Переводчик с парома сойдёт – качнётся причал
Отчалит обратно, растаяв в тумане Харон
Тихо в дом он войдёт, сквозь прихожую в сумрачный зал
Только вдруг почему-то захочется броситься вон
Там монахи, склонившись, сидят – толмачи и писцы
Это можно понять по высоким и выбритым лбам
Пишет кистью по шёлку в углу педагог Кун-фу-цзы
Ну, а прямо по центру раввины и с ними Рамбам
Мартин Лютер гусиным пером переводит «Псалмы»
Придавая «Псалмам» новый шарм через готику букв
Грибоедов строчит, не снимая иранской чалмы
Папиросу вставляет Ахматова в длинный мундштук
Пастернак неустанно шлифует шекспировский слог
Наделяя Отелло и Гамлета русской душой
А поодаль чеканит стихи раскрасневшийся Блок
Ему внемлет задумчивый и босоногий Толстой
Нервно курит Владимир Набоков, листая словарь
Правит текст, ранит острым пером свой живой перевод
Вот чуток приоткрылся заветный, бриллиантовый ларь
Мысль горячим картофелем пляшет по строчкам фокстрот
На Корнее Чуковском наброшен в заплатах халат
Восседает он грузно за старым, дубовым столом
Словно вечный скиталец, булгаковский Понтий Пилат
Болен и недоволен Чуковский своим ремеслом
Переводчик робеет, колеблется, делая шаг
К нему тянутся взгляды, как к яслям Христовым волхвы
На него молча смотрят Лозинский, Бальмонт и Маршак
Переводчик вдруг понял, что мёртв он, и что все мертвы…