Сто тысяч матерей рекло,
как бы горячею рукою
кроша холодное стекло:
"А это что еще такое?!"
И воздвигалась, как гора,
тень поколений за плечами,
и становилась в ней Игра -
как небо темными ночами.
Чтоб дети сами не могли
ни выйти, ни остановиться,
их преждевременно сожгли,
и лишь заледенели лица.
Их словно выследил орел
с бездонной высоты полета,
чтоб нечто лишнее обрел
восхИщенный на те высоты
раздвоенности, немоты,
зависимости от звучанья,
и все - одно, не я и ты,
всепоглощение молчанья,
внимание к тому, что вдруг
предательски толкнуло в море,
спасенья размыкая круг,
навязывая жестко горе,
и за рожденье - смертью мстя,
такой бессмысленно-незрелой,
серпами жали, не растя,
по глупой злобе, неумелой,
нет власти что-то воспитать,
а лишь дрессировать покорных,
и непокорных - возроптать
зовущей на вопросах спорных,
летать, когда опоры нет
и восхищаться самовольно,
быть унесенным силе вслед
туда, где на душе не больно,
а все едино и равно,
но не жестоко-равнодушно,
где нет вам матерей давно,
и уж поэтому не скушно,
не тягостно и не темно,
а окрыленно и свободно,
пробито из силков окно,
ведь чрево больше не пригодно
для совершившего прыжок
за заколдованный кружок,
что мелом мама провела,
чтоб благо отогнать от зла,
и твердо следовать ему,
усиленному, одному,
а ты, коль не согласен с ней -
стекло безжалостно разбей,
границы без следа сотри,
и на огромный мир смотри
из точек зрения любых,
не утрамбовывая их,
но мягко наводя мосты
на небо - и не станешь ты
подобьем тысяч матерей,
неоткрывающих дверей,
но сможешь выйти и войти,
не обрывая нить пути.