«Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество.
Ну, что же... Не поймешь чего — подскажет сердце».
Иван Шмелёв
Светлое Рождество Христово. Праздник средизимный, морозный, вьюжный — и вместе с тем неприметно теплый. Вокруг — тишь. Весь мир словно бы переходит на шепот, замирает на вдохе. Как мало мы знаем о Рождестве! И всё же — как тонко чувствуем... Сердце подсказывает?
Рассказ Шмелева совсем не похож на классическую Рождественскую историю. В ней нет ни диккенсовкого осязаемого чуда, ни горькой несправедливости, сквозящей в «Девочке со спичками». «Рождество» Шмелева — это, в первую очередь, беседа. Беседа о непридуманном чуде, о воплотившейся сказке. Диалог двух детей. Мальчика (малыша) — и одного из тех вечных детей, что живут, притаившись, в душе каждого взрослого. Глазами ребенка — а дети, сами о том не догадываясь, всегда подмечают детали и «пустяки» — глядим мы на заснеженную Москву. Степенно и торопливо, с размахом и пёстро готовится Замоскворечье к зимнему празднеству. (...)
Автор наделяет рассказчика не только живостью чувств и остротой восприятия, присущими юному «миросозерцателю», но и теплым, отечески-добродушным терпением. С нежным и проницательным снисхождением растолковывает он малютке неясные слова, с которыми мальчику, уже — неизбежно — европейцу, едва ли придется столкнуться в некнижной реальности будущей взрослой жизни: «Сбитень? А такой горячий, лучше чая»; «А площадь эта... — как бы тебе сказать?.. — да попросторней будет, чем... знаешь, Эйфелева-то башня где?». Речь льется незамысловато («Вот, брат, красота-то!»), так, словно бы в самом деле текст был лишь записью непринужденного, сердечного разговора. Неполные предложения («А завтра!..», «Вот мороз!», «Осыпан блеском», «Бедный, мерзнет…» ) штрихообразно дополняют друг друга.
Как и многие другие произведения Шмелева, написанные в эмиграции, рассказ этот основан на личных воспоминаниях автора. «Память, — говорил Джеймс Барри, автор сказки о «Питере Пэне», — дана нам от Господа, чтобы и в декабре слышать запах цветущих роз». Иван Сергеевич, оторванный навсегда от страны своего детства, пронес через годы скитаний свою незамерзшую розу: мысли о прошлом, прекрасном и чистом, с потаенной надеждой на возвращение доброй сказки.
Вместе со скрупулезным, детальным описанием бытовых мелочей («кутью варили из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груши, шепталы…»; «пахнет натертыми полами, мастикой, елкой») читателю открывается общая картина детского восприятия мира — неизмеримый восторг, уверенность в чуде, в его возможности, даже необходимости («Идешь из церкви. Все — другое. Снег — святой. И звезды — святые, новые, рождественские звезды. Вот, прийти бы... и поклониться вместе с пастухами Рождеству!»).
…а что же мы? Мы — мы! — никогда не отведаем промерзших калачиков, не услышим гулкий звон звезд (каких только эпитетов и метафор не подбирает изобретательный детский ум для их описания: «усатые, живые, бьются»; «голубой хрусталь, и синий, и зеленый») — где же они?..
Мыслится, видится мне Москва — древне-родная, прекрасная до последнего своего кирпичика… Город, которого нет.
Снится Россия, которую мы забыли.
Праздник, едва нам понятный…
Снится.
Да, сердце.
И всё-таки — ты не молчишь.