заметил, что применительно к самиздату нельзя говорить о тиражах. Каждая новая машинописная «закладка» текста - это переиздание. Поэтому тираж всегда один - четыре экземпляра или восемь, если на тонкой бумаге, или, если на совсем тонкой, так можно было и двенадцать сделать. Вот и всё.

Попытки «рыночных» тиражей существовали, но они были, как мне кажется, маргинальными по отношению к основному механизму. Однажды, году примерно в 1971, два народных умельца соорудили из какого-то хлама подобие печатающего устройства типа ротапринта или ротатора. И начали на нем шлепать один за другим экземпляры «Хроники текущих событий» - 18-й, кажется, выпуск. И нашлепали тысячи две, наверное. А потом не знали, куда девать этот выпуск, разве что вместо обоев поклеить. Не было такого спроса.

- Напомню о том, что мы говорим о временах «классического» самиздата, а не о конце 80-х, когда на этот поприще был заметен, например, Ю.  Кушков...

- Да, я говорю о 50-х - первой половине 80-х. А вот во второй половине 1980-х рынок уже, наверное, возникал. Но до этого, если он и существовал, то был довольно слабо развит.

- Ну а что можно сказать о коммерческой стороне дела? Изготовление самиздата как коммерческое предприятие, продажа самиздатской литературы - это ведь бывало? По-моему, в приговорах у кого-то из диссидентов присутствовали  обвинения в торговле самиздатом...

- Обвинения в торговле самиздатом за деньги  бывали. Было, например, калужское дело о распространении религиозного самиздата 1982-го, по-моему, года. Тогда даже обвинение было предъявлено не в «антисоветской пропаганде», а в «занятиях запрещенным промыслом».

А самый крупный эпизод торговли самиздатом (точнее, тамиздатом), о котором я знаю, относится еще к 1974 году, когда Звиад Гамсахурдиа с Мерабом Костава буквально чемоданами привозили в Москву «Архипелаг ГУЛАГ» - маленькие такие желтые томики почти карманного формата, что-то вроде копий зарубежного издания ИМКА-Пресс, выполненных на каком-то множительном устройстве и переплетенных, как кажется, в клеенчатую обложку. Они продавали эти томики, как сейчас помню, по 20 рублей штука (тогда это были большие деньги) и продали, наверное, несколько тысяч экземпляров. Звиад Константинович говорил, что создал в Грузии подпольную типографию и что он продает эти книги только для того, чтобы окупить расходы на издание (или копирование и переплетные работы?) и что цена равна себестоимости экземпляра. Я, грешным делом, думаю, что насчет «подпольной типографии» Гамсахурдиа присочинял. (Просто сунул бабки каким-нибудь работникам какого-нибудь вполне официального учреждению, где была копировальная техника. Которая и напечатала большой тираж.) Но насчет отсутствия прибыли - склонен верить. Так что это, скорее всего, тоже не совсем коммерческое предприятие было. Да и вообще, всё это предприятие относилось ведь не к самиздату, а к «тамиздату».

Припоминаю еще уголовное дело крупного чиновника шереметьевской, по-моему, таможни, который конфисковывал у иностранцев и советских граждан запрещенную литературу, которую они пытались ввести в СССР, а потом продавал эти конфискованные книжки на чёрном рынке. Вот у кого не было проблем с себестоимостью! Но можно ли это назвать «коммерческим предприятием? Сомневаюсь. Кроме того, дело опять-таки уже идет о «тамиздате».

Еще я слыхал о том, что рыночные отношения возникали в некоторых секторах самиздата, с которыми я мало сталкивался - в фан-клубах, например, где продавали и покупали всякую научную фантастику.

- Я сам  в 80-е годы  был участником рынка «самиздата» для коллекционеров (на этом рынке предлагались ксерокопии зарубежных или до- и послереволюционных российских филателистических, нумизматических и бонистических каталогов) участвовал в изготовлении такого «самиздата»...

- Но в целом, мне кажется, в мейн-стриме самиздатского процесса коммерция почти отсутствовала. А вот в новой неподцензурной литературе второй половины 1980-х уже вовсю появляются денежные отношения. И понятно почем: как только роли «издателя» и «читателя/потребителя» в процессе тиражирования и распространения литературы отделяются друг от друга, между ними возникает пространство для коммерческих отношений. А когда человек делает тираж для себя и для своих друзей (а самиздат на этом основан - на личных цепочках, личных связях),  то рынок, основанный на деньгах, не может сформироваться. Во всяком случае, в той среде, где я крутился, это делалось, как правило, задаром. Иногда только люди скидывались для того, чтобы заплатить машинистке или сделать ксерокопию.

- Тогда, наверное, еще не было ксерокса...

- «ЭРА» была, да и ксероксы первые уже появились в конце 1970-х.

- А Вы вообще считаете, что самиздат - это только машинопись?

- Я так понимаю, что самиздат в привычном понимании этого слова возникает с того момента, когда пишущая машинка становится предметом обихода. До этого тоже был в некотором смысле самиздат. Например, переписывали от руки стихи. Но много ведь не перепишешь. Поэтому как социально значимое явление самиздат возникает не раньше, чем когда в личном пользовании массово начинают появляться пишущие машинки, то есть, не раньше, чем в начале 1950-х. Несколько лет назад мы толковали об этом с Г. Г. Суперфином, крупнейшим историком самиздата, работающим с коллекцией Института изучения Восточной Европы при Бременском университете. (Это, по моим оценкам, третья в мире по объему коллекция советского самиздата. Первая - архив самиздата Радио Свобода - хранится сейчас в Центрально-Европейском университете в Будапеште, а вторая - у нас, в «Мемориале»). Так вот, по нашим прикидкам получается, что в прокате пишущие машинки стали появляться примерно в середине 1950-х годов, а в свободной продаже, стало быть, не намного раньше - наверное, где-то в начале 1950-х. Это, конечно, надо дополнительно изучить.

Но позднее, уже к концу 1950-х, самиздатское распространение литературы, конечно, пишущей машинкой не ограничивалось. Прежде всего, конечно, делались фотокопии запрещенных книг, изданных до революции или в 1920-е годы, или же за рубежом. Это, как я уже говорил, Джилас, Авторханов, Конквест, «Доктор Живаго» и так далее. У Игрунова в его с Петей Бутовым «подпольной публичной библиотеке», которую они организовали в Одессе в первой половине 1970-х, в основном, кажется, были именно фотопленки и микрофильмы1. Такое компактное хранение очень удобно, особенно для объемных текстов. Припоминаю, что у Игрунова был даже некий знакомый, который в своей фотолаборатории (в Симферополе, кажется) специально готовил для него эти фотопленки и микрофильмы.

Но фотоспособ - тоже не единственный. Я, например, среди ходивших по рукам непропущенных в печать произведений братьев Стругацких видел не только фотокопии (в том числе, в таком например, замечательном варианте, как фотокопия с вёрстки повести «Гадкие лебеди»!), но и распечатки на АЦПУ - автоматическим цифровом печатающем устройстве. Это - не принтеры к нынешнием персональным компьютерам, а периферийные печатающие устройства к таким большим электронным машинам, работающим с перфокарт или перфолент, или магнитных носителей - лент или дисков. Ну, диски - вещь подотчетная, а вот уже магнитные ленты - не очень. Получается очень удобно: никто же не видит простым глазом, что у тебя там на бобине хранится - данные для расчетов какой-нибудь АСУ или «Москва-Петушки» Венечки Ерофеева. Пришел, поставил ленту на лентопротяжку, улучил момент, когда в машинном зале все свои, запустил программу - и пошел печататься текст на АЦПУ. Вылезает широкая такая бесконечная бумажная лента, сантиметров пятьдесят шириной, а на ней - «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяева. Очень колоритная форма самиздата.

А еще замечательную своей ненаказуемостью форму распространения самиздата изобрел Л. Н. Гумилёв. Он в начале 1970-х годов был необыкновенно популярным автором у московской интеллигенции, его авантюрно-этнологические труды, которые ему удавалось каким-то образом пробивать через цензуру, зачитывались до дыр. Но вот главная его книга - «Этногенез биосферы Земли» - в силу своей совсем уж немарксистской методологии точно не могла быть напечатана. И если бы он пустил ее в самиздат, то, несмотря на ее объем и, между нами говоря, довольно-таки занудное содержание, самиздат бы ее наверняка подхватил, - ведь Гумилев был в моде. Но Лев Николаевич хитрый был человек и битый и поступил по другому: депонировал ее в качестве  рукописи в ВИНИТИ. Дальнейшее понятно: согласно статусу хранения депонированных рукописей, всякий, кто хочет получить копию этой рукописи, может заказать ее за деньги. Деньги, правда, немаленькие - 30 рублей, дороже солженицынского «Архипелага» . Я хорошо помню, что, когда нам с приятелями захотелось иметь эту книжку, мы устроили складчину - скинулись по червонцу на троих.

- Я встречал указание на то, что какая-то неизданная книга Гумилёва разошлась тиражом 20 тысяч экземпляров...

- Очень может быть.

Вообще, кажется, в 1970-е годы существовали, скорее всего, по недосмотру, всего два способа официального размножения нелитованных текстов. Все остальное, вплоть до афиш, подлежало литованию.

- Один способ Вы описали - депонирование рукописи в ВИНИТИ. А второй?

- Мосгорсправка. Помните, были такие застекленные щиты на улицах? А на Телеграфном переулке была контора этой самой Мосгорсправки. Вы приносите туда текст своего объявления (например, «готовлю к экзамену по литературе в ВУЗ по умеренной цене») в нужном вам количестве экземпляров, указываете на каких именно досках это объявление следует разместить (у каждой городской доски - свой номер), и потом бабуси, работающие в этой конторе, сами идут по указанным адресам и расклеивают ваш текст на соответствующих досках. За небольшие деньги. И ни через какой Главлит, ни через какую цензуру этот текст не проходит. Так что теоретически можно было придти в эту контору с ворохом листовок «Долой Советскую власть!» и попросить расклеить их там-то и там-то. Правда, насколько я знаю, никто такой эксперимент почему-то не проводил. (с)

Беседовал А. Пятковский

          
Воспоминания о Самиздате Виктории Вольпиной

- Как и когда появился самиздат в СССР?

- Моё первое знакомство с самиздатом относится к периоду после смерти Сталина. Моя соседка по коммуналке Мария Ивановна Писарева - бесстужевка, профессор биологии - дала мне прочесть художественный машинописный текст, автор которого мне до сих пор неизвестен. Это был рассказ о событиях, связанных со знаменитым сталинским указом 40-го года, каравшим за опоздание на работу.

В мои университетские годы, на которые пришлись ХХ съезд, венгерские события, дело Пастернака, в моих руках оказались машинописные копии неизданных стихов позднего Пастернака, Гумилёва и «Поэмы горы» Цветаевой. Вообще, в те годы политического самиздата ещё не было. Были преимущественно стихи, которые мы перепечатывали на машинке или переписывали от руки.

По окончании университета, когда в мою жизнь вошёл Александр Сергеевич Есенин-Вольпин (я стала его женой), самиздат (тоже поэтический поначалу) стал для меня делом обычным. Тогда - в 61-м, 62-м, 63-м годах - до меня дошла «Поэма без героя» (машинопись с рукописными пометками на листочках в клеточку из школьной тетради) и стихи из позднего, «античного», цикла Мандельштама (перепечатанные на машинке или переписанные от руки; по характерным оговоркам и опечаткам в тексте я определила источник его происхождения: эти стихи записала Наташа Трауберг). Дошла до меня и машинопись «Доктора Живаго», причём сначала - только стихи из него, которые мне подарили на день рождения. Таким образом, первой волной самиздата стала отнятая у нас поэзия.

После ХХII съезда, начиная с осени 61-го года, появляется самый большой для людей нашего круга пласт самиздата 60-х годов - тюремные и лагерные воспоминания. Первыми из них в 62-м или даже, скорее, в 63-му году стали для меня «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург и книга о соловецкой тюрьме Олицкой. Позднее ко мне пришли и «Колымские рассказы» Шаламова.

Воспоминания эти обычно имели вид папки несброшюрованных листов. Вполне принятым было тогда приехать с ними в гости, сесть на диван и начать читать, передавая листы от одного к другому. Могли их тебе дать и на ночь. Часто мы с мужем всю ночь лежали на тахте и читали эти листы, передавая их друг другу.

Ещё одним отдельным и очень большим пластом самиздата стали произведения Солженицына, которые начали появляться у меня примерно в 64-м (но не позднее 65-го) году. Причём сначала это был «В круге первом». («Раковый корпус», который ходил в самиздате даже раньше, чем «В круге первом», ко мне пришёл позже.)

Надо сказать, что «Раковый корпус» Солженицына, который не содержал практически никакой «политики», ознаменовал собой появление пласта литературы, которая не вписывалась в советские каноны уже своим образно-художественным критериями. Например, когда в страну начал проникать тамиздат, появилась относящаяся к этому пласту «Лолита» (у кого-то в виде книги, у кого-то - перепечатки).

Самиздата тогда появилось очень много (даже у Леонова были «закрытые» вещи, которые он давал читать и которые кто-то тайно переписывал), и его читали все. (Очень часто можно было слышать такие вещи - великих конспираторов - переговоры по телефону: «Ты уже довязала свитер?» или «Ты уже доварила свой плов?») В определённых кругах он становится основным чтением. Литературный самиздат в определённой степени начал даже формировать интеллигентский жаргон. Моя любимая свекровь незабвенная Надежда Давыдовна Вольпина придумала даже анекдот про него: к машинистке приходит мамаша, просит ту перепечатать, кажется, «Войну и мир» и объясняет: «Сыну в школе задали прочесть этот роман, и его нужно перепечатать, потому что иначе сын не станет его читать».

С 64-го или 65-го года огромное влияние на самиздат стали оказывать история осуждения Бродского и его стихи. Запись процесса над Бродским, сделанная Фридой Вигдоровой, и особенно его стихи (даже переписанные от руки) ходили в самиздате очень широко. Его стихи многие знали наизусть, декламировали их, из них слагали песни (например, «Пилигримы»).

