Полста плюс два, уже по сути осень,
Ещё полвзмаха и финал. Зима.
Везу себя по-русски – на подсосе,
В окне старуха. Память … бабка Фрося,
Бежит, пыхтит, через плечо сума.
Похожа, да. Такой же лик пригожий,
Как майский день открытый всем ветрам.
Вот только я давненько не похожий,
Седой висок, не входит в кепку рожа,
Не тот шкелет, что смыкал по дворам.
Когда родня гуляла вдоль зарплаты,
В стране свободы. Вольно, без оков.
А я краснел за жопные заплаты,
Струя струёй. Голодный и помятый,
И бил свинчаткой маминых сынков.
И баба Фрося, зла от возражений,
Меня кормила снятым молоком.
Смотри, варнак. Худой, как бабка Женя,
У той был рак. От многих прегрешений.
Но ты иной и твой резон в другом.
А я взрослел, растил каркас и мясо,
Тот детства дым исчез, как зябкий сон.
Гранил алмаз, гнушаясь пошлых стразов,
Не бил поклонов рясам и лампасам,
Искал дорогу, собственный Резон.
Листались годы, отрывались даты,
Тех оторванцев полная жменя.
Ушли друзья, генсеки, ренегаты,
Ушла старуха в вечных снов закаты,
В то молоко, что вывезло меня.