Стихи, что приходят к нам на пороге юности... Есть у них особое очарование, никак не связанное с художественными достоинствами. Пусть нам сообщают литконсультанты, что наше творчество имеет только биографическую ценность, что оно — свидетельство роста, взросления — и только, пусть, мы не особенно переживаем. Да и посылаем мы стихи, желая не столько напечататься, сколько поделиться чувством с каким-нибудь незнакомым человеком. Перед знакомыми стыдно раскрываться — мы все-таки чувствуем уязвимость своих творений. А если жаждем напечататься, то скорее только для того, чтобы как-то подействовать на предмет своих переживаний. И поэтому так часты признания:
Не поэт я и не лирик (?!),
Но для любви своей
Все превратить готов я в мире
На (?) синий цвет твоих очей.
Поэт-лирик — здесь почти ругательство. Автор выше поэта и всяких там лириков, потому что готов заняться полезным делом: сделать мир синим — цвета любимых глаз. В общем-то мысль поэтическая. Но когда занят таким серьезным делом, то у тебя, естественно, не хватает времени на разную ерунду, вроде синтаксиса и орфографии. И когда рецензенты упрекают нас в корявости и безграмотности, мы отмахиваемся: не понимаете! Ничего вы не понимаете! Причем здесь грамотность!? Посмотрите лучше. Но литконсультанты смотрят и ничего не видят. А что можно увидеть в таких стихах:
Пришла к нам юность —
Что ж, приймем(?),
Возьмем ее с собой в дорогу,
Ее прекрасной назовем
И боль забудем понемногу.
Но дело в том, что половодье в душе, что страсти бурлят и клокочут. И когда нам говорят, что это мутная вода, ее нельзя пить, мы досадливо морщимся — да не о том! При чем тут питье! Ведь половодье! Размах, силища! Взлет, падение, боль, надежда, мука, снова надежда, отчаянье, и — вопреки всему — надежда! Не до изящества, скорее выплеснуть, облегчить душу. Вся лирическая поэзия возникла из этой потребности — облегчить душу. Облегчать души — одна из задач искусства.
Весна и любовь — вот основные темы наших первых опытов. Весна и любовь — условные обозначения тех разноречивых чувств, которые одолевают нас в это время. Весна и любовь — символы жизни, максимального самовыражения.
Весна — не до сна, кровь — любовь, удача — неудача, нам хватает этих рифм, чтобы испытать самое высокое наслаждение. Так в раннем детстве мы приходили в восторг от первого рисунка, сделанного собственной рукой. И наши родители — тоже. Впрочем, многие письма семнадцатилетних свидетельствуют о таком затянувшемся детстве: «...Беру бумагу и погружаюсь в сладость поэзии. Еще люблю рисовать. Мама говорит: «Ты как не от мира сего!» Моей давней мечтой было напечататься в молодежном журнале» . Ах эти мамы, то слиш¬ком снисходительные, то слишком строгие!
Когда под напором первого и могучего чувства сыплются на бумагу первые попавшиеся слова, мы (и наши мамы) приходим в восторг не от слов, а от чувства, до которого наконец-то доросли и на которое эти слова как-то намекают. Так мутная весенняя река несет обломки досок, деревья, прошлогоднюю траву если говорить строго: мусор. Но не мусор мы видим и не от него приходим в восторг. Радует нас могучая сила реки, ее неукротимое движение. То же и с нашими стихами. Наша поспешность, а порой неумелость мешает не знающему нас человеку разглядеть могучий поток, бушующий в нашей душе, и восхитититься. Трудно и бедному литконсультанту догадаться о размахе и широте нашего половодья. Наши неловкие слова, неточные образы ничего в нем не рождают, кроме раздражения, иногда — удивления: неужели и я писал такие же стихи? Заглянет в старую тетрадь и убедится со смущением: писал.
Время проходит, и мы с удивлением читаем свои стихи, о которых были когда-то весьма высокого мнения, потом начинаем их стыдиться, уничтожаем. И совершенно напрасно: полезно иногда взглянуть на то, чем ты если не был, то казался сам себе, как думал, чувствовал. Взглянуть, чтобы убедиться, как далеко ушел по дороге самопознания, как тоньше и глубже стал чувствовать, как искусно научился выражать свои переживания.
Близость во времени тесно связывает наши чувства и их случайное и приблизительное словесное выражение. Любое слово наших стихов несет на себе отсвет нашего чувства, наполнено им до краев. Эта связь в данный момент для нас нераздельна. Покушение на наши слова мы воспринимаем как покушение на нас самих.
Что же происходит? Почему наши слова так бледны и невыразительны, почему наши стихи так похожи на стихи других? Иногда кажется, что читаешь одно бесконечное стихотворение, написанное под диктовку первой любви. Чаще всего — неразделенной.