Поворотным моментом в жизни самиздата стал арест в сентябре 65-го Синявского и Даниэля, ставший катализатором формирования правозащитного движения. После их ареста Александр Сергеевич [Есенин-Вольпин] придумал провести в их защиту митинг гласности, состоявшийся 5 декабря 65-го года. Проведению митинга предшествовало распространение листовки, которую Александр Сергеевич очень точно назвал «Гражданское обращение». Это был первый вышедший из-под его руки текст, столь чрезвычайно широко растиражированный, - по Москве, я думаю, ходило экземпляров триста этого документа.

Тогда же в стране стали появляться документы с анализом происходящих событий, листовки, письма протеста. Когда Алик Гинзбург собрал «Белую книгу» с материалами о процессе Синявского и Даниэля, то его, Веру Лашкову, которая её перепечатывала, Вадика Делоне и Добровольского судили уже за эту «Белую книгу». Наконец, появился образчик регулярной самиздатской литературы - «Хроника текущих событий» и, соответственно, люди, которые занимались этим последовательно. И мы знали, что есть дома, куда можно прийти и почитать последние издания «Хроники...». Туда же, кстати, стали стекаться и материалы, служившие основой для её выпуска.

В середине 60-х годов в стране появились также перепечатки тамиздата. (Из него очень много всего перепечатывалось.) Например, появилась книжка Авторханова, которая очень широко ходила в самиздате. (Мне в руки она попала немножко позднее, причём в оригинальном, тамиздатском, варианте). Книжки, которые привозили из-за рубежа, начали перепечатывать, переплетать и, более того, продавать. Первой покупной самиздатской книжкой стало для меня «Собачье сердце». Затем появились «Роковые яйца» и «Дьяволиада».

Примерно с конца 66-го года появились документы в защиту гонимых религиозных конфессий, а также возникла тема крымских татар. Другим очень существенным моментом стало появление произведшего огромное впечатление так называемого «Меморандума Сахарова» (вещи очень масштабной, содержащей анализ того, что произошло и происходит в стране, и поставившей вопрос о конвергенции Запада и Востока) и писем протеста, которые подписывали Шостакович, Кабалевский, Чуковский. Дело в том, что до этого статусных людей среди авторов самиздата не было. (До этого шишкой в диссидентском движении считался например, Александр Сергеевич с его членством в Математическом обществе, с кандидатской степенью, полученной в 25 лет, с именем его отца.) Этапным моментом стало и письмо в защиту Солженицына замечательного литератора Лидии Корнеевны Чуковской. (Её книжка об Ахматовой появилась в самиздате значительно позже.) Где-то то ли в 67-м, то ли в 68-м году появился экономический анализ академика Аганбегяна, поставивший под сомнение возможность разумного и плодотворного развития социализма. С конца 67-го года, с началом преобразований в Чехословакии, в самиздате появились статьи Смрчковского, в которых ставилась задача радикализировать демократическое движение в ЧССР, и другие документы из Чехословакии, в частности, меморандум «2000 слов». После ввода войск в Чехословакию мгновенно появляются и очень быстро расходятся новые письма протеста. С тех пор, вообще, когда что-то такое происходило, например, кого-то сажали, реакция самиздата всегда была очень быстрой.

В частности, Александр Сергеевич старался отреагировать на каждый такой случай - посадку, обыск. Существует целый ряд таких его текстов, которые он запускал в самиздат. Например, после того, как в психушку посадили Петра Григорьевича Григоренко, Александр Сергеевич выпустил листовку-воззвание «Вечную ручку генералу Григоренко!», в которой он отстаивал право общаться с волей, писать и передавать туда какие-то материалы для заключенных не только тюрем, но и психушек. Появилась и знаменитая юридическая памятка Александра Сергеевича о том, как вести себя на допросах, в которой людям объяснялись элементарные вещи. Обычно Александр Сергеевич распространял свои тексты следующим образом: писал их от руки, а потом знал, кому их отдать, - как правило, молодым женщинам (самые известные из них - Ира Белогородская и Вера Лашкова), которые их перепечатывали. Так эти документы и расходились.

В это же время (66-й, 67-й годы) в самиздате появилась еще одна интересная струя - СМОГ-исты (СМОГ - Самое молодое общество гениев), из которых я помню только Батшева и Сашу Соколова. Информацию о них принесла в наш дом Юля Вишневская, которая после того, как её выпустили из психушки, по странному стечению обстоятельств оказалась моей ученицей. С возникновением СМОГа в самиздате стала распространяться и их молодая СМОГ-истская литература, и стихи самой Юли Вишневской. Ходили в самиздате и стихи Наташи Горбаневской. А после того, как она вышла на площадь в знак протеста против ввода танков в Прагу, её стихи стали ходить особенно активно.

После этого самиздат заметно разделился на самиздат политический (письма, обращения, трактаты) и литературный. При этом литературный самиздат и крупная публицистика (большие документы мировоззренческого характера) отступают, и начинает преобладать «листовочный» самиздат с обсуждением создавшейся ситуации - все эти трактатики Александра Сергеевича, «Хроники...» и т. д.

Ещё один важный момент - появление в самиздате «сионистов», боровшихся за право выезда в Израиль. Об их существовании мне стало известно в апреле-мае 70-го года.

Другая веха - создание, наверное, в конце 71-го года Сахаровым, Чалидзе и Твердохлебовым Комитета прав человека, в котором Александр Сергеевич, Цукерман и ещё кто-то были экспертами. И хотя в августе 71-го года мы с Александром Сергеевичем разошлись, Чалидзе всё же позвонил мне и сообщил о создании этого комитета.

Очень существенный момент - появление ксерокса. Ведь одно дело, когда ты сам печатаешь на машинке, и пятый экземпляр у тебя уже слепой (на папиросной бумаге получалось делать и семь закладок), а другое дело - ксерокс, при использовании которого размножение материалов упрощалось. При этом, правда, началась серьёзная борьба с режимниками из первого отдела, которые следили за использованием ксероксов.

Вот, собственно, и всё о начале самиздата. С конца 71-го года по целому ряду обстоятельств (главным образом, семейных) я потеряла связь с самиздатскими кругами и о дальнейшей их деятельности знаю только понаслышке.

- Когда и почему самиздат в СССР прекратил своё существование?

- Я не могу ответить на этот вопрос. Могу только предположить, что естественное умирание самиздата произошло с приходом свободы.

- Каковы были цели и пути распространения самиздата?

- Цели распространения были самые разные, но в основе его лежало протестное сознание. Кого-то распирало, он уже не мог сдерживаться и молчать. Кто-то хотел просветительствовать.

Примерно до 65-го года путями распространения было личное общение - знакомым людям, по цепочке, на короткий срок. Имело место не целенаправленное распространение, а достаточно спонтанное и стихийное. А вот после 65-го года, после процесса Синявского и Даниэля, «Белой книги», процесса над Гинзбургом, после чехословацких событий самиздат из явления абсолютно случайного и кустарного превратился в явление структурированное. Появились люди, которые уходили с работы, занимались изготовлением самиздата (иногда даже за плату), продавали его. Не секрет, что самиздат продавали. Я даже помню, что мой первый самиздатский Булгаков стоил 6 рублей. (Это была относительно большая сумма - две бутылки очень хорошей водки, которая тогда стоила дороже, чем сейчас, или 3 килограмма самого роскошного мяса, какое только можно было тогда достать.)

- Вспомните ли Вы какие-нибудь интересные, яркие моменты, связанные с бытованием самиздата?

- Где-то весной 71-го года к нам пришёл некий молодой человек, которого знал Александр Сергеевич, попросил задёрнуть шторы (а мы жили на первом этаже) и начал раздеваться. Пока я изумлённо на него смотрела, выяснилось, что он был плотно обмотан эластичными бинтами, под которыми находился своеобразный патронтаж примерно с полутора десятком книг. Это была целая библиотека самой актуальной на тот момент самиздатской литературы, изданной на Западе.

Я смотрела на всё это с ужасом, потому что понимала, что, если этот человек и не провокатор (что не исключалось), то наверняка уже отслежен и привёл за собой хвост. И хотя при виде книг глаза у меня загорелись, время тогда было уже очень напряжённое, и поэтому я сказала Алику: «С этим надо что-то делать». Мы позвали одного нашего приятеля, который помог нам всё это вынести из дома под видом пустых бутылок, и некоторое время эти книги продержал у себя. Через какое-то время он позвонил нам и сказал: «Ты знаешь, твой дакроновый костюм оказался мне мал». Я спрашиваю, абсолютно ошалев: «Какой дакроновый костюм?!» - «Ну ты же мне отдала дакроновый костюм, который Алику велик. А мне он оказался мал». Только тут до меня что-то начало доходить.

А то, что произошло дальше, совсем обидно. Мы отправили эти книги нашим знакомым в Таллин. (Ещё одни наши знакомые, которые направлялись в Таллин, заехали к нам под видом проводов, и мы запихали эти книги в их чемоданы.) Вскоре после этого мы с Александром Сергеевичем разошлись, нам стало не до книг, и вся эта замечательная библиотека самиздата там так и сгинула. (с)

Беседовал А. Пятковский

              **********************************************************

Воспоминания о Самиздате Леонарда Терновского

- Как и когда появился Самиздат в СССР?

- Я думаю, что Самиздат появился в году 64-м или 65-м, а может быть даже, чуть раньше. Я более-менее регулярно стал читать Самиздат начиная с 68-го года. Но кое-что мне попадалось и до этого. Например, стихи Евтушенко. Но это всё - ранний Самиздат. Одним из первых документов более позднего Самиздата, имеющего  отношение уже к правозащитному движению, стала запись суда над Бродским, сделанная Вигдоровой, по-моему, в году 65-ом.

- Как и когда Самиздат в СССР прекратил своё существование?

- Я думаю, что его почти задавил Андропов, хотя, конечно, не совсем. А когда началась перестройка и гласность, то надобности в нём уже не было.

- Каковы были цели и пути распространения Самиздата?

- Самиздат - это исключительно частная инициатива. Некоторые люди, имевшие пишущие машинки и интересовавшиеся литературой или происходившими политическими процессами, перепечатывали сами соответствующие материалы и давали их перепечатывать своим матерям, тётям. Зачастую перепечатывались даже большие произведения, такие как романы Солженицына, Гроссмана, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымские рассказы» Шаламова. Делалось это совершенно бескорыстно и даже в ущерб себе, поскольку люди сами покупали бумагу и саму печатали на машинке. Иногда Самиздат, даже большие книги, размножали фотоспособом.

- Вы рассказали больше о путях распространения Самиздата. А каковы были цели его распространения?

- Я думаю, что как таковых чётко сформулированных целей не было. Этот процесс отражал интерес читателя и общества к тем или иным явлениям литературы или общественной жизни, стремление рассказать правду о них. А цели кому-то насолить или что-то подорвать не было.

- Существовал ли рынок Самиздата?

- В самом начале, по-моему, его не было. Или почти не было.  С течением времени рынок стал складываться. Когда нужно было перепечатать большие книги типа Солженицына или Джиласа, то приходилось  оплачивать машинистке эту работу. Хотя часто они делали это бесплатно.

- Меня интересует больше, существовала ли торговля Самиздатом.

- Иногда предлагали: вот перепечатали сборник стихов Наташи Горбаневской, стоит он столько-то; кто хочет, может купить.  При этом очень части продавали Самиздат  по себестоимости. Не исключаю того, что существовал и какой-то его рынок, но мне об этом не известно. Я чаще получал его либо бесплатно, либо по себестоимости. И думаю, что смешно было бы продавать ту же «Хронику...», потому что это был бы слишком опасный бизнес. Из-за этого можно было крепко погореть. Например, за роман Солженицына, неверное, не посадили бы, а за «Архипелаг ГУЛАГ» могли посадить.

- Вспомните ли Вы какие-нибудь интересные, яркие моменты, связанные с бытованием Самиздата?

- Татьяна Михайловна Великанова рассказывала мне вот какой случай. Однажды она ехала куда-то, а в сумке у неё находился то ли  Самиздат, то ли  рукописи. По дороге она зашла в телефонную будку позвонить, а когда подошёл её трамвай, успела вскочить в него. Когда двери за ней закрылись, она обнаружила, что забыла в будке сумку с этими весьма криминальным материалами. На следующей остановке она сошла и бегом бросилась назад. На её счастье, сумка была на месте. (с)

Беседовал А. Пятковский

             
Воспоминания о Самиздате председателя Московской хельсинкской группы Людмилы Алексеевой

- Как и когда появился самиздат в СССР?

- Это тайна великая есть. Известно только, откуда появилось это название - от Николая Глазкова, который ходил с такими самодельными переплетёнными тетрадочками с его собственными стихами, называвшимися «самсебяиздат». Потом народ - великий редактор и автор - превратил это название в «самиздат».

А как возник самиздат... На самом деле неподцензурная литература в России была всегда, поскольку в ней всегда существовала цензура. Допушкинские времена нам известны плохо, но вот уже во времена Пушкина его стихи ходили в списках. (Правда, их тогда переписывали от руки.) Однако это не был самиздат.

Самиздат, всё-таки - совершенно определённое явление, которое появилось в послесталинское время. Хотя и во времена Сталина, конечно, люди всё-таки писали воспоминания, пряча их затем, и учили запрещённые стихи на память. Я, например, ещё девчонкой знала запрещённые стихи Есенина благодаря тому, что моя тётка, мамина младшая сестра, читали их мне на память. Это тоже - своего рода самиздат.

Как массовое явление самиздат появился уже в послесталинскую эпоху, - думаю, что после ХХ съезда, когда сразу на свободу вышло много людей, которым не терпелось рассказать о всех тех муках, которые они претерпели, и о том жизненном опыте, который они получили. (Они твёрдо знали, что напечатать всё это будет никак невозможно.)

Кроме того, сам факт рассказа генерального секретаря партии (в действительности Н. Хрущёв являлся 1-м секретарём ЦК КПСС, - АП) с высокой трибуны о том, что целый важный пласт жизни нам подавался не так, как это было на самом деле, что многое от нас скрывалось, конечно, разбудил в людях желание преодолеть прежнее враньё и как-то запечатлеть эти неизвестные страницы из жизни страны.

