Я как-то было начал рисовать,
Ну не сказать, что "а-ля де-Винчи",
Короче, нос свой начал я совать,
Туда, "искусством" что зовётся нынче.
Меня в тот час же взяли все в штыки,
Что, мол, не ведаю я в картинах толк,
"Ты косоглазый иль слепой, скажи?
Тут ведь квадрат, а у тебя что...? Ромб!"
Короче, плюнул я на это дело,
Мольберт забросив в тёмный свой подвал,
Продал я кисти, а затем не смело,
Слагать стихи украдкою я стал.
И тут как мухи, вдруг на «дилетанта»
Все налетели, и давай вторить,
«Мол, у тебя на это нет таланта,
Стезю поэта должен, мол, забыть.»
Ну, думаю, куда ж теперь податься,
Пожалуй, рифмы мне не одолеть,
И я решил гитарою заняться,
Ну, и давай на ней песенку трындеть.
И вновь мой критик всё мне запретил,
И не велел ступать сея дорогой,
Мол, видишь ли, мне «на ухо ступил
Медведь…, со всей своей берлогой!»
И петь я прекратил, вроде как унявшись,
Вдруг осознав, что надо как-то жить,
И бросив всё, за ум я вроде взявшись,
Решил язык английский подучить.
Но мне и здесь мягко намекнули,
Что нет задатков к языкам, увы,
И сколько б я тут не «Хау ду ю ду»лил,
А прок один: «Ниже похвалы».
Но есть предел, к счастью, у всего,
И внемлить начал я души капризу,
Мольберт достал, пылинки сдув с него,
Вновь взялся за свою я «Мона Лизу».
Сел я за стол, со злостью вдохновенной,
И лиру пулей я строчить давай,
Затем, обняв гитары гриф я нежный,
Я "Очи чёрные" начал напевать.
И пусть являюсь я во всём профаном,
Но всёж пишу я, рисую и пою,
Moreover, я на зло всем критиканам,
На языке Шекспира говорю.
Отныне, осуждающим зловонно
Мои картины, пение, стишки…
Я двигаться советую неуклонно
Им в направление толстой кишки.