ГЕНРИ ЛОУСОН
(1867 – 1922, Австралия)
OLD STONE CHIMNEY
СТАРЫЙ ДЫМОХОД
Смешала луна, вознесясь над грядою,
Свой свет серебристый с закатным огнём,
Когда шёл бродяга вечерней порою
Путём, что, казалось, ему был знаком.
Да только ограды здесь тронули годы
Рукой запустенья, где он проходил.
И крик* беспрепятственно нёс свои воды,
Поскольку запруду никто не крепил.
Здесь Время внесло измененья в загонах
Лишь люди с хозяйством на запад ушли,
И скотопрогонные тропы на склонах
Бурьяном и скрэбом* давно заросли.
Нужны были годы, чтоб стала травою
Дорога, что твёрдой была как скала.
Он часто ходил этой горной тропою,
Что пледом зелёным отныне была.
Он думал, что вновь с прилегающих склонов
Он слышит вдали колокольчик волов,
Галоп лошадей молодцов-скотоводов
И посвист знакомый пастушьих кнутов.
Но те звуки были в сознании только
И прочь уходили с равнин и холма,
Поскольку вокруг было так одиноко
И буш* был так тих, и долина нема.
Но вдруг наш бродяга застыл у оврага
И дальше никак не решался идти.
Былую картину нёс в мыслях бродяга —
Картина ж иная была впереди.
Но всё же надежда сильна и за кромку
Он смело ступил, приподняв скорбный лик,
С плеча на плечо перекинул катомку
И поступью твёрдой пошёл напрямик.
Надежда всегда умирает последней
И в страхе фантазий проносится рой.
Он думал, что слышал он отзвук блеяний,
Когда приближался он к ферме родной.
Уставшее сердце на миг обомлело,
На миг он о страхе своём позабыл.
В его голове всё звучал то и дело
Весёлый лай пса, что давно мёртвым был.
Чрез пару шагов облик стал его бледным
В сереющей мгле, будто смерти фантом.
Разрушенным полностью, бренным и тленным
Лежал перед ним его фермерский дом.
Как призраки тут же при входе стояли
Столбы и подпорки, где прежде был хлев.
Они, то бледнели, то ярко блистали
В сиянии лунном на фоне дерев.
И вот он вернулся из странствия как бы,
Лишённый покоя, изгнанник невзгод,
К исчезнувшей ферме, где вместо усадьбы
Нашёл только старый печной дымоход.
Отцовское поле покрылось бурьяном
И сад весь зарос без хозяйской руки.
Лишь дождь вместе с засухой, будто оралом,
Проделали борозды свквозь сорняки.
Все эти места его гаванью были,
Где б он, наконец, отдохнул от всего.
Он имя прочёл на заросшей могиле —
На серой плите было имя его!
«И всё это мне за раскаянье плата!
Неуж-то я мало на свете страдал?
Вот имя, что проклято было когда-то.
Никто мертвеца здесь земле не предал!»
Теперь-то он знал, как, пройдя сквозь горнила
И сонм долгих лет, время быстро идёт.
Давно все прогнили столбы и стропила,
И в зарослях диких стоит дымоход.
Он видел вокруг, как посеяло время
Лишь буйный сорняк да кустарник с вьюнком.
На бывший очаг было брошено семя
И горный утеснк разросся на нём.
Он думал теперь о пути невозвратном,
Когда опозорил отца своего.
Он грабил эскорты, он был конокрадом,
Он был осуждён, мир тюрьмой был его.
«О, Боже! Неуж-то прощенья мне нету?» —
Он плакал навзрыд, он хрипел и стонал.
На буйный сорняк он упал, будто в Лету,
Что был раньше садом, и долго рыдал.
Но горе не вечно; он выплакал горе.
Он веки закрыл; свет в округе потух.
И дом, и друзья, что утратил он, вскоре
К нему возвратились, когда спал пастух.
Он утром проснулся, и боль, что вначале
Терзала его, перестала терзать.