Хотя цензура продолжала существовать, но и мы были всё-таки вооружены уже пишущими машинками. Пусть сейчас, в век компьютеров, они кажутся жалким приспособлением, но работа на пишущих машинках была намного производительнее писания от руки. И если человек насобачивался писать на машинке, то это выходило гораздо, гораздо быстрее, чем от руки. (Когда много упражняешься в этом, то навык появляется довольно быстро.)

Помните, Галич пел: ««Эрика» берёт четыре копии...»? Ничего не четыре копии! Я сама восемь-девять печатала на папиросной бумаге. Только надо было по клавишам стучать так, как будто молотком гвозди забиваешь.

Сочетание всего этого и породило самиздат. То есть, с одной стороны, осознание обществом, что многое от него скрывают и много ему врут. Во-вторых, сохранение цензуры, показавшее обществу, что ему врут, что от него скрывают правду и что у него нет возможности с помощью типографского станка рассказать то, что оно хочет рассказать. И в-третьих, наличие пишущих машинок. (При этом свою роль сыграло, может быть, и то, что в хрущевские времена стали получать отдельные квартиры и люди интеллигентных профессий с весьма среднем достатком. В хрущёвке можно было сесть за машинку, и никто бы в глазок за тобой не подглядел и через стенку бы не услышал, чем ты там занимаешься.)

Как он появился? Это - очень забавная история. Я слышала уже от нескольких людей, что именно они присутствовали при появлении первого самиздатского произведения: мол, в их компании вот такой-то и такой-то сел за машинку и напечатал то-то и то-то. Ну и я присутствовала в такой компании. Я была вхожа в компанию, к которой принадлежали Синявский и Даниэль, так что мне сам Бог велел говорить, что самиздат родился в нашей компании. (Я сама не то чтобы тоже принадлежала к этой компании, но дружила с Даниэлями и всех её участников знала. Как и они - меня.) Так что самиздат зародился сразу во многих местах, из-за чего люди думают, что именно они были свидетелями этого.

Помню, как я увидела первое самиздатское произведение. Это было в квартире у матери Александра Есенина-Вольпина - Надежды Давыдовны Вольпиной, которая жила около «Аэропорта» в маленькой отдельной квартире. Не помню, по какому поводу Алик устраивал у нее в тот день сабантуй (не то по случая своего дня рождения, не то ещё чего-то), на который и я была звана. (Это было в 59-м или 60-м году, когда Алик только что в очередной раз вышел из сумасшедшего дома.) Так вот, кто-то из гостей (но не Алик) говорит: «А хочешь, я тебе что-то покажу?» И вынимает отпечатанную на машинке поэму Коржавина «Танька», которая тогда, конечно, ещё не была напечатана.

А потом пошло-поехало. Сначала в самиздате ходили (или это мне так попадались?) только стихи - Гумилёва, Ахматовой, Коржавина, Мандельштама, даже Есенина. Потом, после стихов, мне стали попадаться лагерные воспоминания. Это были, конечно, непрофессионально написанные вещи, но очень впечатляющие человеческие документы. Правда, не все они вызывали сочувствие, - иной раз их писали очень твердокаменные люди.

А потом, в году 61-м, я и сама приняла участие в распространении самиздата. Было это так. Мой тогдашний муж-физик взял домой халтуру - перевести какую-то английскую книжку по физике. Мы делали эту работу вместе: я от руки писала рыбу, а он её редактировал с точки зрения физики. После этого рукопись (она была толстая) надо было отдать перепечатать. И я ему сказала: «Чем платить большие деньги машинистке, давай купим пишущую машинка, я научусь печатать и сама её перепечатаю. Таким образом, нам больше денег достанется за выполнение этой работы». И мы пошли в магазин, где продавались пишущие машинки «Эрика» и ещё какие-то - всякие там «Башкирия» и «Москва» (которые по сравнению с «Эрикой» были ерундой) и купили самую тогда шикарную машинку - немецкую «Эрику». (Никаких очередей тогда за ними не было, - они были довольно дорогие.) Мы приволокли эту «Эрику» домой и обнаружили. что к ней приложен самоучитель, в котором сказано, на клавишу с какой буквой каким пальцем нужно ударять. Я положила возле себя самоучитель и начала печатать эту книжку по физики. На ней я и научилась печатать. К тому времени, когда я закончила эту работу, я уже печатала вполне профессионально.

Затем я взялась перепечатывать стихи. (Именно поэтому-то я и решила подбить мужа на покупку машинки.) Первой была раритетная книга еще двадцатых годов с прекрасными переводами стихов Киплинга, которую я выпросила на несколько дней. Самые мои любимые стихи из этой книжки я перепечатала в шести или семи экземплярах и отдала их в переплётную мастерскую, (подумаешь, стихи Киплинга!), где мне их довольно красиво переплели. Один экземпляр я оставила себе, а остальные дарила своим друзьям. Таким образом я выпустила целую серию сборников, в том числе Ахматовой и Мандельштама, книги которых нельзя было купить, но можно было выпросить на несколько дней и перепечатать для себя. (Это - очень соблазнительная вещь.) И я всех их затем отдавала в переплёт, потому что ничего запретного в этом в то время уже не было.

Но к тому времени, когда началось дело Синявского и Даниэля, я печатала уже не только стихи. Когда их арестовали, я путешествовала на теплоходе по реке, и мой подружки Наташа и Ада написали мне до востребования, по моему, в Ростов письмо о том, что «Андрюша и Юлик заболели (поскольку я знала про то, что они публиковались за границей, то я сразу поняла, чем они «заболели», - Л. А.), мы приходили к тебе домой и, несмотря на присутствие мамы, нам кое-что удалось». Во время этого визита одна из них вешала лапшу на уши моей маме, а другая, зная, где у меня лежит самиздат, выгребала его. (Мы тогда все свои дома очищали от самиздата, потому что думали, что, может быть, пойдут его искать по домам знакомых. Правда, ко мне с этим не приходили.)

Правозащитный самиздат появился вместе с правозащитным движением. А днём рождения правозащитного движения я считаю демонстрацию 5 декабря 65-го года на Пушкинской площади, которая прошла под правозащитными лозунгами. В свою очередь эта демонстрация была проведена под влиянием гражданского обращения, которое было размножено на машинке и распространено в том числе по разным институтам.

Незадолго до этого, сразу после ареста Синявского и Даниэля, их знакомые начали писать письма следователям, в прокуратуру, в ЦК партии, Брежневу и уж не помню в какие ещё инстанции. Писали в том смысле, что писатели имеют право выражать своё мнение, что мы, читатели, имеем право сами решать, что нам читать, и что цензура нарушает наши права. Причём писали, подписываясь своими именами и указывая свой адрес, а копии писем направляли в самиздат. И этим данная кампания отличалась от очень яростной кампании в защиту Иосифа Бродского, когда письма писали только в инстанции, а не распространяли в самиздате. (Давали их читать, может быть, только двум-трём знакомым.) В данном же случае письма целенаправленно запускали в самиздат, и они затем оказывались в Новосибирске, Хабаровске и ещё Бог знает где. Это было время рождения правозащитного самиздата как такового, и появление его чуть-чуть опередило день рождения правозащитного движения.

«Белая книга» - сборник, который составил Алик Гинзбург по материалам ареста и суда над Синявским и Даниэлем - тоже ходил в самиздате. А вот произведения Аржака и Терца (то есть, Даниэля и Синявского) я в самиздате не видела, хотя, может быть, они там и были. Я их встречала только в тамиздате, когда эти книжки стали проникать сюда, - вскоре после ареста их авторов. Впрочем, наверное, даже раньше, потому что у их жён эти книги к тому времени уже были.

На начальной стадии своего бытования правозащитный самиздат включал в основном короткие, на одну-две-три страницы, заявления и обращения по поводу судов и арестов. А зрелая стадия развития правозащитного самиздата характеризовалась появлением уже периодического издание - «Хроники текущих событий». Кроме того, после каждого политического судебного процесса стало просто уже обязательным распространение в самиздате записи его хода. А после крупных процессов по образцу того, что сделали Вигдорова (по поводу суда над Бродским) и Гинзбург (по поводу суда над Синявским и Даниэлем) составлялись и толстые сборники, скажем, не в пример «Белой книге», сборник по поводу суда над Гинзбургом и Галансковым.

Но самиздат пекли не только московские правозащитники. Был и очень большой местный самиздат. Его изготовлением занимались, например, баптисты и адвентисты. У адвентистов, скажем, имелись целые подпольные типографии для печатанья религиозной литературы. (Они печатали евангелие и произведения своего лидера Владимира Шелкова). Свои типографии они устраивали не в Москве, а в очень глухих местах, и это был провинциальный самиздат. Они прониклись таким уважением к Московской хельсинкской группе, что сделали нам такой подарок о котором мы их даже не просили - привезли огромную пачку отпечатанных типографским способом бланков Московской хельсинкской группы. После этого свои документы мы распространяли на этих бланках с нашим логотипом. Это было шикарно.

Имелся свой небольшой самиздат и у петербургского андерграунда. Однако других таких гнёзд самиздата, как Москва, было не так уж много.

Очень развит был самиздат и у крымских татар. которые документировали все свои судебные процессы. Кроме того, они необычайно активно писали свои письма - очень длинные, с перечислением всех страданий крымско-татарского народа, со ссылками на Ленина и на кого хотите и с огромным числом подписей. Они тоже ходили в самиздате.

Был еще очень большой - сильный и самостоятельный - украинский самиздат. Причём периодических изданий на Украине было больше, чем у нас. (По количеству названий, а не по тиражу.) Он распространялся (и на русском, и на украинском языке) не только в Киеве, но и в Харькове, и во Львове, Это был и художественный, и правозащитный самиздат, он включал полноценные и художественные, и публицистические произведения. В частности, книгу Дзюбы, написанную в форме письма в ЦК партии по поводу русификации Украины ("Интернационализм или русификация?" - Е.Ш.). Когда украинцы через лагеря познакомились с москвичами, то не поленились эту книгу перевести на русский и напечатать, а затем прислать её нам для того, чтобы мы знали про русификацию и их страдания. Она на московских правозащитников произвела очень сильное впечатление и очень хорошо объяснила нам украинские проблемы.

- А ходили ли в самиздате произведения Авторханова?

- Я их в самиздате не видела. Я их видела только в тамиздате. Я помню, что его книжка впервые попала мне в руки весной 69-го года, и я взяла её затем читать с собою в отпуск в Сухуми. Потом у меня появилась другая его книга - «Технология власти», которую я в 75-м году отдала Вячеку Игрунову в одесскую библиотеку самиздата. Но это всё был тамиздат.

- Я думаю, что, поскольку Авторханов творил за границей, то и книги его изначально могли поступать в оборот в СССР только в виде тамиздата.

- Но было ещё и такое явление, как перепечатка тамиздата.

- Все мы, работающие над темой самиздата, сошлись в том, что такие перепечатки являются уже самиздатом...

- Да, с чего бы ни перепечатывали, это всё равно будет самиздат. У меня, например, есть экземпляр моей тамиздатской книжки «История инакомыслия в СССР», воспроизведённой в Новосибирске фотоспособом. Это - большая награда для автора, когда его книгу (450 страниц!) размножают таким образом.

- Когда и почему самиздат в СССР прекратил своё существование?

- Когда цензура закончилась.

Если вдруг сейчас цензура вернётся, то мы вновь возьмёмся за самиздат. Но только это будет для властей страшная вещь, потому что теперь у нас есть компьютеры, принтеры, факсы.

- А когда прекратилась цензура?

- Не могу сказать, потому что меня в это время не было в СССР. Я впервые со времён эмиграции приехала в страну в 90-м году, и тогда самиздата уже не было. В тот раз Лариса [Богораз] преподнесла мне журнал, в котором уже были произведения Толи Марченко, статья о Даниэле и так далее. Я думаю, что в это время самиздат и прекратился - как только стало можно всё печатать.

- А. Даниэль считает, что самиздат начал умирать уже в конце 70-х годов.

- Я с этим не согласна. Число распространяемых произведений к этому времени не уменьшилось и, кроме того, появилось порядочно тамиздата. Но самиздат не прекратился.

- Даниэль обосновывает это своё утверждение тем, что тамиздат вытеснил самиздат.

- Нет, он не вытеснил, он лишь добавился к самиздату. Спрос на неподцензурную литературу сохранялся очень большой, и удовлетворить его было невозможно ни самиздатом, ни тамиздатом. Это Даниэль встречал тамиздат, а ведь имелось сколько угодно людей, которым тамиздат был недоступен. У меня тоже были груды тамиздата, потому что ко мне ходили иностранные корреспонденты и я в течении трёх лет переправляла самиздат на Запад. Я уехала из СССР в 77-м году, и последние три года перед этим являлась основным каналом переправки правозащитного самиздата. (У художественного самиздата имелись, наверное, свои каналы, хотя кое что из художественного самиздата я тоже переправляла.) Я его буквально чемоданами отправляла. Его было очень много, очень много, и это были всё перепечатки на машинке. Причём не только из Москвы.

А однажды Болонкин, Шаклеин и Балакирев, будучи инженерами, смогли починить какую-то списанную за негодностью множительную машину и напечатали на ней 19-й выпуск «Хроники…». Тут же, конечно, все трое попались, и этой «Хроники...», отпечатанной таким диковинным способом, я так и не увидела. Я встречала «Хронику...» отпечатанную только на машинке или тамиздатскую - сначала голландскую, а потом уже чалидзевскую.

- Каковы были цели и пути распространения самиздата.

- Цели понятны - самовыражение. Ведь почти никакое человеческое чувство выразить через цензуру было невозможно. Под конец было уже совсем чёрт знает что: были недоступны стихи Окуджавы, Высоцкого, которых не печатали, хотя они - не какие-нибудь там антисоветчики.

Что касается путей распространения, то это, прежде всего, из рук в руки. Очень редко самиздат переправлялся по почте, потому что она была под контролем. И тем более удивительно, что самиздат доходил до Владивостока, Хабаровска, Новосибирска и Иркутска. Значит, люди не ленились его возить.

