«Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь — смешной или несмешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию. Я, кроме моего скверного жалованья университетского 600 рублей, никаких не имею теперь мест. Ради Бога, ум и желудок мой — оба голодают».
7 октября 1835 года, Гоголь — Пушкину
Уже 18 января «Ревизор» был прочитан друзьям-литераторам, после чего — высочайше одобрен и допущен к постановке: премьера состоялась на первой неделе после Великого Поста в Александринском театре. Успех был несомненным: император оценил комедию по достоинству и — рассказывали — по окончании спектакля отправился за кулисы лично благодарить актеров и автора. Однако… последнего уж и след простыл. Гоголь покинул театр, не дожидаясь финальных оваций.
«Ревизор сыгран — и у меня на душе так смутно, так странно… Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое. Главная роль пропала: так я и думал. Он сделался просто обыкновенным вралем, — бледное лицо, в продолжение двух столетий являющееся в одном и том же костюме. Неужели в самом деле не видно из самой роли, что такое Хлестаков?».
Читая рецензии на первые постановки, невольно удивляешься: действительно, комедию не принял (да и не понял) почти никто!
Кульминационную сцену пьесы первые постановщики «пропустили» вовсе: Петр Исаевич Вейнберг, игравший Хлестакова в «домашнем» спектакле петербуржского писательского кружка (1860), первым стал «распаляться» в сцене хвастовства: в течение же предыдущих двадцати (!) с лишним лет эмоции каждого из «Хлестаковых» — по мере нарастания страха чиновников — «сходили на нет»: пьяный лгун попросту засыпал. Необъяснимо? Однако факт. «Открытие» Вейнберга, полностью обоснованное текстом (куда все эти годы смотрели профессиональные актёры?), привело в восторг исполнителя роли почтмейстера — Федора Михайловича Достоевского, воскликнувшего, по свидетельству очевидцев: «Вот это Хлестаков в его трагикомическом величии!.. Да, да, трагикомическом!.. Это слово подходит сюда как нельзя больше!.. Именно таким самообольщающимся героем — да, героем, непременно героем — должен быть в такую минуту Хлестаков! Иначе он не Хлестаков!..»
Кажется, «кружок литераторов» первым «нащупал ключ» к образу мнимого ревизора — ревизора, что «говоря ложь, выказывает именно в ней себя таким, как есть».
Поразительная эта способность Хлестакова — врать без тени сомнения в истинности собственных слов, бездумно, от души, болтать «потому только, что видит, что его расположены слушать» и потому, что «плотно позавтракал и выпил порядочного вина», — составляет, если всмотреться, всю его сущность. С тем же настроем он собирает взятки с чиновников — не то чтобы из алчности, но так, по поговорке, мол, «дают — бери»… В силу избыточного, но искреннего фантазерства, он отличается незаурядной силой убеждения, такой, что «в минуту самозабвенного вранья верит и в суп, приехавший в кастрюльке прямо из Парижа, и в тридцать пять тысяч курьеров, рыщущих в его поисках по всему Петербургу, и в «Женитьбу Фигаро», написанную им всего за одну ночь».
Что же так испугало зрителей и читателей в этом забавном, чистосердечном лжеце?
«Изобрази я картинных извергов, мне бы простили, но пошлости мне не простили. Русского человека испугала его ничтожность», — констатировал Гоголь.
В самом деле, Хлестаков будто бы вылеплен из пластилина; в нем нет никакого стержня, нет — ядра, основы: «сосулька, тряпка»! По тонкому замечанию критика Вронского, Иван Александрович Хлестаков — «не человек, а тень, мираж, мыльный пузырь; он тот, кого из него хотят сделать»!
Однако не каждый ли из нас — хоть изредка, хоть раз в жизни — делается не собой в угоду обстоятельствам, и сам того не замечает? Не каждый ли из нас ощущает порой «легкость необыкновенную в мыслях» и оттого привирает «по мелочи», «для красного словца», а может, и для того, чтобы стыдливо прикрыть свою «возникшую до высшей степени пустоту»?
«...человека испугала его ничтожность».
Зеркало тоже бывает страшным.
24.02.10