Отмытарю свой срок – от звонка до звонка восемь строгих,
Расхаркав по губам кровоточащий туберкулёз.
На дрожащих ногах добреду до развилок дороги,
Покручу головой и задам горизонтам вопрос:
- Ну, куда мне теперь – влево, вправо, а может быть прямо?
Кто откроет мне дверь - люди добрые или родня?
Где могила отца? Где и кем похоронена мама?
И коронный вопрос: где и как закопают меня?
Мне налево нельзя: там появятся новые трупы.
И направо – каюк: невостребован будет мой труп.
Если прямо пойти, то есть, честно вышагивать – глупо:
Повсеместно в пучке – беспредел, меркантильность и рубль.
Запалю костерок! Ни хрена, будто в склепе, не вижу -
Ни улыбчивых лиц, ни жилищ без железных дверей.
Люди добрые! Я, видит Бог, никого не обижу.
Не пугайся, родня! Всем простил восемь лет лагерей.
Я приеду ночным, чтоб никто силуэт мой не видел.
На могиле отца, сколько в душу вольётся, напьюсь.
И опять на вокзал, заскочив на часок к тётке Лиде:
Пусть промолвит, крестясь: «Велика, Саша, Русь – наша грусть!»
И на скором в Уфу, из Уфы - в Благовещенск ветрами.
И вдоль детства пешком по тропиночке между берёз
До погоста того, где я должен найти меж крестами
Тот единственный крест, под которым родное до слёз.
Ни кузнечик в траве, ни сорока, ни божья коровка,
Ни червяк –грибоед, ни другая при кладбище тварь,
Лишь Володька-друган по-веснушчатому в том далёко
Посочувствует мне, самосад свой куря как дымарь:
«Оставайся, Санёк, окушков потягаем из речки.
Под ушину не грех опрокинуть стакашек-другой.
Хватит места в избе - на полу, на полатях, на печке.
До последней зари будем вместе стареть, дорогой.
У меня ж никого: при дворе кот приблудный да псина.
Приютил, придружил меньших братьев - зачтётся, поди?!
В високосном году померла моя жёнушка Нина
У меня на руках - сердцем к сердцу и грудью к груди.
И остался бы я, разрешилась проблема в вопросе.
И хотелось бы так финишировать грустную треть.
Отмотать бы свой срок, как колючую ржавь метров восемь,
И всю пенсию в раз с другом Вовкой пропив, умереть…