- Существовал ли рынок самиздата?

- Существовал. Я не знаю, продавали ли самиздат на чёрном книжном рынке вместе с дефицитными книжками, но сам по себе такой рынок существовал, и я даже в нём участвовала. Вообще, самиздат я печатала, конечно, бесплатно. «Хронику...», например, совершенно точно. Даже и речи не было о том, чтобы делать это за деньги. Однажды, поскольку я много лет печатала первую закладку «Хроники...», кто-то завёл об этом речь, но я сказала: «Нет, я не буду за это деньги брать. «Хроника...» - это для души». Это, кстати сказать, подтвердил на допросе и Ваня Рудаков: «За перепечатку «Хроники...» Люда деньги не брала. Она сказала, что это - для спасения души».

Однако в 69-м году мой младший сын закончил школу. Пока он учился в школе, он ходил в школьном костюме, у которого рукава были короткие (он ужасно вырос из него) и латки на коленях. Но в университет-то мальчика надо было отправлять не в школьной форме, а в каком-нибудь, пусть дешёвом, но костюме. Кроме того, в течении долгих лет до этого у нас не было возможности заниматься его гардеробом, и так получилось, что ему надо было всё покупать, начиная от трусов и маек и кончая обувью и зимним пальто. Когда я приценилась к самым даже дешёвым вещам, получилась какая-то просто астрономическая для меня цифра. И тогда я подумала, что за лето я смогу заработать деньги на самиздате.

А надо сказать, что для самиздата у меня была специальная машинка - старинный «Ундервуд», который весил, по-моему, пуд. (Я его купила в комиссионном магазине.) Поскольку футляра у него не было, то я была вынуждена таскать его в хозяйственной коробке, укутав сверху одеялом для того, чтобы не было видно, что это - машинка. Домой я этот «Ундервуд» не брала (дома у меня стояла «невинная» машинка, на которой я не печатала ничего запрещенного, а только зарабатывала перепечаткой, редактированием и т. д.), а только таскала по таким знакомым, которые ни в чём запрещённом не участвовали и к которым не могли прийти с обыском. Однако долго из них никто не выдерживал. Когда я оставляла не только эту поганую машинку, но и часть напечатанного (если я не успевала что-то до конца напечатать), то люди начинали нервничать, из-за чего машинку приходилось забирать и искать ей какое-то другое пристанище.

Это продолжалось до тех пор, пока я не набрела на мать Майи Улановской - Надежду Марковну Улановскую, которая жила около Красных Ворот. (Когда она и её муж вернулись из заключения, то получили эту квартиру как старые большевики.) В доме у них был такой чуланчик, где поселился мой «Ундервуд» и где находился справочный комплект «Хроники...». (Когда печатаешь «Хронику...», часто возникает необходимость посмотреть, когда того или иного человека арестовали и когда был суд.)

Так вот, до знакомства с Улановской я ходила по знакомым с этим «Ундервудом» и печатала там книжки на продажу. Правда, уже не семь экземпляров, а шесть или пять, - чтобы на них хоть что-то видно было. Я напечатала тогда «В круге первом» и «Раковый корпус», «Новый класс» Джиласа, «20 писем к другу» Аллилуевой, что-то ещё.

Я печатала эти книжки, и их мне затем переплетал Игорь Хохлушкин. Я с ним была очень мало знакома, но это был свой человек, которому можно было эти книги отдать в переплёт. (Он знал, что я ему даю.) Переплетённые им книжки я продавала.

У моего мужа был круг знакомых, состоявший из довольно известных молодых математиков. Это - Никита Введенский, Юлик Добрушин, Синай и вся эта кодла. Они были процветающими учёными и заядлыми читателями самиздата, и им я его и продавала по какой-то низкой цене, по-моему, 15 копеек за страницу. (Помню, что была ещё разница в цене между первым экземпляром, третьим и пятым.) Я им приносила весь свой тираж - 5-6 книжек, а они его между собой раскидывали, и это для них выходило не очень дорого. Короче говоря, так я своего сына благодаря самиздату одела, и на экономический факультет университета он пошёл во всём новеньком. (Теперь он у меня профессор экономики Университета Индианы Майкл Алексеев.)

Ещё я знала такого Эрика Руденко, Он никогда ничего не подписывал и вёл себя очень осторожно. При этом он очень страдал от того, что ничего не подписывает и никто не знает, какой он заядлый диссидент. «Светиться» он не хотел из-за того, что у него была самиздатская «фирма», - машинистки, которые печатали самиздат за деньги. Он находил таких машинисток, давал им книжку на перепечатку, забирал потом напечатанное и сам продавал. Он имел с этого что-то за комиссию, но это, конечно, не были большие деньги. И это предприятие не было прибыльным, потому что риск не оправдывал тех небольших денег, которые он с этого имел. Основана же эта его деятельность была, в первую очередь, на убеждениях и энтузиазме. Поскольку ему было очень горько от того, что он ничего не подписывает, Эрик и открыл мне тайну про эту свою контору с тем, чтобы я знала, почему он ничего не подписывает, и сказал, что если мне надо, то он всегда может запустить какой-то текст в производство. И я этим несколько раз пользовалась, когда нужно было изготовить тираж чего-либо и когда на это имелись деньги.

А позже я и сами завела машинисток (правда, мои машинистки печатали не за деньги) для перепечатки документов Московской хельсинкской группы. Печатать надо было много, а у самой меня просто не хватало времени изготовить весь тираж, так что я делала только первую закладку. А остальное делали мои девочки и старушки, которые печатали бесплатно и очень гордились тем, что помогают Московской хельсинкской группе.

Что касается религиозного самиздата, выходившего большим тиражом, то я не знаю, продавали ли его или распространяли бесплатно. Адвентисты, например, свои книжки распространяли бесплатно, однако у них каждый член этой подпольной церкви платил десятину со своих заработков на типографию. И на эти деньги поили и кормили печатников, работавших в условиях подполья, содержали их семьи, приобретали материалы для типографии, обеспечивали транспортировку тиража и т. д. Это были солидные расходы.

- Вспомните ли Вы какие-нибудь интересные, яркие моменты, связанные с оборотом самиздата?

- Был такой случай, связанный с «Хроникой...». Я работала тогда в ИНИОНе, и моими коллегами были две дамы, впоследствии довольно известные - Рената Гальцева и Ирина Роднянская. Мы были совсем не единомышленниками. Ирина Роднянская была тогда погружена в православие, а Гальцева являлась последовательницей Солженицына, причём, я бы сказала, больше националистически настроенной, чем он. Они дружили между собой, а со мной имели уважительные отношения как с коллегой по работе. Как-то раз они ко мне подходят и говорят: «У нас есть один знакомый высокопоставленный чиновник, который является тайно верующим, и он хотел бы передать для «Хроники...» материал, связанный с темой Русской православной церкви. Как это можно сделать?» Я говорю: «Ну, пусть мне расскажет». (Я им вполне доверяла и понимала, что они не пойдут на меня доносить. К тому же, я ведь не говорила, что передам этот материал в «Хронику…»; я просто сказала: «Пусть мне расскажет».) И вот они меня куда-то повезли на машине, привезли в какую-то квартиру, где меня встретил человек, который мне не назвался. Он стал мне рассказывать о том, как присутствовал на закрытом совещании в ЦК по поводу ситуации с религиями в Советском Союзе. На совещании звучала информация о том, сколько у нас в стране православных храмов, сколько мечетей, сколько у нас синагог, сколько у нас священников и т.д. и т.п. Это был очень интересный статистический материал, и я его рассказ записала своей собственной рукой (сам он мне ничего не передавал) и передала в «Хронику...». Кто был этот человек, я до сих пор не знаю. (с)

Беседовал А. Пятковский

          
Воспоминаниями о самиздате делится Валерия Герлин

- Как и когда появился самиздат в СССР?

- Точно сказать трудно. Какие-то произведения, отдельные стихи, отдельные статьи ходили, видимо, уже в конце 50-х годов. Среди них были даже большие книги. Так, насколько мне помнится, сначала в самиздате появились машинописи романов «По ком звонит колокол» и «Доктор Живаго».

- А когда в самиздате начали ходить стихи Вашего мужа?

- Об этом мне ещё труднее сказать, потому что специально никто ничего не распространял. У нас просто был достаточно большой круг друзей и знакомых, которые перепечатывали эти стихи на машинке, передавали их от одного другому. Если это считать самиздатом, то это тоже началось в конце 50-х.

- Когда и почему самиздат в СССР прекратил своё существование?

- «Почему» сказать могу, а вот с «когда» будет труднее.

Его существование прекратилось тогда, когда на страну буквально обрушился тамиздат. Потому что всё, что изначально ходило в самиздате, можно было получить напечатанным в тамиздате. И главная причина была в этом.

Труднее вспомнить, когда это произошло. Скорее всего, это - конец 70-х годов. Боюсь, что, может быть даже, вторая их половина.

- Каковы были цели и пути распространения самиздата?

- Это происходило так же, как и у нас в семье: авторы давали друзьям, друзья давали своим друзьям и так это росло и росло как снежный ком. Если говорить о нас с мужем, то цель была одна: всё, что написано, должно читаться.

- Существовал ли рынок самиздата?

- Через десятые руки до меня доходили слухи о его существовании, но вокруг нас близко ничего такого не было. В худшем случае нам приходилось платить деньги за перепечатку.

- Вспомните ли Вы какие-нибудь интересные, яркие моменты, связанные с бытованием самиздата?

- Самая интересная ситуация была со сделанной мной записью обстоятельств нашего с мужем увольнения с работы. В 68-м году меня и мужа уволили из школы за подписание коллективного письма в защиту Гинзбурга, Галанскова и Лашковой. Когда это письмо попало в ГБ или в смежные организации, они стали подбираться ко всем подписавшим. Началось это с нас - нас уволил из школы. По масштабам Москворецкого района это увольнение было громким. Ход всех собраний, на которых нас осуждали, я записывала, а муж дома готовил окончательный текст1. Этот текст я, конечно, передала друзьям, и он пошёл по Москве. Кончилось это тем, что дело против нас прекратили, и меня восстановили на работе. (Муж уже успел с работы уйти и больше на неё не вернулся.) По слухам, наша запись дошла до каких-то крупных деятелей Академии педнаук, и кто-то из них, стукнув кулаком по столу, прекратил дело о моём увольнении. (с)

             
Воспоминания Натальи Садомской о Самиздате

- Как и когда появился самиздат в СССР?

- Для меня он появился в 50-е годы, - пожалуй, сразу после смерти Сталина. Сначала мы перепечатывали стихи всех тех поэтов Серебряного века, произведения которых по каким-то идиотским причинам не публиковали в официальной печати - Цветаевой, Мандельштама, неизданные вещи Анны Ахматовой, Гумилёва, Георгия Иванова, Волошина, даже Анненского. Затем были Бродский (его ранние стихи - «Баллада о Джоне Донне» и «Пилигримы»),  Коржавин («Танька»), все стихи Есенина-Вольпина, который был моим другом («Ворон», «Сограждане, коровы и быки» и другие), Окуджава (он пел, а мы перепечатывали), Юлик Ким, Галич, а также Дэзик Самойлов, Слуцкий и Левитанский (они втроём ходили в самиздате; вообще, все писатели, которые  дебютировали в первом «Дне поэзии» и «Тарусских страницах», сначала были опубликованы в самиздате), кое-что из Высоцкого  (хотя, конечно, больше в магнитофонных записях). Как это ни странно, но Барков тоже ходил в самиздате.

Первыми прозаическими произведениями, которые я прочла в самиздате, были две вещи  Тарсиса, которые мне дал Алик Вольпин. Потом, конечно, стали перепечатывать Солженицына («В круге первом», «Раковый корпус», все другие романы), Синявского и Даниэля (после их посадки; хотя их произведения уже были изданы на Западе, но до нас они не доходили, и их тогда  только в самиздате можно было достать; до их ареста я читала в самиздате, может быть, только статью Синявского о социалистичеком реализме), «Крутой маршрут» Гинзбург,   рассказы Шаламова, произведения Максимова (его две повести я впервые прочла именно в самиздате), Белинкова (его я тоже первый раз прочла в самиздате, причём  даже раньше, чем Солженицына), Владимова («Верный Руслан»), «Доктора Живаго» (но ещё до этого отдельно циркулировали стихи из этого романа), не пропущенные в печать фрагменты «Мастера и Маргариты». Затем, когда опустился новый железный занавес, и  «Новый мир» опять на какое-то время прикрыли, стали перепечатывать новомирские публикации 60-х годов. Ещё мы все читали такие маленькие книжечки -  совершенно изумительные эссе Павла Улитина (это - замечательный писатель, ифлиец, однокурсник поэта Когана; его  забрали сначала в ИФЛИ, и потом ещё несколько раз сажали), одна из них называлась «Анти-Асаркан». (Саша Асаркан[1] - это была такая легендарная личность, театральный критик, тоже сиделец. У них в ленинградской тюремной больнице (ЛТПБ) сложилась интересная компания - он, Павел Улитин, Алик Вольпин, Юра Айхенвальд.  Они там выпускали журнал, а когда вышли оттуда, то все стали писать. В частности, в самиздате ходили все стихи Юры Айхенвальда.) А вот Рыбаков, с которым моя мама дружила, хотя и рассказывал мне, что пишет в стол «Детей Арбата» (правда, он их тогда ещё так не называл), но в самиздат их не запускал.

Первые переводы в самиздате появились тоже после смерти Сталина. Тогда я прочла Хэмингуэя (не принятый в печать перевод романа  «По ком звонит колокол»), «Мрак в полдень» Артура Кёстлера (во время передачи этой книги я познакомилась со своим будущим мужем), перевод романа Франсуазы Саган «Бонжюр. тристёс(?)» («Здравствуй, грусть»), речь Камю при получении Нобелевской премии и все другие его произведения, Сартра, оба произведения  Оруэлла («Скотский хутор» и «1984»).