И, смело неся свою ношу печали,
Отправился вновь он по свету блуждать.
--
Некоторые комментарии
Крик (англ. creek) — периодически пересыхающая река, не имеющая постоянного течения и русла. Существует только в период дождей и полностью исчезает на большую часть года. Термин «крик» употребляется главным образом в Австралии.
Скрэб — заросли низкорослых (1-2 м) вечнозеленых кустарников, распространенных в степях и полупустынях Австралии.
Буш — типичное для некоторых районов Австралии обширное пространство, поросшее кустарником или низкорослыми деревьями.
--
Old Stone Chimney
by Henry Lawson
The rising moon on the peaks was blending
Her silver light with the sunset glow,
When a swagman came as the day was ending
Along a path that he seemed to know.
But all the fences were gone or going—
The hand of ruin was everywhere;
The creek unchecked in its course was flowing,
For none of the old clay dam was there.
Here Time had been with his swiftest changes,
And husbandry had westward flown;
The cattle tracks in the rugged ranges
Were long ago with the scrub o’ergrown.
It must have needed long years to soften
The road, that as hard as rock had been;
The mountain path he had trod so often
Lay hidden now with a carpet green.
He thought at times from the mountain courses
He heard the sound of a bullock bell,
The distant gallop of stockmen’s horses,
The stockwhip’s crack that he knew so well:
But these were sounds of his memory only,
And they were gone from the flat and hill,
For when he listened the place was lonely,
The range was dumb and the bush was still.
The swagman paused by the gap and faltered,
For down the gully he feared to go,
The scene in memory never altered—
The scene before him had altered so.
But hope is strong, and his heart grew bolder,
And over his sorrows he raised his head,
He turned his swag to the other shoulder,
And plodded on with a firmer tread.
Ah, hope is always the keenest hearer,
And fancies much when assailed by fear;
The swagman thought, as the farm drew nearer,
He heard the sounds that he used to hear.
His weary heart for a moment bounded,
For a moment brief he forgot his dread;
For plainly still in his memory sounded
The welcome bark of a dog long dead.
A few steps more and his face grew ghostly,
Then white as death in the twilight grey;
Deserted wholly, and ruined mostly,
The Old Selection before him lay.
Like startled spectres that paused and listened,
The few white posts of the stockyard stood;
And seemed to move as the moonlight glistened
And paled again on the whitened wood.
And thus he came, from a life long banished
To other lands, and of peace bereft,
To find the farm and the homestead vanished,
And only the old stone chimney left.
The field his father had cleared and gardened
Was overgrown with saplings now;
The rain had set and the drought had hardened
The furrows made by a vanished plough.
And this, and this was the longed-for haven
Where he might rest from a life of woe;
He read a name on the mantel graven—
The name was his ere he stained it so.
‘And so remorse on my care encroaches—
‘I have not suffered enough,’ he said;
‘That name is pregnant with deep reproaches—
‘The past won’t bury dishonoured dead!’
Ah, now he knew it was long years after,
And felt how swiftly a long year speeds;
The hardwood post and the beam and rafter
Had rotted long in the tangled weeds.
He found that time had for years been sowing
The coarse wild scrub on the homestead path,
And saw young trees by the chimney growing,
And mountain ferns on the wide stone hearth.
He wildly thought of the evil courses
That brought disgrace on his father’s name;
The escort robbed, and the stolen horses,
The felon’s dock with its lasting shame.
‘Ah, God! Ah, God! is there then no pardon?’
He cried in a voice that was strained and hoarse;
He fell on the weeds that were once a garden,
And sobbed aloud in his great remorse.
But grief must end, and his heart ceased aching
When pitying sleep to his eye-lids crept,
And home and friends who were lost in waking,
They all came back while the stockman slept.
And when he woke on the empty morrow,
The pain at his heart was a deadened pain;
And bravely bearing his load of sorrow,
He wandered back to the world again.
--