Гимн детству
Детство? Какое детство?
То, что кончилось рано?
То, в котором ты научился испытывать страх
при виде заколоченного колодца в саду
и стремянки, что ведет на чердак?
То, под председательством вооруженных мужчин
в униформе не по размеру,
патрулирующих улицы и аллеи
под громкоговорители, провозглашающие новую эру,
то, в котором дом все увеличивался и пустел,
с отдаляющимися комнатами,
исчезающими соседями?
Фотографии перешептывались,
из рамок выглядывали.
Кастрюли по имени звали,
всякий раз, когда ты мимо кухни шагал.
А вы с сестрой вместе мертвыми притворялись
в игре, где мы потеряны и и спасены.
А вы с сестрой вместе мертвыми притворялись
в играх потерянности и спасения.
Ты научился смирно лежать, так, чтоб
мир казался пьесой, которую ты смотрел
из глухой безопасности наблюдая
из другого крыла. Гляди! В ходе игры
вбегали слуги с криком, солдаты орали,
переворачивая мебель,
разбивая фарфор твоей мамы.
Не засыпать.
Каждый акт начинается с мамы
и письма, заставляющего ее рыдать.
Каждый акт завершается, когда отец
попадает в руки Фараона наконец.
Какое детство? Бесконечное? О, ты,
все дитя, и все не спешишь расти.
Все беседуешь с Богом и звук снегопада
считаешь божьей попыткой быть рядом,
а зиму- домом с высокими потолками,
где Бог океанские волны измеряет,
глаз прищурив, в минутах и октавах,
и подсчитывает на всех своих пальцах
все способы сказать "я", выученные мальчиком.
Какое детство?
То, от которого некуда деться? Ты,
не спешащий узнать,
что ты знаешь, а что не можешь знать.
Все прислушивающийся к тихой песне
ветра на карнизе,
к истории в дыхании,
к скорби в вечернем голубином ворковании,
и к изобилию в голосе невидимой птицы
по утрам. Все еще не отличающий
память от воображения, рай от
нынешнего момента,
ад от нынешнего момента,
смерть от детства, и то, и другое-
от сновидений.
A Hymn to Childhood
Childhood? Which childhood?
The one that didn’t last?
The one in which you learned to be afraid
of the boarded-up well in the backyard
and the ladder in the attic?
The one presided over by armed men
in ill-fitting uniforms
strolling the streets and alleys,
while loudspeakers declared a new era,
and the house around you grew bigger,
the rooms farther apart, with more and more
people missing?
The photographs whispered to each other
from their frames in the hallway.
The cooking pots said your name
each time you walked past the kitchen.
And you pretended to be dead with your sister
in games of rescue and abandonment.
You learned to lie still so long
the world seemed a play you viewed from the muffled
safety of a wing. Look! In
run the servants screaming, the soldiers shouting,
turning over the furniture,
smashing your mother’s china.
Don’t fall asleep.
Each act opens with your mother
reading a letter that makes her weep.
Each act closes with your father fallen
into the hands of Pharaoh.
Which childhood? The one that never ends? O you,
still a child, and slow to grow.
Still talking to God and thinking the snow
falling is the sound of God listening,
and winter is the high-ceilinged house
where God measures with one eye
an ocean wave in octaves and minutes,
and counts on many fingers
all the ways a child learns to say Me.
Which childhood?
The one from which you’ll never escape? You,
so slow to know
what you know and don’t know.
Still thinking you hear low song
in the wind in the eaves,
story in your breathing,
grief in the heard dove at evening,
and plentitude in the unseen bird
tolling at morning. Still slow to tell
memory from imagination, heaven
from here and now,
hell from here and now,
death from childhood, and both of them
from dreaming.
Семь счастливых концовок
Милая, проговорив всю ночь,
где мы сейчас? С чего начались?
Мне надо бы дать этому имя, знать,
что мы подразумевали под "мы",
говоря "вот", говоря "нас".
Я хотел это как-то назвать:
“Тени на стене садовой”.
“Человек, выходящий в море”.
“Семь счастливых концовок”.
А ты? Ты была рада
двум комнатам с разделяющей дверью.
И свету с любой стороны двери.
Музыке взаймы из квартиры под нами.
И с улицы колоколам,
взывающим к сердцам.
Но я однажды проснулся
и ощутил падение.
Я лампу включил- и стала падать лампа.
Стала падать рука, что включила лампу.
Начал падать свет и все, чего свет коснулся.
И ты начала впадать
в сон со мной рядом.
И это- первый счастливый конец.
А последний?
Это было вот так:
уселся мальчик, книгу открыл
и начал читать. И все, что вслух прочел он,
сбылось, а что он не высказал вслух,
осталось по ту сторону горы.
Но я обещал семь счастливых концовок.
Я, не знающий о концах ничего.
Я, вечно пребывающий в начале всего.
Хоть наше с тобой пребывание вместе
кажется вечным началом.
Не просто началом изученья друг друга,
а началом реальности как таковой.
Видишь, как ты и я
своим присутствием делаем комнату тихой.
С каждым словом, что мы
не произносим, все тише.
А я всё не знаю, где мы сейчас.
Но надо б найти названье:
**
Вода из фонтана
звенит в каменных губах.