После смерти Сталина распространяли «Завещание Ленина».  Ходили  «Несвоевременные мысли» Горького, «Под серпом и молотом» Бунина», произведения Зайцева, Ремизова, Розанова, обе книги Надежды Яковлевны Мандельштам, перевод книги Орлова об убийстве Кирова, политические памфлеты, подписанные различными псевдонимами. Револьт Пименов опубликовал замечательную работу «А был ли шпион Рейли?» Когда начались судебные политические процессы (над Синявским и Даниэлем,  Галансковым, Делоне и Верой Лашковой), появились записи  хода этих процессов. Затем Павел Литвинов сделал из них сборник.

Когда произошла Венгерская революция, распространяли материалы и о «венгерских событиях» - документы, воззвания, хронику событий. Из Польши привозили  труды о марксизме замечательного философа Лешека Колаковского. Затем стали распространять работы экзистенциалистского хасидского философа  Мартина Бубера, книгу Михайло Михайлова о его путешествии в Россию. Это всё были самодеятельные  переводы, но могли быть и перепечатки из НТС-овских изданий «Посев» и «Грани», из нью-йоркского «Нового журнала»,  парижской ИМКИ,  издательства имени Чехова в Нью-Йорке.  (Это всё русская эмиграция делала.)

Появились какие-то вещи русских философов эпохи религиозного возрождения начала [ХХ] века - Бердяева,  Франка, Трубецкого, кого-то ещё. Позже они стали поступать уже  из тамиздата.

В самиздате ходили ещё правозащитные  документы. Например, когда посадили Синявского и Даниэля (а мы дружили с ними, особенно с Даниэлями), Лариса [Богораз] дала моему мужу Борису Шрагину (который в СССР много занимался эстетикой) сведения о рационе питания в лагерях. Он написал статью о том, как кормят в лагерях, и послал ее в «Комсомольскую правду» и другие газеты и одновременно целую пачку распространил в самиздате. (Это был такой приём при распространении  самиздата, позволяющий создать видимость утечки из редакции.) Вообще, мой муж написал достаточно много писем протеста (у него они всегда имели форму письма вождям или в прокуратуру), в результате чего  нам стали писать разные люди. Боря много писал также в самиздат, но уже под псевдонимами. Один его псевдоним был Сугробов, другой - Яр. Ясный, а ещё один - Лев Венцов.)

Таким было начало самиздата, когда всё перепечатывалось от руки на машинке.

- Как и когда самиздат в СССР прекратил своё существование?

- Это Вам должно быть виднее, потому что я до 94-го года была в эмиграции.

- Каковы были цели и пути распространения самиздата?

- Цели понятно какие, - тут нечего и объяснять. А пути - передача только через дружеские связи.

Произведения поэтов Серебряного века, например, распространяли люди, у которых были дореволюционные издания. Хотя очень может быть, что их привозили и с Запада. Но нам тогда так называемый тамиздат был недоступен. (Тогда границы были очень сильно закрыты, и мы  с иностранцами не общались.) Он появился довольно поздно, - его стали привозить с конца 60-х.

Часто мы ночами сидели за чтением самиздата, передавая друг другу странички по цепочке. Они не были сшиты именно для того, чтобы их при чтении можно было передавать из рук в руки. Это потом самиздат стали переплетать, а сначала его никогда не сшивали, - для того, чтобы можно было сидеть вдвоём, втроём и читать. А как же иначе читать? Иначе только один человек это сможет сделать. Вообще,  самиздат обязательно должен был быть разрозненным, потому что он гораздо более громоздкий и тяжёлый. Например, самиздатский вариант того же романа «В круге первом» был раза в три-четыре больше и тяжелее  типографского. Так что  лёжа или держа в руках его было бы очень трудно читать. Поэтому мы брали стопочку листов и читали.  Кроме того,  переносить и прятать его удобнее было частями. Поэтому мы (во всяком случае, вначале, когда это было опасно) никогда ничего не сшивали. Это Глазков, который придумал слово «самиздат», сшивал свои сборники, потому что в каждом из них было только  по несколько стихотворений. А когда стали перепечатывать такие махины, как у Солженицына, Гроссмана, Владимова, то это всё делали на разрозненных страничках именно  потому, что они очень большие, громоздкие и тяжёлые.

- Существовал ли рынок самиздата?

- Нет. Для меня - нет. Я ни разу в жизни ничего не купила. Всё, что я имела, я получала бесплатно. Может быть, какие-то машинистки потом и печатали самиздат за деньги, но в нашей среде люди могли ночами сидеть и сбивать себе пальцы за машинкой, но за деньги его не продавали. Я, скажем,  возила самиздат в Ленинград, но никогда в жизни не продавала его, и никогда в жизни никто не предлагал мне его купить. Мы всё это делали бесплатно, даже рискуя посадкой.

- Вспомните ли Вы какие-нибудь интересные, яркие моменты, связанные с бытованием самиздата?

- Самым смешным была наша идиотская конспирация, когда мы говорили друг другу по телефону: «Ты печёнку уже съел?» - «Съел.» - «Ну тогда передай её такому-то». Или говорили: «Селёдка - на окне.» - «Очень хорошо, я её сейчас прочту». Конспираторы мы были аховые, совершенно никудышные. Наша главная идея заключалась в гласности, и поэтому когда мы начинали конспирировать, получалось чёрт знает что.

Ещё был один очень смешной случай.  Борис [Шрагин] написал письмо в защиту Гинзбурга, в котором указал наш адрес и номер домашнего телефона, а копии отправил в прокуратуру, в ЦК партии, в КГБ и какую-то газету. И однажды утром, часов в шесть или семь, в дверь нашей квартиры позвонили. (Мы очень испугались, потому что к тому времени  Борю уже выгнали из партии и с работы, и мы реально ожидали его ареста.) Я через дверную цепочку спрашиваю: «Кто там?»  В ответ просят Бориса Шрагина. Я спрашиваю: «А по какому делу?» И довольно интеллигентный голос из-за двери отвечает: «По делу срочной помощи». Тогда я открываю дверь и вижу: стоит человек в очках и с портфелем в руке. И не входит. Я говорю: «Заходите». Он: «Нет, я не могу». Я: «Но в чём дело?»  И он, не входя, говорит: «Понимаете, я хочу, чтобы Борис Шрагин написал о безобразиях в Ленинской библиотеке». Я спрашиваю: «О каких безобразиях?» Он говорит: «В Ленинской библиотеке очень плохая столовка. Там воруют. Есть невозможно». (А мы только накануне вернулись из Ленинки и видели, что там, действительно, котлеты чуть ли не гуталином поливают.) Я говорю: «Ну заходите, поговорим. А почему Вы сами не напишите?» Он отвечает: «Понимаете, у меня трое детей, и я боюсь». Я спрашиваю: «Ну а зайти почему не хотите?» Он отвечает: «Ну я же Вам сказал, что у меня  трое детей». Я: «Ну хорошо. Как Ваша фамилия?» - «Нет, фамилию я тоже не могу назвать, но имя, может быть, скажу - Валерий». И убежал. Вот такая степень храбрости была у этого интеллигента, который явно просиживал целыми днями в Ленинской библиотеке и который почему-то решил, что Боря должен написать про безобразия в этой библиотеке. После того, как мы опубликовали наш адрес в самиздате, а письмо в защиту Гинзбурга еще и передали по «Свободе», таких обращений стало полно, и к нам пошли ходоки по каким-то бытовым вопросам. Но этого я особенно запомнила. (с)

Беседовал А. Пятковский

                ******************************************************

Борис Вайль о Самиздате

- Как и когда появился самиздат в СССР?

- Я думаю, что он появился ещё в царской России, в конце ХVIII века, а расцвёл в ХIХ веке.  Недавно, например, я читал мемуары Бориса Чичерина, в которых есть очень интересные страницы  про самиздат 1850-60-х годов, про то, что те свои статьи, которые по каким-то причинам не могли быть опубликованы, он запускал в самиздат. (Хотя самого этого слова - «самиздат» - тогда, конечно, ещё не было.)

Если говорить о политическом самиздате ХХ века, то в 20-е годы он, безусловно, существовал, а вот в 30-х его уже не стало. Но все сталинские годы, конечно, существовал «безопасный», литературный,  самиздат: девушки переписывали друг у друга стихи и даже в лагерях их переписывали.

В середине 50-х годов возник (прежде всего в Москве)  «йоговский» самиздат. Эти тексты ещё не могли быть напечатаны официально, но их уже переводили и распространяли люди, увлечённые индийской философией и йогой. Это тоже был «безопасный» самиздат.

Я впервые увидел самиздатский текст в 56-м году, когда из Курска  приехал в Ленинград и поступил  в библиотечный институт. Там я познакомился с рядом людей, которые потом получили известность и от которых я стал получать самиздат. Это был, в частности, доклад Хрущёва [на закрытом заседании ХХ съезда КПСС]. Имела место парадоксальная ситуация: доклад генерального секретаря (на самом деле Н. Хрущёв являлся 1-м секретарём ЦК КПСС,-АП)  на тайном, как в годы подполья, заседании не мог быть распространён легальным путём и распространялся в Москве и Ленинграде нами. При этом осудить человека за распространение самого доклада было нельзя. Но поскольку наш выпуск текста этого доклада мы  снабжали предисловием и постраничными примечаниями, то нас и осудили не за доклад, а за комментарии и, в первую очередь, за предисловие. В своих комментариях их автор Эрнст Орловский уточнял и дополнял доклад в части рассказа о репрессиях и других фактах, которые Хрущёв обошёл молчанием. Например, он писал: Хрущёв упоминает высылку таких-то народов, но были высланы ещё и такие-то. А автор предисловия Револьт Пименов (который фамилию свою не поставил, но на следствии признал, что это он - автор) написал, что нечего валить всё на одного Сталина, что «Сталин не перед пустыми стульями давал указания». Таким образом, и сам Хрущёв был в этом предисловии скомпрометирован.

Мы выпускали также прообраз «Хроники текущих событий», который носил название «Информация». «Информация» стала выходить осенью 56-го года - где-нибудь в октябре.

В том же 56-м году в ряде ВУЗов возникли рукописные журналы, которые существовали всего в двух-трёх экземплярах и циркулировали внутри данного ВУЗа, а также рукописные стенные газеты.

- В буквальном смысле «рукописные»?

- Да, потому что множительной техники тогда не было. Помню, что я получил рукописный экземпляр поэмы «Тёркин на том свете», которая была напечатана в «Известиях» только в 61-м году.  (Ко мне попал неокончательный вариант этой поэмы, который Твардовский кому-то дал, и он пошёл после этого в самиздат.)

Машинописными были доклад Хрущёва, наши «Информации», циркулировавшие переводы с польского (в связи с событиями в Польше, в Познани) и с венгерского и сербо-хорватского языков (в связи с событиями в Венгрии). С сербского - потому что после прекращения поступления  венгерских газет лучше всего освещали эти события югославские газеты, из которых была перепечатана, скажем, речь Тито в Пуле. А после размножения в самиздате речи Карделя она неожиданно появилась в журнале «Коммунист»! (Эти выступления Тито и Карделя были довольно беззубые.) Ходило тогда и переведённое  с итальянского интервью Тольятти с критикой сталинизма.

 Вообще, влияние Восточной Европы на нас было сильным. С нами учились студенты из восточноевропейских стран, которые привозили с собой  какие-то новые идеи. (Не только, скажем, из ГДР, но даже из Албании!) Некоторых из этих ребят затем посадили и даже кого-то расстреляли.

Таково было моё знакомство с самиздатом и начало участия в его распространении. Но в целом самиздат 50-х годов, конечно, не получил такого распространения, как самиздат 60-х годов, в силу, прежде всего, того, что тогда было мало множительной техники и общество только-только начинало развиваться.

За «преступлением» последовало и наказание. Если Пименов получил десять лет, то я - только шесть, потому что я шёл по этому делу вторым.  Во время следствия мои следователи морщились: «Доклад Хрущёва...», пытались как-то обойти этот неудобный момент, писали в обвинительном заключении: «...клеветнические комментарии к выступлению генерального секретаря», а к выступлению где, когда и кого именно, не упоминали. А потом они просто стали отрицать наличие такого доклада: был такой период, когда они говорили: «Да не было ничего такого. Откуда вы это взяли?»  Таким вот образом я в 57-м году оказался выключен из процесса  распространения самиздата.

В лагере тоже был самиздат - религиозный. Свидетели Иеговы делали такие толстенькие книжечки, в которые мельчайшим почерком переписывали Евангелие, и пускали их в оборот. Поскольку религиозная литература в лагере была запрещена, то они тоже изымались.

Была в лагерях и печатная литература, которая тоже, конечно, изымалась. Например, каким-то образом в Сибирь попали программные документы НТС, которые ходили в лагерях.

В лагере я участвовал в тайной антисоветской организации, и у нас был свой самиздат...

- Вы реально участвовали в такой организации?

- Реально.

...Когда я в 58-м году ехал по этапу, то мне встретился один человек, которого везли в Москву на переследствие. Он мне сказал: «Когда ты приедешь в лагерь, то встретишь там разные подпольные организации - ленинцев, таких-то и таких-то». И когда я приехал, я почти сразу же попал в такую организацию. Когда я встретил людей из этой организации и рассказал им о себе, они мне сказали: «Вот как интересно! Ты всё это письменно изложи, за что ты сел». Но я-то  понимал, что  в советских условиях нельзя рассказывать даже о том, за что тебя посадили, потому что это может быть истолковано как антисоветская пропаганда. Я был уже научен горьким опытом и понимал, что потом этот текст может попасть куда надо. И я сказал им: «Я не хочу писать». Они говорят: «А ничего, мы к тебе пришлём парня». Ко мне пришёл мальчишка, которому я начал рассказывать, а он - записывать. (Важно, чтобы это было написано не моим почерком.) При этом я очень старательно подбирал слова, чтобы их не истолковали как ведение антисоветской пропаганды.  Однако потом они этот текст стали отправлять в другие лагеря, за что меня  и осудили повторно. И к моим шести годам (с частичным поглощением срока) мне реально добавили только два с половиной года, потому что по этому делу я шёл не первым номером. В этой тайной лагерной организации я был всего лишь замначальника отдела по шифровальной части. (Всего в ней было  четыре отдела - отдел информации, отдел безопасности и другие.)

