за стеной

     все началось с раскола, с того, что я почувствовал себя чуждым этому миру, сначала – чуждым людям, меня окружавшим, а потом и миру вообще, об этом уже было сказано, не помню, подробно или мимоходом, обстоятельно или вскользь, я постараюсь говорить об этом расколе так, как будто дознаватель уже близок к цели, и я вместе с ним, как будто я уже в каких-то микронах от самого себя, раскол ощущается прежде всего как невозможность что-то любить, кого-то любить, все люди тебе чужды, в тебе есть что-то, с чем они не считаются, потом ты понимаешь, что и мир с этим не считается, но сначала ты думаешь о людях, от которых ты ждешь участия, надеешься, что они с этим внутри тебя будут считаться, пусть не так, как считаешься с этим ты, но все же, а потом ты убеждаешься, что эта надежда напрасна, ты никому не можешь предъявить то, с чем они должны считаться, ты сам в точности не знаешь, что это такое, а когда сводишь это к мелочам, вроде каких-то впечатлений, переживаний, решений, намерений, то натыкаешься на стену непонимания, такой удобный и яркий образ, нисколько не затертый, стена непонимания – это стена твоего плача, ты плачешь за этой стеной, рыдаешь, но никто тебя не слышит, не помогают никакие подрывные работы, ты не можешь разрушить эту стену, стена непонимания окружает тебя со всех сторон, там, за стеной, ты льешь слезы, а по ту сторону стены льют слезы другие, каждый окружен такой же стеной, все сидят в каменных мешках, и перестук невозможен, никаких средств сообщения, вот что значит чувствовать себя чуждым, вот что значит невозможность кого-то любить, а если говорить о чуждости миру, ты не ждешь от него понимания, но рассчитываешь на увлечение, на то, что мир тебя чем-то увлечет, заинтересует, и эта надежда оказывается такой же тщетной, как и надежда на понимание, в мире нет ничего интересного, любое дело тебе безразлично, нет причин, чтобы заняться тем, а не этим, нет причин вообще чем-то заниматься, вот что значит чувствовать себя чуждым миру, вот что значит невозможность что-то любить, и со мной это приключилось в детстве, может быть, что-то не согласуется в моих показаниях, но я за это не отвечаю, говорю, как слышу , просыпаться утром при полном безразличии к наступающему дню – это было мучительно, начинать день при полном равнодушии к его окончанию – еще труднее, все преходяще, все временно, по словам героя одной повести , он говорил это, отвечая отцу, то ли в реальном разговоре, то ли в вымышленном, отец, впрочем, говорил ему то же самое, они в этом сходились, но сын надеялся каким-то необычным поступком вырваться из круга времени, в котором все заканчивается так, как заканчивается, а он хотел стать чем-то иным, подняться над временем, и ради этого бросился в воду, положив в карманы утюги , его убила мысль о том, что мир не считается ни с чем, ни с торжеством, ни с горем, даже полное отчаяние не берется в расчет, ты не можешь заинтересовать мир, что бы ты ни сделал, миру от этого ни жарко, ни холодно, он сам по себе и довольствуется самим собой, если довольствуется, может быть, и он пребывает в отчаянии, но мы этого не знаем, мы все заключены в каменные мешки и ничего не знаем друг о друге, в темнице рождаемся, в темнице и умираем, тело ничем не лучше камня, ничем не лучше утюга, и в том наше горе, в том наша беда, по берегу бегут свиньи, по реке плывут утюги, но во всем этом нет никакого смысла, потому что смысл появляется лишь в различении, смысл только там, где различие, как, например, между дознаваемым и дознавателем, хотя иногда мне кажется, что оно такое же мнимое, как различие между звездами одинаковой величины, вот так я сказал дознавателю, но он заметил, что это шаг назад, и даже десять шагов, что если мы и продвинулись этим вечером, то в противоположном направлении.