Часы, отрытые
пчелами, собирают брызги минут.
Seven Happy Endings
Love, after talking all night,
where are we? Where did we begin?
I needed to name this, needed to know
What we meant when we said we,
When we said us, when we said this.
I wanted to call it something:
Shadows on the garden wall.
A Man rowing alone out to sea.
Seven happy endings.
And you? You were happy
with two rooms, and a door to divide them.
And daylight on either side of the door.
Borrowed music from an upstairs room.
And bells from down the street
to urge our salty hearts.
But I woke up one night
and realized I was falling.
I turned on the lamp and the lamp was falling.
And the hand that turned on the lamp was falling.
And the light was falling, and everything the light touched
falling. And you were falling
asleep beside me.
And that was the first happy ending.
And the last one?
it went something like this:
A child sat down, opened a book,
and began to read. And what he read out loud
came to pass. And what he kept to himself
stayed on the other side of the mountains.
But I promised seven happy endings.
I who know nothing about endings.
I who am always at the beginning of everything.
Even as our being together
always feels like beginning.
Not just the beginning of our knowing each other,
but the beginning of reality itself.
See how you and I
make this room so quiet with our presence.
With every word we say
the room grows quieter.
With every word we keep ourselves
from speaking, even quieter.
And now I don't know where we are.
Still needing to call it something:
***
The fountain’s water
ringing the lip of the rock
A clock the bees unearth,
gathering the over-spilled minutes.
Принеси домой ее имя
Чей это дом? Никто не знает.
Птицы в окна влетают и вылетают
год напролет, двери ветер болтает
то направляясь туда, где сияет
воображенное прошлое, то за невестой, тою
беглянкой, что зовется будущим; изменяясь,
прячется; бежит, на месте стоя.
Секрет обладания? Выйди из зданья.
Она придет в тебе отдохнуть. Оставь последнюю волю.
Подойди должником к Вечеру в темном поле.
Отец ее имя тебе назовет.
Заплати ему выкуп за истраченные сердце и время,
пока на участке чужом играл ты в дом.
Вкуси же смысл своей жизни и ее имя.
Bring Home Her Name
Whose house is this? Nobody knows.
Birds flying in and out of every window
all year long and doors swinging wide
in the wind both ways, toward the glow
of an imagined past, and toward the bride,
that fleeing girl, the future. She hides
by changing, escapes by standing still.
The secret of possession? Go outside.
She’ll come to rest inside you. Leave your will.
Meet your dark lender, Evening, below the hill.
Her father, he’ll tell you her name.
Then you’ll ransom the hours and heart you spent
playing house on property lent,
taste her name and for what your life is meant.
Ты молился?
Если ветер
обернувшись, спрашивает голосом отца:
Ты молился?-
Я знаю три вещи. Раз:
мне никак не закончить отчет мертвецам.
Два: человек- это четыре ветра, три огня,
и четыре ветра- это голоса
матери и отца...
А может, он- семь ветров и десять огней,
и огни тогда- слух, осязание, зрение,
сны и мысли...
Или он- дыханье Бога?
Если ветер, как путник,
спрашивает голосом отца : Ты молился?
Я вспоминаю три вещи.
Раз: Любовь отца-
из сахара и молока,
двух третей тревоги, двух третей печали,
остатки взойдут, как сдоба, чтоб вышел хлеб,
что живые и мертвые делят.
А терпение? Это нужно,
чтоб выдержать ужас замеса и всхода.
А мудрость? Это лицо отца в часы сна.
Если ветер
спрашивает: Ты молился?
Я знаю- это всего лишь я
напоминаю себе:
цветок- это остановка между
желаньем и разрывом земли, а кровь-
стала пламенем, солью, дыханием до
того, как она оживила руку, ветвь,
заговорившую со сна.
Это- я в рубахе ветров,
или отец мой, через меня
спрашивающий: "Ты нашел
прибежище? Счастлив?"
Странно. Беспокойный отец. Счастливый сын.
Ветер с голосом. Я, говорящий с собой.
Have You Prayed
When the wind
turns and asks, in my father’s voice,
Have you prayed?
I know three things. One:
I’m never finished answering to the dead.
Two: A man is four winds and three fires.
And the four winds are his father’s voice,
his mother’s voice . . .
Or maybe he’s seven winds and ten fires.
And the fires are seeing, hearing, touching,
dreaming, thinking . . .
Or is he the breath of God?
When the wind turns traveler
and asks, in my father’s voice, Have you prayed?
I remember three things.
One: A father’s love
is milk and sugar,
two-thirds worry, two-thirds grief, and what’s left over
is trimmed and leavened to make the bread
the dead and the living share.
And patience? That’s to endure
the terrible leavening and kneading.
And wisdom? That’s my father’s face in sleep.
When the wind
asks, Have you prayed?
I know it’s only me
reminding myself
a flower is one station between
earth’s wish and earth’s rapture, and blood
was fire, salt, and breath long before
it quickened any wand or branch, any limb
that woke speaking. It’s just me
in the gowns of the wind,
or my father through me, asking,
Have you found your refuge yet?
asking, Are you happy?
Strange. A troubled father. A happy son.
The wind with a voice. And me talking to no one.