Когда нас всех повторно арестовали, то мне этот мой текст опять предъявили. Я следователю говорю: «Ну что Вы, меня же за это уже один раз посадили».  Он: «А ты бы не вносил тенденциозно-клеветническое истолкование».

- Я правильно понял, что повторно Вас осудили ещё в лагере?

- Да, было всё то же самое, те же статьи - 58, пп. 10 и 11. В первый раз - за антисоветскую организации в Ленинграде, у которой не было названия, во второй - за антисоветскую организацию в лагере, которая название имела (хотя люди там были уже совсем другие). При этом все, кто имел две судимости по 58-й статьи, были в судебном порядке признаны «особо опасными рецидивистами и должны были носить полосатую одежду, которую вели после 61-го года.

В итоге я решил, что больше не буду участвовать в антисоветских организациях. И хотя получал много таких предложений, но отказывался их принимать, потому что понимал, что долго такая деятельность длиться не может: срок существования антисоветской организации - всего  несколько месяцев.

Тогда в мордовских лагерях мы (в частности, группа Кузнецова-Осипова-Бакштейна) думали о том, какие могут быть другие формы сопротивления тоталитарному государству (ведь организация не может долго существовать, а партию создать невозможно), и искали какие-то промежуточные формы деятельности, к которым бы было нельзя прицепиться. Например, Володя Осипов, который тогда стоял на позициях анархо-синдикализма, говорил мне: «Задача вот какая: нужно создать класс интеллигенции, которого нет в Советском Союзе. А как его создать? Делать нелегальными методами мы это не можем, потому что нас пересажают. А надо  распространять что-то легальное, например, журнал «Курьер ЮНЕСКО» и подобную ему литературу, чтобы постепенно своего добиться». А некоторые думали, что такую роль может сыграть самиздат. (Конечно, слова такого ещё не было, хотя сам самиздат был.)

- А товарищем Осипова по группе был Эдуард Кузнецов - «сионист» и угонщик самолёта?

- Эдуард. Это был его первый срок - за площадь Маяковского, где они читали стихи. (Угон самолёта потом был.)

...Так вот, мы сидели и думали, а в это время на свободе шли свои процессы, там произошёл качественный скачок: в 65-м году образовалось движение за права человека. И когда я 65-м году вышел на свободу и поехал в Ленинград, то мои товарищи сказали мне: «Уже не надо создавать антисоветские организации...»

- Товарищи, находившиеся уже на свободе?

- Кто-то из них сидел, кто-то - нет. Револьт Пименов сидел, а, например, Виктор Шейнис - нет. (Он был нашим как бы подельником - свидетелем по самому первому нашему делу.) Кстати, в  56-57 годах  Револьт объяснял мне: «Интеллигенция, либералы - такие трусливые, мы не можем на них опираться». И вдруг в 65-м году он вместе с Шейнисом стал говорить мне, что интеллигенция есть, и что надо действовать через неё, а не создавать какие-то подпольные организации. И стал мне показывать самиздат. Я спрашиваю: «А за это сажают или нет?» Он в ответ пожимает плечами. Мне тоже кажется, что никого ещё к этому времени за это не посадили, - Синявского посадили ведь за отправку книг за границу, а не за самиздат, хотя книги Синявского и ходили в самиздате. Это был тамиздат, пришедший в самиздат.

- Кстати, есть свидетельства о том, что в самиздате произведения Синявского и Даниэля появились только после их ареста. Подтверждаете ли Вы это?

- Может быть. Мы читали их книги в 66-м, то есть после их ареста, причём не в виде книг, а на микрофильмах.

...Так вот, в силу того, что я не мог жить ни в Москве, ни в Ленинграде, мы жили в Курске. Но и там мы получали самиздат. (В основном из Ленинграда.) А в один прекрасный момент я обнаружил, что в Курске помимо меня имеются и другие центры собирания самиздата. В этом провинциальном городе их было немного, но всё-таки несколько было.

В 70-м году меня снова посадили, теперь уже прямо за самиздат, который фигурировал и в приговоре. И если в  приговоре 57-го года была написано: «распространяли клеветнические измышления, которые они называли  «информация»», то теперь была прямо упомянута «Хроника текущих событий». (Этот процесс в Калуге в 70-м году  был   первым процессом по «Хронике текущих событий». На него приехал Андрей Дмитриевич Сахаров, которого в первый и в последний раз впустили в зал суда.) Но статья была уже другая, уголовная - «клевета», 190-я (прим).  (Теперь обычно уж по ней осуждали.) Я прошёл по этой статье и получил ссылку в село Уват. (Это - километров триста к северу от Тобольска в сторону Ханты-Мансийска.) Потом, поскольку там за мной трудно было следить (ко мне туда приезжали Боннэр, Шиханович), меня перевели  в Тобольск, где, как считалось, это можно организовать лучше,  и дали мне комнату в общежитии. А надо сказать, что для получения комнаты в семейном общежитии надо было месяцы в очереди стоять. Я понял, что эту комнату хотят соответствующим образом оборудовать, и сказал: «Да не хочу я жить в общежитии. Я дом куплю». Такого варианта ОНИ не ожидали, и стали оборудовать подслушивающей аппаратурой уже этот дом, в котором у меня были соседи. От них под полом и провели аппаратуру. (Однажды котёнок полез в подпол, а его там стало бить током.) Я был единственным политическим ссыльным в Тобольске, в котором  у НИХ был целый отдел, вот ОНИ мной и занимались.

В ссылке я продолжал получать самиздат. Иногда в посылках, которые ко мне приходили из Москвы. Иногда кто-то приезжал и привозил.

Однажды у меня устроили обыск по делу Хаустова из Орла, которого я никогда не знал, а только фамилию слышал. Пришли и стали искать. Спрашивают: «Где «Хроника...», где «Хроника..»?» Я говорю: «Неужели я буду её хранить? Что вы обо мне думаете?»

Но не всегда ОНИ действовали так открыто. Например,  в Обнинске жила подруга Люси (Людмилы Алексеевны, жены Б. Вайля,-АП), которая распространяла самиздат: брала его в Ленинграде, привозила в Обнинск и к нам в Курск, печатала его в Курске и везла дальше.  Жила она в общежитии, где в один прекрасный день (это было в 70-м году) КГБ устроил у неё обыск. Поскольку обыск этот по какой-то причине не был оформлен юридически, то КГБ придумал такую легенду: в общежитии якобы протекла вода, к ней в комнату пришли слесаря перекрывать воду и неожиданно увидели  россыпь машинописных листков с многократно повторяемым словом «Сталин». О чём и было сообщено в КГБ.

А однажды в Тобольске я пошёл к какому-то студенту и понёс ему машинопись, совершенно не имеющую отношения к самиздату. (Там были то ли правила поступления в ВУЗ, то ли какой-то другой вполне официальный текст, но только машинописный.) А у него сидела группа студентов и преподавателей Тобольского педагогического института. И какой-то преподаватель марксизма, как только увидел, что я принёс машинопись, сразу устроил истерику: он думал, что это - самиздат. То есть уже даже в таком медвежьем углу знали, что машинопись в моих руках - дело опасное.

- Почему при третьем осуждении в отношении  Вас не действовало правило рецидива, и Вы отделались «всего лишь» ссылкой?

- Потому что меня осудили по новой статье - 190. Кроме того, многие считают, что это случилось благодаря тому, что за меня заступился Андрей Дмитриевич Сахаров, который в глазах советского истеблишмента тогда ещё не был такой одиозной фигурой. Тогда ещё на него имел влияние Рой Медведев, который считался как бы официальным диссидентом. И когда Андрей Дмитриевич приехал на этот суд, то судья не мог его не пустить.

- Когда и почему самиздат в СССР прекратил своё существование?

- Ответ на этот вопрос такой же, как и на вопрос о том, почему самиздата не существует, например, в Дании. Зачем он там нужен? Ведь самиздат существует тогда, когда действует цензура и органы госбезопасности. А когда цензура исчезает и появляются частные издательства, то и самиздат исчезает.

- Каковы были цели и пути распространения самиздата?

- Поскольку это - явление спонтанное, то никто не задумывался о целях. Я думаю, что цель - восполнить недостаток официальной информации в соответствии с существовавшим общественным запросом.

Что касается путей его распространения, то в самиздате был, например, такой жанр, как письма в инстанции, «президенту» Брежневу. Можно было послать один экземпляр Брежневу, а другой - на Запад. Только благодаря самиздату и западным корреспондентам Запад в середине 60-х годов заинтересовался всеми этими делами. Скажем, о нашей группе, действовавшей в 50-е годы, было сообщение в «Посеве». Но только всего одна строчка, потому что в этом журнале о нас ничего больше не смогли узнать, так как мы в то время не ставили перед собой задачу информировать о себе Запад, - мы до этого ещё как-то не дошли. А вот уже в 60-е годы устанавливаются контакты с поляками: ленинградская группа ВСХСОН (Всероссийский социально-христианский союз освобождения народа, - правая, религиозно-монархическая организация, ориентированная на учение Бердяева) имела там своего человека. Она нашла выход на Польшу, и у неё там был человек, который ей сочувствовал и с которым ей удавалось поддерживать связь.     С конца 60-х годов часть самиздата (в первую очередь с сообщениями о репрессиях) уже адресуется Западу. Так что с этого времени у самиздата становится  уже два главных адресата - интеллигенция в Советском Союзе и общественное мнение западных стран. Правда, некоторые полагали, что это непатриотично - обращаться за защитой к Западу. Но я так не считал.

Пути распространения самиздата внутри страны базировались на доверии.    Ведь я не каждому  мог  дать самиздат (я понимал, насколько это опасно), а только людям, которым можно было доверять. Так что самиздат я давал прежде всего самым ближайшим друзьям и знакомым. Я сталкивался с тем, что на Западе распространение самиздата понимали по-западному: стоят люди на углу улицы и раздают самиздат прохожим. Им трудно объяснить, что была большая проблема: кому давать, кому не давать. Кроме того, например, многим студенткам моего библиотечного института не было смысла давать самиздат, потому что им могло быть просто не интересно знать, что там сказал какой-то Пальмиро Тольятти. Так что круг этих людей не был широк.

Но вспоминается и такой интересный случай. В конце 60-х годов (ещё до введения танков в Прагу) я поехал в Москву в официальную командировку от киноклуба - общественной организации, существовавшей под эгидой обкома комсомола. Целью этой поездки было приглашение для выступления в Курске кого-нибудь из кинокритиков. Когда я оказался на  «Мосфильме», то человек, к которому я пришёл, вдруг даёт мне запросто пачку самиздата и говорит: «Отдай тому, кто тебя послал». (А послал меня председатель нашего киноклуба.) Он не знал меня, но всё-таки дал эту пачку (я бы так никогда не поступил), которую я, конечно, передал. Этот случай показывает, что отношение к самиздату в Москве и Ленинграде отличалось от того, что было в провинции. Жители столиц к этому относились более спокойно, более свободно. Рассказывают, что у Паустовского переплетённый самиздат стоял дома на полках - открыто, том за томом, и его гость мог взять эти книги почитать. Наверное, такие люди, получившие уже официальное признание, могли и не бояться самиздата. Например, когда Высоцкий приехал в Париж, то друзья по его просьбе собрали ему целый ящик тамиздата. Он написал на ящике имя якобы адресата - «Шолохову» и погрузил его в самолёт. Так что одни боялись, а другие - нет.

Но и отношение властей было разным. Где-нибудь в провинции поймать кого-то на самиздате и расследовать это дело было для местного КГБ предметом гордости. А в столицах КГБ знал, что здесь самиздат широко циркулирует и что остановить этот поток очень трудно.

Кстати, не существовало и такого понятия, как «запрещённая книга». Не было индекса запрещённой литературы, подобно существующему в Ватикане, в котором прямо перечислены книги, которые запрещены.   Были только книги, изымаемые из библиотек. Так что не было процедуры запрещения книг, и не было известно - запрещена та или иная книга или нет. Поэтому я всегда протестую, когда на Западе говорят: «Эта книга была запрещена в Советском Союзе». Так, например, говорят о книгах Бердяева. Но почему?! Ты вполне мог пойти в библиотеку и взять дореволюционное издание Бердяева. После 56-го года уже можно было брать Фрейда, Бердяева...

- Существовал ли рынок самиздата?

- Да. Я знал, что когда кто-то перепечатывал какие-нибудь, например, «Роковые яйца», то мог и продавать их, поскольку труд машинистки тоже чего-то стоил. Так что самиздат можно было и купить (в Курске - нет, а в Москве - да), скажем, за десятку, хотя это было и дороже, чем обычная книга.

- Вы говорите, наверное, в конце 60-х, а не о конце 50-х годов?

- Да, да, конечно. Рынок начинается только в конце 60-х. При этом продавалась больше художественная литература и религиозная.    Хотя, может быть, он начался ещё в 50-е годы с йоги. Но тут надо определиться  с понятием «самиздат». Например, перепечатка кулинарных рецептов - это самиздат? Гарик Суперфин называет это «протосамиздатом».

- Вспомните ли Вы какие-нибудь интересные, может быть, забавные моменты, связанные с бытованием самиздата?

- Забавного-то мало в этом было, - людей увольняли с работы, сажали. Впрочем... Будучи в ссылке, я работал на винзаводе. А мой директор был членом бюро горкома партии. Он знал, что я - политический ссыльный, и стал приставать ко мне, чтобы я дал ему что-нибудь почитать. Он всё намекал: вот Светлану бы Аллилуеву (вот такие вещи). Но я считал, что ухо надо держать востро, и поэтому  принёс ему детектив Сименона из «Иностранной литературы». Он прочёл и сказал: «Ну да, интересно. Но я всё-таки у тебя просил Светлану Аллилуеву».

И ещё случай... У нас в Тобольске была машинка. Однажды пришёл сосед и попросил дать ему её. Понятно, что он должен был взять её по заданию КГБ для того, чтобы получить образец шрифта, но я всё-таки спросил, для чего она ему. А он ответил: «Нужно перепечатать роман Шекспира». Пришлось ему машинку дать. (с)

Беседовал А. Пятковский

                ******************************************************

Леонид Седов о самиздате и диссидентстве

- Как и когда Вы впервые столкнулись с самиздатом?

