"Это тоже образ мирозданья,
Организм, сплетённый из лучей,
Битвы неоконченной пыланье,
Полыханье поднятых мечей."
"Последняя любовь", Николай Заболоцкий.
1.Легенда
Ель тянется веткой –ручей причесать
гребёнкою частой смолёвой хвои,
цветов подмалевок – Рублёву под стать,
здесь Дафнис и Хлоя –одну на двоих
полянку , как ложе, -шаман и шаманка,
разделят, - такая цветения пьянка.
Здесь вереск, как ересь неистовой веры,
вплетён в гобелены замшелой скалы,
как иноки в нимбах –цветущие вербы,
как замков донжоны – громады –стволы.
И коль в тамплиеровых тайнах ты дока,
узнаешь во всём ты черты Лангедока.
Вот здесь и запрятаны клады легенд,
и складки скалы, как подол богатырши,
и ввысь устремляясь торжественней Генделя,
слагает кайчи* бесконечные вирши.
Он стар , как Гомер, с слепотцою прищур,
звенит, как ручей, щелеватый топшур.
Кандык и бадан распускают бутоны,
и тонут в затонах шаманские стоны,
отброшен рюкзак , расшнурован ботинок,
и ты босиком по росе, словно сонная.
Не все ещё песни, легенды не все
допеты. Не все моей кистью басё-
на шёлке китайском. И щёлки-глаза,
что смотрят на это безмерное чудо
ждут новых легенд. Я не всё рассказал.
И нам уходить не охота отсюда.
Заброшу за спину двухструнный топшур,
уйду по тропе, все ботинки стопчу,
вернусь полуголым, обросшим и босым,
как снег, поседевшим согбенным даосом.
*Кайчи –хранитель легенд.
2.В когтях дракона
Драконье озеро. Изгнивший остов лодки,
как будто бы скелет ихтиозавра.
Под перепончатым моим крылом палатки
мне нечего планировать назавтра.
Остановилось время. Я лечу,
планируя. Да, я в когтях дракона.
Подобен этот сон параличу.
Мерцает небо, как в углу икона.
Моя молитва жаркая, слаба,
и не слышна сквозь хриплое дыханье,
слышнее даже, как растёт колба,*
на склонах, словно мантра богдыхана.
Парит над миром каменный дракон,
бьёт конь о склон неистовым копытом,
Пока ещё не прерван страшный сон.
Ещё кумыса чаша не допита.
Уха пока отведана едва,
и в котелке, оскалясь острозубо,
не щуки-динозавра голова,
и пихты заострились, как трезубец.
С ним на рыбалку боги по сей день
выходят, чтоб на пики рыбин туч
накалывать. Алтайский Посейдон,
со дна на камни гонит вал могучий.
Тону среди глубоководных звёзд,
которые мерцают, словно рыбины,
куда ж ты конь –дракон меня завёз,
в какие –растакие глуби – хлябины?
Очнусь. Я под крылом своей палатки.
И глазом мерклым уголья костра.
Скала, как бы драконьей кожи складки.
Ещё пока так долго до утра.
•Колба или черемша – таёжный чеснок.
3.Кандык
Под кедрами теряются следы
под елями , на склоне, у воды
лиловые звездчатки кандыка,
как будто к нам проросшие века
дремучие, медвежьи, заповедные
певучими легендами небедные.
Быть может, то какой-нибудь даос,
нежнейшими чернилами занёс
в буддийский свиток эту чудо-песню,
и только одному ему известно-
басё ему напела его Муза
когда пчела гудит крылом хоммуза.
Поляны горной тот узор ковровый
куртинами калужниц раскадрован,
лиловее он елёй вдалеке
и быстрых отсветов в извилистой реке.
Его из войлока валяла Коог-ай,*
наверно, здесь и есть буддистский рай?
*Май - коог-ай, песь-ай. Кандычный месяц, роют клубни кандыка.