Чувство, встретившее преграду, не реализующее себя, возрастает многократно и рвется неукротимо к выходу. Этот напор не дает углубиться до самих себя — раньше надо было! — и, срывая поверхностный слой, который у всех нас более или менее одинаков, являет его миру. Мир, естественно, не приходит в восхищение, литконсультанты — тоже.
Дело еще в том, что наше интеллектуальное развитие в молодые годы отстает от эмоционального. У Пушкина, Лермонтова оно шло если не параллельно, то, во всяком случае, не было такого зияющего разрыва, как у нас. В 17 лет это уже были блестяще образованные — в рамках эпохи — люди, сложившиеся личности, и поток чувств не застает их врасплох. Наши семнадцатилетние не всегда в состоянии осмыслить свои эмоции, заставить работать. И тогда энергия эмоционального пробуждения пропадает впустую, в лучшем случае появляются стихи, подобные уже цитировавшимся. В то же время как плоды душевной работы их ровесников живут века.
Но вот вопрос: ведь товарищи Пушкина, Лермонтова тоже были образованными людьми, а почему же тогда?.. Да, были. Лицейские товарищи Пушкина писали стихи даже лучше, чем он. Одноклассники Блока превосходили будущего поэта в стихосложении. Но, миновав возраст стихов, они обратились к другим занятиям. А Пушкин и Блок не могли бросить, потому что оказались поэтами: то есть, постоянно развивая и совершенствуя свой талант, росли вместе с ним и, все более точно, более чутко осмысляли жизнь. Душа их постоянно была переполнена, следовательно, и потребность облегчать ее была постоянной. Но облегчать душу не простым высказыванием по типу: вижу — пишу. Такие высказывания не имеют ничего общего с искусством и не приносят облегчения. Поэт преобразует реальность, создает из того, что он видит и чувствует, думает, — новый мир. Для искусства мало изложить все правильно, как есть в жизни. Многие наши авторы считают, что этого достаточно:
Моя земля, твои мы дети.
Богатство недр твоих берем.
Мы строим город. Комбинаты эти.
В работе гимн тебе поем.
«Разве я не прав?» — спрашивает Владимир А. Прав, конечно. Но это правота факта, не подкрепленная правотой искусства. Поэт принимает в себя весь мир, переплавляет его и отливает по-своему. Только преобразованная таким образом реальность становится искусством — концентрацией реальности, каплей, живущей но законам большого мира.
В обильной почте нашей рубрики встречаются стихотворения, которые свидетельствуют о способности к такому преображению. Есть более или менее грамотные стихи, за которыми чувствуется и некоторый опыт самопознания, и читательская культура, и навыки выражения. Но вот фантазия, преображающая реальность, прорывающаяся точным и неожиданным сравнением, собственной мыслью, поворотом темы, обнаруживается нечасто...
Безусловно, балуясь, научиться писать настоящие стихи невозможно. Нужно писать только тогда, когда без этого не можешь жить. Разумеется, это не гарантия их высокого качества, это просто более веское оправдание их появления, их естественности, необходимости.
Поэзия — это то, что запоминается, то, что хочется выучить наизусть, повторять. Бывает так, что когда-то мельком читанные строки вдруг всплывают в памяти помимо твоей воли и открывают то, что ты не сразу заметил, но что осталось в тебе навсегда.
Поэзия, как и вообще искусство, приходит к человеку только через любовь. И остается с ним только, когда то, что она несет в себе, становится значительным и для читателя. Заметьте, что те стихи, которые рвутся к читателю, пытаясь напрямик и без околичностей сделать его добрым и умным, — есть такие и в почте «Студенческого меридиана» — именно эти стихи, а значит и их авторы, терпят неудачу. Поэзия — дело добровольное. Здесь никому ничего не прикажешь. Воздействие искусства отнюдь не прямое. Бывает, читаешь грустные стихи — и рождается радость. Иногда читаешь бойкие и жизнерадостные — тоска берет. В этой добровольности, в этой медленности и непрямом воздействии искусства — залог его всемогущества.
У искусства очень много общего с любовью: так же невозможно полюбить что-то или кого-то насильно. Но любовь вызывают красота, ум, доброта. Те же качества ценятся и в поэзии — она ведь тоже кусочек жизни, а у нее одни законы, им подчиняется все —от атома до звезды.
Еще раз пробегаешь стихи наших читателей: вдруг что-то пропустил, не заметил. И еще раз убеждаешься: да, это в основном пробы пера, да, это первый всеобщий поверхностный слой, который приносит половодьем чувств.
Но вдруг мелькнет строка. Одна на тысячу. Одна, но с «нерукотворным выраженьем». И кто знает, может, ее автор напишет не одну такую строку, и станет поэтом, и явит миру неповторимый свет своей личности. Именно ее уровнем и определяется значительность творчества.
Студенческий меридиан, 1984,9 |