Искромсав в хлам преддверное для ног татами,
Нависшее снизу вверх под твоим телом мечом дамокловым,
Мы вернемся в город в три часа утра, с цветами, Вырванными из клюва у сокола,
Так, чтоб неугомонная тетка, которая всю дорогу в трамвае цокала,
Подслушивая наши разговоры, несносные для нее местами,
Неожиданно ошарашенно посмотрела на нас и замолкла, а потом заохала.
Пара пустых площадей устанет
Быть просматриваемой людьми и их надоедливыми биноклями,
Когда потеряв мячик громко заплачет Таня,
Которая в душе не кареглазая, а синеокая,
Спасшая себя от исхода летального переживанием и причитанием,
Когда под дождем вчера сильнее, чем под контрастным душем промокнла,
Разрывая на кусочки билеты на рейс Аль Италии,
Декламируя в бессильной ярости громко вслух по-гречески Патрокла.
Мы вернемся в то утро, когда тети Зои талия
Станет почти просвечиваться как сверхтонкие стекла,
Когда уйдут в никуда все печали ее,
В зеркале отразившись напоследок еле заметной тенью шкафа около,
В то утро, когда поменявшись с соседским мальчишкой местами,
В песочнице, где ночью парочка с третьего этажа предавалась порокам,
Слишком пусто и одиноко от предрассветного затишья станет,
Тоскливо, я бы даже сказал, с ночного дежурства домой спешащему доктору.
А когда эта пряничная дымка детского счастья,
Привезенная с ночным крымским поездом в виде большого самосвала растает,
Станет немного грустно вспоминать все, понимая, что впереди еще столько всего, что нужно беречь как зеницу ока.
Мы к тебе вернемся, малыш, в то самое утро, с книгами и цветами,
Вырванными на высоте закаления ветра до крепости стали
Из львиной пасти янтарного до святого блеска сокола.