4.Водопад Корбу
Прижму ко лбу хрусталь текучий Корбу, заброшу за спину свою пустую торбу.
Блеснёт в ручье витом упругий хариус. То камешки ль на дне, глаза ли карие?
Сюда ещё вернусь, конечно, верится. Где в край скалы вцепился кустик вереска,
присяду, чтоб тобой налюбоваться бездонно –синее моё, голубоватое,
брильянтами сверкающее, как в колье, раз триста преломлённое, как в зеркале.
Вода гранёная, как бы карбункул - в горле, и в каждой капельке, как в объективе-горы.
Я пью. И я напиться не могу. Хочу остаться валуном на берегу,
чтоб обрасти здесь мхом, листом бадана, чтобы с природой слиться первозданной.
Вот этих жемчугов летучих градины, как будто бы упругий выброс рыбины.
Мы среди башен каменного града. Неужто ты и этому не рада?
Вода стоит перекидным мостом. И дело, видимо, уже совсем не в том,
что по нему – наивным я идальго, а в том, что веткой ивы манишь в даль.
Хрусталь воды удержит вес коня, так прочен он средь солнечного дня.
Въезжаем мы с тобой под своды замковые. Гудит орган. Да. Вот оно-то самое.
И струи встроенные трубами в алтарь поют нам фугу, как бывало встарь.
Шлейф водный стелется фатой невесты. Венчание. И свято это место.
Сквозь линзы брызг нечайные, обманные, ты кажешься мне рыжею шаманкою,
шампанской пеною из горлышка ручья, вся голая - и стать твоя русалочья
к тому располагает, чтобы скорее стать гибкой и увёртливой форелью…
Вслед за тобой нырну на глубину, чтоб плыть с тобою рядом дальше. Ну?
5.Остров любви
Не пора ли нам к маральникам,
что на Острове любви,
эти ели аморальны,
склон лозой ручья обвит.
Лепестками рододендрона
губы девы улыбаются
ты улыбки эти где брала,
может там, где сны сбываются?
Там где в бубны –колотушками.
Где рога в цветах – ветвистые.
Где за елями –кедрушками
манит дед – шаман монистами.
На его дохе мохнатой вы
оберегами- гремушками
ведьмами промеж сохатыми
с друганами да подружками.
Эти камни – виноградины,
словно грозди соком полные
за труды мои награда мне,
что я песни пел до полночи.
Здесь старатель золотишко мыл,
было дело то по молодости,
самородочки в ладошках мял,
словно рыжие я волосы.
Мне не нужно самородочков,
лучше я закину удочку,
я тебя поймаю , родненькая,
на крючок. И сядем в лодочку.
Будешь бить хвостом русалочьим,
в дыроватый жёлтый бубен
с моей статью юной стало чо
то известно только Будде.
Пахнет пестик рододендрона,
по ветру летит пыльца,
где пчела ты этот мёд брала?
Пью его с твово лица.
6.Эрлик
Я лик Эрлика разглядел на дне,
где залегли, как топляки, таймени.
Приветливо он улыбнулся мне,
но был суров и страшен тем не менее.
В улыбке той оскал скалы блеснул,
и первозданной белизны вершины
в озерной глади обратили в нуль
шум города и гул твоей машины.
Я плыл мальком в бездонности небес,
я в глубине парил огромной птицей.
И перьями был отражённый лес,
и чешуёй –под ветерком водица.
И постигая, сколь велик Эрлик,
паря, я падал в пропасть его пасти,
и таяли дымы домов вдали
и отступали от меня напасти.
О, как же притягательна была
его великодушная улыбка!
Но нависала грозная скала,
но это равновесье было зыбко.
Из глубины, разинув пасть, таймень
готов был заглотить меня и небо
с твоей машиной, грязью деревень
на склонах. Я нырнул за ней бы,
той рыбиной в разломе том планеты
печально притаившейся, как «Шаттл»,
но падая в ту бездну шансов нет
назад вернуться. Мир вот этот шаткий
так крепко держит нас в своей горсти,-
что догрести крылом прогнившей лодки
надежды нет. И сколько не грусти,
исчезнешь ты в той ненасытной глотке.
