Художник с тернием в руке,
Меж гор стоящий в размышленье,
Багряным бликом на виске
Отмечен нервно провиденьем.
В его глазах горит земля,
Для прочих тлеющая скупо,
Горит, расцвеченная для
Его искуса и искусства,
Где обывательский контраст
Охряной почвы с синью неба
Усиленней во много раз,
Сколь бы могуч реально не был,
Где откровенный диссонанс
Не за пределами гармоний,
Где хаос борющихся масс
Нюансом скромным урезонен.
Когда на киновари пласт
Положен желтой краски сгусток,
А рядом синька без прикрас –
Какое ж в этом цвета чувство?
Но в каждом случае любовь
Сверхсрочной цветотелеграммой
Отчитывается вновь и вновь
В том, что не выпала из гаммы.
Везде смятение, сумбур
И упорядоченность вместе.
И парадокс, и каламбур
В неимоверной красок смеси.
Господствует не оптимизм
Или трагичности избыток,
А ощущенье катаклизм
В сосуде мира неразбитом.
Повсюду радость и печаль
Переплетаются узорно.
С ранимостью в соседстве сталь,
Но ей ранимость не покорна,
Ведь мы вольны превозмогать
Любую боль, любое горе,
По-человечьи умирать
С веселой искрой в дольнем взоре.
В картинах яркости предел
И выраженность на пределе.
Мир расщепляется, но цел.
В нем гром и тишина при деле.
Сосуществуют жизнь и смерть,
Как в бытия контражуре.
Приятельствуют хлябь и твердь.
Покой содружествует с бурей.
Противоречий в этом нет.
Мир понят мастером двояко.
Дуалистический сюжет
Любой холст метит тайным знаком.
Художник понимает честь
Как веру в наших глаз разумность,
И яркую благую весть
Он адресует нам бесшумно
В своеобразнейшей из форм,
Не западной и не восточной,-
Без строгих правил и вне норм
Академичности подстрочной,
Чей слишком точный перевод
Природы на язык картинный
В искусство не передает
Духовной мира сердцевины.
Духовность первых христиан
И дух новейшего дерзанья
Связал Минас Аветисян,
Как рябь и глубь ишхан в Севане.