А он один, совсем один,
Один на свете,
Хотя и дожил до седин...
Но дует ветер
И ни жены, и ни детей,
Хоть уж не молод
И пробирает до костей
Хевронский холод.
А дома старая кровать
И столик шаткий
И жить ему-бы, поживать,
Ведь всё в порядке.
Пускай не плачены счета
За свет и воду,
Пусть не сбылась его мечта
Про власть народа,
Пусть голоса из синагог
Фальшивят страшно -
Ему что Бог и что не Бог
Уже не важно.
Всё лучше с этими и тут,
Чем там и с теми,
Что предадут и продадут…
Такое время,
За абажюры продают,
За занавески.
Садово-кухонный уют,
Цветочки, фрески…
Как нелегко ему стареть
Вот так, в Хевроне,
О, как хотел он умереть
На стадионе*,
Под гимн "Интернационал"
Щиты сминая,
Ведь он не знал,
Тогда не знал,
Теперь он знает.
… Арабский рынок по утрам
Заполнен гамом
Здесь столько мелких жалких драм,
Вещей и хлама,
И он один, совсем один
В своей ермолке,
Хотя и дожил до седин….
Судьбы осколки,
Тех поражений и побед,
Надежд обломки
И пара яблок на обед
В пустой котомке.
И шум лотков, и скрип дверей,
И запах смрада:
"Смотрите, это я, еврей,
Стреляйте, гады!"
* имеется в виду расстрел на стадионе в Сантъяго в сентябре 1973 года. Герой стихотворения - человек реальный, он был там, но его солдаты вытолкали вон.