- Первым самиздатовским автором, с которым я познакомился, являлся Коржавин, который тогда назывался Мандель[2]. С ним дружили мои знакомые, в семействе которых я был принят. И первым попавшим ко мне самиздатом были рукописи Манделя, которые я даже распространял среди своих друзей. По-моему, в этом же доме я впервые прочёл и тогда ещё неопубликованного “Ивана Денисовича”, каким-то образом попавшего туда из редакции “Нового мира”.

- Не забывайте, пожалуйста, называть годы.

- Это, я думаю, год 59-й или что-то такое близкое. Но это был неполитический самиздат. А с политическим самиздатом я впервые столкнулся позже - где-то в середине 60-х годов. С ним меня познакомил мой бывший соученик по школе Серёжа Генкин - человек, довольно известный в диссидентских кругах. Однажды мы встретились на улице, разговорились, и он предложил мне почитать “нечто”. Не помню точно, что это такое было, но, по-моему, чуть ли ни “Хроника...”. (Могла тогда - в середине 60-х - существовать “Хроника...”?[3] Я не припоминаю.)

Мы стали встречаться, и он ввёл меня в круг своих знакомых, среди которых находился, например, актёр Гусаров - автор книги “Мой папа убил Михоэлса”. Этот Гусаров (который, по-моему, был знаком с [Венедиктом] Ерофеевым) даже начитывал у меня дома на магнитофон своим хорошо поставленным актёрским голосом книгу “Москва-Петушки”.

Вот так примерно у меня возник интерес к непубликуемой литературе. А дальше Вы уже задавайте свои вопросы.

- Все мои последующие вопросы будут состоять из одного и того же - “А что было дальше?”

- Дальше было более плотное вхождение в мир (уже, в основном, политического) самиздата. Я нашёл для себя необходимым заниматься ознакомлением с этой литературой своих друзей и размножением её. У меня появилась машинистка, которая печатала до двенадцати экземпляров, например, “Хроники...”. (Первые четыре - на хорошей бумаге, остальные - на папиросной.) И я эти вещи раздавал. Впрочем, иногда  брал за них деньги, потому что машинистка работала за деньги (хотя тоже являлась убеждённой любительницей всей этой литературы).

Свою собственную работу я запустил в самиздат только одну - по поводу вторжения в Чехословакию в 68-м году. Когда это случилось, я отдыхал в Сочи. Я жил около международного молодёжного лагеря и наблюдал, как на пляже вдруг начали собираться чехи и что-то горячо-горячо обсуждать. Я подошёл к ним и спросил о причине. Мне сказали. Это известие произвело на меня, конечно, сильно впечатление. Я сел за работу, за оставшиеся мне в Сочи два дня накатал памфлет “Логика танков” и по приезде в Москву запустил его в самиздат. Он получил определённую известность и даже читался по какой-то из радиостанций - не то “Свободе”, не то Би-Би-Си.

- Был ли он подписан?

- Нет, это был анонимный памфлет.

- Обрисуйте круг своих тогдашних связей. Или имена этих людей нет смысла называть из-за того, что впоследствии они не стали чем-либо известны?

- Ну как... Я регулярно снабжал самиздатом, например, того же Леваду. [Писателя Георгия] Владимова, с которым я  дружил и который жил со мной в одном подъезде, я знакомил с этими вещами. А он меня, в свою очередь - с тем, что он писал. И я запускал в самиздат какие-то его вещи, потому что процесс размножения был у меня налажен. Кроме упоминавшейся машинистки (Сары Борисовны Шапиро) я относил какие-то вещи для тиражирования Владимиру Сквирскому - впоследствии политзаключённому. У него целый цех был! Как к нему не придёшь, у него всегда сидят четыре девочки и на четырёх машинках что-то отстукивают.

- Расскажите об этом поподробней (поскольку сам Владимир Ильич давно умер и теперь, наверное,  мало кто об этом может рассказать): что это был за цех, где он располагался, каким образом был организован процесс размножения, каковы были его цели?

- Он располагался за МОГЭС - на улице Осипенко, что ли. Так она называется?

- Да, была там такая.

- У него имелся какой-то, по-моему, бельэтаж со множеством комнат. Обстановка там была достаточно богемная: какие-то девочки, выпить всегда можно было, кто-то спал, кто-то - ещё что-то делал.

- Это была частная квартира?

- Да, это была его квартира. Я неоднократно заскакивал туда и что-то ему отдавал. Сам он всё время намекал на то, что нужно создавать социал-демократическую партию. У него было настроение создать социал-демократическую партию, и он неоднократно обращался ко мне с предложением  проявить активность в этом направлении.

- И всё-таки, какова была цель существования этого так называемого цеха - средство заработка, способ политической самореализации?

- Только политическая самореализация, только желание сделать так, чтобы люди всё читали и всё знали. У меня была такая же мотивация: мне хотелось, чтобы в стране, где доступ к информации крайне ограничен, люди всё знали. И, конечно, естественное и для него, и для меня несогласие с режимом, его идеологией.

У меня такое несогласие проявилось давно: критически относиться ко многим вещам (в том числе к нашему тогдашнему Великому вождю) я начал с очень ранних лет. В моей школе № 59 им. Гоголя (это - бывшая Медведниковская гимназия на Арбате, в Староконюшенном) витал дух свободомыслия, исходивший не от учителей, а буквально от стен. Эту школу окончили, например, Буковский, Серёжа Генкин, который и познакомил меня с политическим самиздатом...

- Я так понимаю, что в описываемые Вами годы у Сквирского не было ещё никакой организации, никакого СМОТа, и то, чем он занимался, являлось, так сказать, его индивидуальной политической деятельностью...

- Да. Во всяком случае, я не знал о наличии у него какой-либо организованной структуры.

- Арестовали его тоже за самиздат?

- Видимо, да. Кстати, у моей машинистки тоже однажды прошёл обыск, но для неё всё обошлось без дальнейших неприятностей. Она зарабатывала, в основном, тем, что очень много печатала для евреев-отказников и, вообще, для всей этой еврейской компании. У неё наверняка нашли соответствующие рукописи, но оставили в покое и больше не преследовали.

- В какие годы Вы контактировали со Сквирским?

- В основном, в 70-е.

Тогда же я в качестве редактора участвовал в редактировании двух номеров “Хроники...” (когда её выход возобновился после ареста Якира и Красина). В этом участвовали также Лавут и Юра Гастев, с которым мы дружили.

- Лавут - известная фигура. А кем был Гастев?

- Математик-логик. Мы вместе работали у Левады и дружили. Когда его попёрли с работы, и он оказался без денег, я получал за него какие-то гонорары: он где-то зарабатывал деньги под моей фамилией, и я их для него получал. Отец его являлся основоположником научной организации труда в Советском Союзе. Оба они в сталинское время были арестованы и сидели.

- Расскажите поподробнее о том, как Вы оказались в этой компании и почему, вообще, решили рискнуть и заняться распространением самиздата, так сказать, более профессионально?

- Вот именно что “рискнул” и после двух номеров отошёл от этой работы, потому что, можно даже сказать, испугался. А началось это так: Юра Гастев спросил, нет ли у меня помещения, где можно было бы провести ночь за редактированием “Хроники...”. Я, подумав, спросил у одного своего друга-художника, нельзя ли использовать для этой цели его мастерскую...

- Фамилию его помните?

- Ну как не помнить - Галацкий Володя. Сейчас он живёт в Швеции.

Он разрешил, мы у него угнездились и в один поздний вечер начали выпуск. Стали печатать. Но машинка стучала громко, а стены мастерской показались нам слишком звукопроницаемыми и ненадёжными. Мы, уложив всё в рюкзак, поехали в другое место - по-моему, к какому-то знакомому Лавута. Там мы и продолжили. А делалось это так: из мешка высыпались бумажки с записями разных неприятных случаев, описываемых затем в “Хронике...” - обысков, арестов и прочих, потом это всё систематизировалось и набивалось в макет “Хроники...”.

Делалось это достаточно конспиративно и для меня неприятно. Во всяком случае, я от этого большого удовольствия не получил и через два номера отошёл от этой работы. Нет, однажды я ещё раз приезжал к Юре и разбирал какие-то бумажки, но это уже был только эпизод.

Параллельно я очень увлекался творчеством бардов и собирал их записи. Так, однажды мы записали Кима у моего друга дома. У меня дома тоже бывали их концерты. Например, Высоцкий у меня однажды пел целую ночь. Галич у меня пел. Бывали и барды второго эшелона, например, Турьянский.

- Вы не пытались распространять в самиздате их стихи?

- Нет. Как тексты я их не размножал. А вот записи на плёнках много и очень охотно давал переписывать людям, которых это интересовало, не понимая до конца, какое сокровище находится у меня в руках. Кстати, мой домашний концерт Высоцкого очень популярен среди любителей этого дела. Ко мне даже приезжали высоцковеды и интересовались, как мы с ним познакомились, как (буквально по минутам) концерт проходил и так далее. Так что магнитиздат занимал меня в те годы даже больше, чем самиздат литературный и политический.

- Что у Вас происходило дальше? (Вы представьте, что Вы делаете чистосердечное признание следователю и рассказываете ему всё о тех связях, которые у Вас имелись, и о самой своей антисоветской деятельности.)

- Ещё одной стороной такой деятельности была передача самиздата в тамиздат. Когда ОТТУДА приезжали посредники, мне в этом тоже приходилось участвовать. В этом участвовала и моя близкая приятельница Нея Зоркая - известный искусствовед (киновед). Когда к ней из Чехословакии приезжала причастная к миру кино переводчица Янка Клусакова, Нея звонила мне и спрашивала: “У тебя ничего такого нет, что можно передать?” У меня обычно что-то находилось, и через Яну это отвозилось за границу. А у неё имелись связи в русской эмигрантской среде - в “Гранях” и прочих таких изданиях и издательствах - куда она полученное и передавала.

Я подозреваю, что это именно я оказался тем, кто без ведома автора передал на Запад рукопись [писателя Владимира] Максимова “Семь дней творения”, которая и была опубликована вскорости после этого, что послужило началу взлёта популярности Максимова за рубежом. Мне эту рукопись, в свою очередь, принёс Володя Альбрехт - известный тогдашний диссидент, тоже мой близкий друг с детства. Он мне её принёс и сказал: “Слушай! Я её почитал и чего-то не пойму - хорошо это или плохо”. Я почитал,  мне понравилось, и я её запустил в тамиздат.

- А обратный поток тамиздата поступал через эту Клусакову?

- Конечно. Она привозила к Неечке замечательные американские издания в нескольких томах - Мандельштама и других.

- Это были только литературные издания?

- Литературные. А вот [политизированные] журналы - “Посев”, “Грани” - я в больших количествах получал через Владимова. У него тоже прошёл обыск, эти журналы нашли и, в конце концов, поставили перед ним вопрос ребром: либо укатывай, либо поедешь куда подальше. И он укатил.

Что я ещё могу сказать о Владимове? Я в некотором смысле участвовал в его творческом процессе, являясь первым человеком, которому он давал читать некоторые свои вещи. Например, однажды утром, когда я к нему зашёл, он мне сказал: “На, читай” и дал прочесть своё широко затем пошедшее с моей помощью в самиздат и сильно прогремевшее письмо съезду писателей, в котором он спрашивал: “Кто мы - нация стукачей и подонков или мы?..”, написанное в ответ на гонения на Солженицына или кого-то ещё.  (Я тогда оказался первым читателем этого письма.) “Верного Руслана” он мне читал. Это была первая читка, и я сделал замечания, которые он затем учёл - добавил какие-то важные кусочки.

Вообще, наш дом у метро “Пионерская” - Малая Филёвская, д. 16 - был потрясающим. И хотя это был кооперативный дом Союза журналистов, в нём поселились самые разные люди - Владимов (сыгравший, как известно, важную роль в становлении самиздатовской литературы), Янов (историк, живущий сейчас в Америке), Жуховицкий и много других людей, впоследствии прославившихся.

У Владимова, кстати, там были две квартиры - у него и у мамы его жены. Их квартиры располагались на первом и пятом этажах, а моя - на третьем, посерёдке между ними. И в обеих его квартирах были проведены обыски.

Когда вокруг нас происходили обыски или возникали какие-то другие тревожные моменты, приходилось выгребать всё, что имелось в доме, сваливать в мешок и нести к кому-то из таких знакомых, кто был вне всей этой деятельности и вне подозрений. Я, например, носил это через дорогу (через линию метро) к Вике Чаликовой, которая жила на той стороне - за оврагом. (В годы перестройки Вика Чаликова резко врезалась в политику и стала очень известным человеком.) Она это всё какое-то время хранила, а потом я приходил и обратно забирал.

Свой архив самиздата я оставил на той квартире, когда в 80-е годы сын её продал. Когда позже приезжал Суперфин, с которым мы тоже были слегка знакомы, он, увидев меня, спросил, нет ли у меня чего, что бы я мог ему сдать (он в Германии как раз занимается какой-то систематизацией самиздата), но я сказал: “Увы, всё это пропало”.

- Что Вы можете вспомнить интересного из того, что произошло позже - после высылки Владимова и прикрытия “Хроники...”?

- Пожалуй что почти ничего, - довольно скоро после этого началась перестройка. Да и пришлось лечь на дно, потому что стало опять немножко страшно. Создавалось такое впечатление, что, случись со мной что-то, заступиться будет уже некому. Ведь поле вокруг меня сильно разредилось: многие уехали, кого-то арестовали (того же Альбрехта арестовали). Продолжалась слежка.