Спасибо всё же богу глубины,
за то, что разрешает наглядеться
на этот мир святой голубизны,
в котором можем мы ещё надеяться.
7.Алтын-кёль*
Смотрю Телецкое как будто телевизор,
в формате, разумеется, 3Д.
Мне солнце на просмотр выдаст визу
с пометкою: повсюду и везде.
По голышам вода зыбучей сеткой,
на валунах задиры перекатов,
кедр тянется к ручью дремучей веткой
чтобы на струнах струй сыграть стокатто.
Оркестр тайги. Готическим собором
вонзают пихты в склень макушки-шпили.
Бор невесомый тянет мессу хором
над водопадом в брызгах водной пыли.
На гору восхождение, как будто
в другую вдруг тональность перескок,
тропа уходит вверх, о весе брутто
забыв. И ты принцессою Укок
платок плато к причёске примеряя,
паришь над дальней горною грядой,
как будто бы у врат земного рая,
над чёрною зеркальною водой.
Я в глубине увидел самородок,
заброшенный туда невесть когда,
и волосы твои –и гребни лодок,
расчёсывают их. Течёт вода
расплавом золота струясь в волнах, доколь,
идёт долиной девица-ведунья,
чтобы у ног плескалось Алтын-кёль,
и расцветали склонами медунки.
*Алтын кёль-Золотое озеро
8.Баллада о рунах Алтая
На камне замшелом неясные руны,
как будто от сабель кочевников раны.
Лишайники клочьями шерсти архара,
видна в монолите свирепая харя.
И тут же улыбка и чарка меж пальцами,
ждёт война в светёлке девица за пяльцами.
Ушёл воевать он далёкие страны,-
проступят на камне узорные руны.
Вдали колыхается лес или войско,
и падают капли горячего воска,
чтоб стать на дне плошки конём или всадником.
И что тут подумать? Мерещится всякое.
То склон ли горы или юрта Бортэ*,
застыло ли время на этой черте?
То лик Чингис-Хана? Его очертанья?
А может то манит нас пенье шаманье?
То грохот воды или гомон орды,
уже только век или два до беды,
вот - вот -и обрушится в степь, как поток,
так вышей , княжна, свой узорный платок.
Ты в юрте монгола наложницей станешь,
и, сына рожая, ты громко застонешь,
он будет , как озеро, голубоглазым,
в котором купаясь, ты голой была.
*Бортэ-жена чингис хана
9. Алтайский соловей
Алтайский соловей среди ветвей еловых,
как будто новогодняя игрушка
кедр в кадр попал - всего-то и делов,
но застеснялась нежная кедрушка.
Она юна, как тюркская Елена,
ты ленту ей вплети в косичку-веточку,
чтоб соловей высвистывал колена
по всей Вселенной посылая весточку.
Что , мол, её украл Апрель-Парис
и Троя объявила нам войну,
о том соловушка нам сообщил на бис,
я к его песне,как к ручью, прильну.
Пусть, он тот самый Соловей-разбойник,
его иная птице -ипостась,
я -весь его, ведь он же нас с тобой не
разлучил, а свёл.И песни власть
использовал, не вихревую бурю
подняв, монголом сидя на дубу,
и потому я пенью его вторю,
к ручью припав, напиться -не могу.
Давай повяжем ленточки на ветки,
чтобы сюда вернуться соловьями,
совьем гнездо, освободясь из клетки,
там, где синеют дали Салаира.
Ещё на склоне северном снега,
как под нарядной ёлкой деткам- вата
и вязнет в колеях дорог нога,
и песне той поддержки маловато,
но южный склон уже в цветеньи весь-
гора, как бы в коврах на праздник –юрта.
И шлёт певец мне радостную весть
о том, что есть на свете это утро.
Фото Лоры Симанович