С этим связан один очень интересный эпизод. Однажды (может быть, в начале 80-х годов) ко мне попросился в гости мой знакомый (называть его я не стану), которого я подозревал в том, что он сидит У НИХ на крючке и за мной присматривает. Он напросился прийти ко мне в гости вместе со своим “двоюродным братом из Челябинска”. Когда они ко мне приехали, оказалось, что на этом “двоюродном брате” было просто написано, откуда он на самом деле. (Это было видно невооружённым глазом.) Мы сели, и я даже сбегал в магазин за коньячком. А в это время они, видимо, осуществляли визуальный осмотр моей квартиры. Когда я вернулся, они стали меня тормошить насчёт того, чего я интересного в последнее время читал. Я как раз прочёл что-то солженицынское (по-моему, из “Красного колеса”) и сказал, что оно мне не очень понравилось. - “А нет ли чего такого посмотреть?” - “Есть.” И я дал им посмотреть Лимонова. А тогда как раз Лимонов распространял свои стишки: сам их брошюровал на специальной машинке и сам продавал. Такой маленьких сборничек попал ко мне, я его им торжественно выдал и сказал: “Во! Смешной очень поэт”. Этот “брат” полистал его и, как мне показалось, немножко скис.

Тем не менее, я продолжал поддерживать через Владимова какие-то контакты с Западом: несколько статей опубликовал в “Синтаксисе” у Синявского, в “Посеве” вышла пара моих политических заметок, тоже переданных через Владимова.

- На Западе Вы печатались под псевдонимом?

- Да. В “Синтаксисе” у Синявского две статьи вышли под псевдонимами («Л. Ладов и «Леон Ржевский»»), хотя последняя из них относится к 89-му году, так что можно было, наверное, обойтись и без псевдонима. А третья моя статья там пошла уже под моей фамилией, и в примечании к ней мои прежние псевдонимы были расшифрованы.

- А в “Посеве”?

- В “Посеве” у меня вышла пара каких-то текущих  политических и не очень значимых заметочек под псевдонимом “Л. Ладов”. И я знаю, что “Ладова” разыскивали. Спрашивали того же Владимова, не знает ли он, кто такой “Ладов”.

- Удалось ли Вам таки избежать официальных контактов с “органами”?

- Нет, конечно, не удалось.

- Расскажите об этом.

- ОНИ приходили ко мне на работу в “Энциклопедию” (издательство “Большая советская энциклопедия”, - АП) и вели странные беседы. Спрашивали: “Почему у вас печатается Гастев?” А я работал редактором и занимался изданием в Америке перевода “Большой советской энциклопедии” (был такой американский идиотизм). Эти  переводы редактировал я и сами авторы. А Гастев являлся автором статей по математической логике, переводы которых я и давал ему редактировать. И вот ОНИ меня спрашивали: “Почему у вас Гастев?”

Но самый неприятный контакт у меня произошёл уже после того, как все разъехались, и я более-менее лёг на дно. Неожиданно меня вызывают в районное отделение ГБ: “Не могли бы Вы прийти побеседовать?” И я пошёл.

- В наше кунцевское?

- Да, да, да, да, да.

- Это - СЭВообразное загадочное здание без вывески на углу Молодогвардейской и Ельнинской, которое я всегда расшифровывал как районное управление КГБ?

- Да, да, да, да, да.

- ...Начался, как поёт Высоцкий “смутный и чудной разговор” на тему о том, что у меня много плохих знакомств, в том числе за границей. (У меня за границей, действительно, первая жена и ещё много разных людей, начиная с того же Владимова.) Последовали намёки на то, что было бы неплохо, чтобы я с НИМИ посотрудничал. Я там:  нет-нет, то сё, пятое-десятое. Изображал дурака. Под конец они мне говорят: “Где бы мы могли с Вами ещё раз встретиться?” А я отвечаю: “Приходите ко мне в гости”. (Изображал из себя немножко дурака.) - “Ну что Вы, Леонид Александрович!” Так они мне намекали-намекали, и мы расстались с тем, чтобы я опять к ним пришёл, - они назначили мне день.

А у меня тогда имелось такое ощущение, что ими, действительно, накоплен какой-то материал на меня и что меня могут посадить. Короче говоря, я оформил на жену генеральную доверенность на право ведения всех моих дел в течение трёх лет и, вместо того, чтобы явиться к ним опять на разговор, написал заявление: “Прошу меня больше без повестки не тревожить”. И понёс.

- Смело!

- Пришёл, нажал кнопку звонка, говорю: “Я тут у вас был... Вот такой вот Юрий Владимирович со мной разговаривал...”. (Они  фамилий своих не называют.) А тот дурачок, который открыл дверь, говорит: “А, это Горбулин”. (Я запомнил: Горбулин Юрий Владимирович. А может, он и не Юрий Владимирович.) “Вот, - говорю, - заявление. Прошу меня больше без повестки не тревожить.” И ушёл. Стал сидеть и ждать: посадят или нет? Но ничего: больше у меня с ними контактов не было. Хотя нервов, это, конечно, стоило.

- Когда это происходило?

- Во времена Черненко, то есть буквально накануне перестройки.

А потом началась перестройка. Я впервые поехал во Францию. Встретился с Синявским, с которым до этого не был знаком. А Розанова меня всё называла: любимый автор, любимый автор. (Они меня очень радушно встретили.)

Перестройка началась, но удивительные вещи ещё продолжались. Например, дочка моей знакомой была верующей, и эту мою знакомую хотели лишить родительских прав на том основании, что её дочка ходит в церковь. Это был уже 86-й или 87-й год, но, тем не менее, директор, завуч и родительский комитет школы были настроены на это. То есть перестройка перестройкой, но новые настроения внедрялись очень медленно. Сейчас эти директора школ и завучи все стоят в церквах со свечками.

- Наверное, грехи замаливают.

Только недавно Ваш коллега по работе и мой товарищ по Кунцевскому клубу избирателей Олег Савельев рассказал мне о том, что в 90-м году Вас пытались выдвинуть в народные депутаты...

- Да, да, было дело.

- Это произошло благодаря Вашим старым заслугам перед демократией?

- Меня стал уговаривать выдвигаться мой старый друг (а также приятель Вики Чаликовой) Леонид Борисович Волков, ставший политически активным социал-демократом, одним из авторов Конституции. Он же настроил на это и местную общественность, благодаря чему в этом стал активно участвовать Савельев. Сам Олег баллотировался в Моссовет, но, несмотря на это, опекал меня, водил на какие-то собрания, где я встречался с избирателями. Но на самом большом собрании я проиграл Задонскому. Задонской потом приходил ко мне и очень извинялся: “Если бы я знал, что Вы - мой конкурент, то я бы, наверное, не стал выдвигаться”.

- Это случилось на окружном собрании, которое утверждало кандидатов?

- Да, да, типа праймериз, на одном из которых нужно было получить определённый процент голосов (или простое большинство? - я уже не помню). Но я очень рад, что не прорвался в депутаты, потому что это был бы для меня необычный вид деятельности. Я - человек не очень публичный и с трудом вхожу в такие ситуации, когда нужно выступать.

Кстати, на этой почве у нас с Савельевым вышел конфуз. Во время моего выдвижения в депутаты он захотел сделать из зала подачу в мою пользу и представить меня в качестве диссидента. Он меня спрашивает: “Правда, что Вы подписали письмо против вторжения в Чехословакию?” Я говорю: “Нет, не правда. Я подписал письмо в защиту Гинзбурга (когда проходил процесс над Гинзбургом)”.

- Я вижу у Вас на столе довольно-таки толстую книгу: Леонид Седов. “Поэзия - это боль. Стихи и песни (1958-2003)”. Вы что же, ещё и поэт?

- Конечно, я - не поэт. Просто издал какую-то накопившуюся за долгие годы лирику. Это - мой поэтический дневник, моя отдушина. В основном - лирика. Политики там почти нету.

- Я спросил об этом с прицелом на тему нашего интервью: не запускали ли Вы свои стихи в самиздат?

- Нет, никогда в жизни не запускал, потому что я не считаю себя поэтом. Да и политики тут почти нет. А вот песенок у меня было около двадцати. В основном - лирика, но имеется пара и с социальным содержанием - про Афганистан, ещё что-то такое. Песни свои я пел, и их записывали. В компаниях считалось, что меня приятно слушать.

- Вы же - и автор музыки?

- Да. Я целиком  песенки писал - какие-то примитивные, для шести (или сколько их там?) аккордов.

- То есть Вы, в какой-то степени, ещё и бард?

- Да, в какой-то степени. (с)

Беседовал Алексей Пятковский.

                ***************************************************

Игорь Дашкевич о самиздате


Это интервью было записано по моей просьбе, в мае 2007 года.   
    

- Расскажи о наиболее ярком впечатлении от знакомства с запрещенной литературой?

В конце 60-х годов,  самом начале 70-х Народно-трудовой союз издал полный вариант,  (если так можно говорить об окончательной редакции) «Мастера и Маргарита»,.

Там была оторвана страничка, где титульный лист и было написано, что это «Посев», но по шрифтам, по всему было видно, что это то самое «посевовское» карманное  издание «Мастера и Маргариты».

- Как т считаешь, почему эта книга была столь популярна?

- По своей тематике сатанинской силы, по стёбу. Этот стиль необычное явление для литературы 20-х годов, и уж тем более для советских читателей 60-70 годов.

- Ты занимался перепечатками?

     Это было потом, когда я находился в подполье. В  77-78 и вплоть до  моей посадки в 1984 году.

Мой  отчим хотел эмигрировать и через него к нам в дом поступали в 76-77-х годах большое количество израильских книжек, библиотечка «Алия», специально для эмигрантов.  «Эксодус» (Исход), другие пропагандистские материалы, касающиеся героической истории Израиля, но плюс к этому было и такое откровенное русское издание как «Время и мы», которое начиналось в Израиле, именно  76-77 годах, потом  редакция переехала в Нью-Йорк. Тогда это был журнал, который выходил раз в месяц и который был посвящен проблемам еврейской интеллигенции при советской власти.

Что-то еще я начал переснимать тогда на пленки, а потом,  с конца 1978, когда я решил остаться в Советском Союзе, мы с этих пленок перепечатывали книжки и уже тогда обменивались с другими маргиналами –подпольщиками изданиями, перепечатанными в 1-2 экземплярах. После ксерокса издания переплетались. В первую очередь это были «Архипелаг Гулаг» и  «1984 год».

Иногда мы делали сборники из разных журналов: «Континента», «Синтаксиса» и еще каких-то изданий.  Некоторые малоинтересные материалы мы выкидывали. Так мы напечатали несколько номеров «Континента». Потом напечатали «Синтаксис»,  с точки зрения интереса и с точки зрения профессиональной журналистики, это было приятное издание.

Мы все осознавали, что распространение «Архипелага Гулага» является неотъемлемым обвинением против диссидентов, которых сажали за распространение самиздата, и всегда дополнялся пункт «антисоветская пропаганда».

Формально, мы конечно понимали, что подпадали под статью «антисоветская пропаганда». Мы активно распространяли среди максимально широкого круга друзей и знакомых наши издания. Но на практике, как я понимаю, в 70- х годах, хотя мы были засвечены,  вряд ли бы нас по-настоящему судили, потому что у нас не было прямых связей с НТС и  с антисоветскими организациями.

В Москве и Ленинграде в  лагеря, по крайней мере,  отправляли людей, которые обвинялись в личной открытой антисоветской деятельности – членов СМОТ,  членов  Хельсинкской  группы. После 1980 года когда кончилась холодная война, в лагеря попадали люди, которые как-то помогали политзаключенным. А просто людей,  которые  распространяли и размножали литературу, редко сажали. Такие случаи были, особенно в провинции, в Москве и Питере – нет.

 
- Об  истории подпольной группы.

Мы как устойчивая организованная группа прекратили  свое существование в 1981 году. Это было три человека, которые регулярно собирались, печатали, распространяли, обсуждали и у каждого из нас был свой круг читателей,  среди которых активно распространялась литература.

Один наш знакомый  работал на университетском ксероксе,  и ксерокопировал полные  варианты тех или иных книжек. И книжки к нам приходили. Когда-то приходили оригиналы. Иногда мы делали компановку нескольких журналов.. А некоторые книжки, например «Архипелаг Гулаг» мы делали даже в трех экземплярах.

Мы всегда себя четко воспринимали  как активно действующая антисоветская группа. Но мы надеялись, что если будет следствие, трудно будет доказать, что мы организация. Мы специально не объявляли себя группой, не было у нас названия, целей, устава, программы. Формально мы выступали  просто как любители.

 Мы же художественную литературу тоже печатали -   Бродского, Мережковского, Мандельштама – все было, но это для нас было добавлением к политическому самиздату. Но у каждого члена группы был свой акцент. У меня был политический, в первую очередь, у другого моего друга – наоборот, скорее он интересовался художественными изданиями. 

- Вы  копировали книги из государственных библиотек?

     Из спецхранов библиотек – нет, но  например, какие-то книжки  вышедшие как бы легально мы печатали  и размножали. Например,  подцензурный вариант воспоминаний Решетовской, о  Солженицыне. Он был написан  достаточно неровно. Мы отлично понимали, что тот вариант, который вышел в советское время, был конечно пропагандным. Там была и ложь и клевета, но в тоже время там было и много интересного.

 
-  Ты перепечатывал книги о польской «Солидарности»?

  «Нелегалы». Она была на русском. Там была вообще проблематика «Солидарности». Какую-то книжку еще мы издали про польские события Народно-трудового союза,  но наиболее запомнившаяся, -  это «Нелегалы». Эта книжка была посвящена подпольной «Солидарности».

- Можешь ли подтвердить, что в те годы сложился коммерческий рынок самиздата?  Поскольку эта деятельность требовала от нас больших материальных затрат, мы пытались хотя бы отчасти коммерционализировать ее, но эта идея провалилась в связи с консервативностью и бедностью питерской интеллигенции. Я знаю случаи, когда достаточно активно покупали и  заказывали размножение всяких литературных изданий, которые не печатались в России, но  от всего что пахло антисоветчиной  -  отказывались.

     Например, Лидия Чуковская  написала об Ахматовой книжку,  у нас её заказали в достаточно большом количестве экземпляров.

- Существовала ли проблема социальной адаптации  после перестройки?

     Там было несколько этапов. Во-первых,  в  1987 году. Тогда,   открытая часть  движения  называлась неформалами.  А когда я  максимально вошел в социум? ну наверное когда я был редактором. профсоюзной газеты . Вот это было  максимально. Это был 1992-93 год. Но потом, я просто ушел и возобновил издание (неформальной) газеты. (с)

Запись Елены Струковой