Опять зажигаются факелы. Маяки. Звезды.
Вечная ночь опускается на город и мир.
Для кого-то минутная слабость престарелого солнца.
Для кого-то спасение, милость загадочно спящих небес.
Для кого-то привычная данность - как приливы и отмели,
Как тоскливые крики торговцев, потерявших точку отсчета.
В душе неведомый ангел рисует портреты умерших,
Раздвоенный кончик хвоста, касается согнутых рожек.
Впрочем, какой это ангел? Мелкий бес, призрак былого,
Который по воле Хозяина в скованной памяти снова
Вызывает картины былого. Ремарки и Канты кружатся
В запутанном танго, поэты
Наполняя прахом бокалы, пьют, скрываясь от рока.
Рассвет, пробуждает от грез
Дает понимание факта,что в живых нет Ремарка и Канта.
Вновь открываются окна в большом городе у моря.
Дома, наполненные бурными страстями
И другие. Наполненные непритязательной нуждой.
Вызывающим гнусным убожеством.
Сутулой и заплаканной бедностью.
Замещая ночных ясновидцев, пророков столетий прошедших,
Приходит в утренний час, как всегда,в половине шестого,
Или может седьмого, не важно, важно то, что приходит,
Садится, то ли в кресло, то ли на стол мой старинный приятель -
Альфредо. Я не помню, кем он мне был прошлым утром,
в прошлом году, в прошлом веке - сейчас он мой гость,
Мой приятель, мой друг, мой товарищ по утреним бденьям.
Мы садимся привычно к столу, привычно море клубится,
Хозяйка квартиры привычно приносит завтрак-обед.
Может завтрак, а может обед, все зависит от аппетита.
На завтрак едим мы омаров, на обед фрикасе, вот и все.
Основное различие в жизненном цикле.
Когда начинается день, обычно после еды,
Иногда также после звонка от старого дяди Бернара,
Мы выходим из пыльной квартиры, на не менее пыльный бульвар.
Исчезает Альфредо, возможно, он обедает с кем-то сегодня,
С каким-то безумным поэтом, певцом засушенных лилий.
Я иду на работу, к Бернару. Он не дядя мне, но он стар.
Потому я зову его дядей, ведь не дедом же его звать.
И не парнем, а звать как-то надо. Хотя бы и про себя.
Ведь вслух я зову его Беном. Он зовет меня Шарлем взамен.
Хоть зовут меня вовсе н так, просто Шарль - имя, которым
Наградило меня воображение старого дяди Бернара.
Бернар и его манекены живут в магазине, порой
Мне кажется, что манекены, реальнее дяди Бернара.
Они умеют смотреть, хотя и не видят и слушать,
Хотя услышать не могут, зато, на лицах раскрашенных их,
Целая гамма эмоций. Чего не скажешь про Бена.
Лицо его умерло в день, когда он с сыном простился,
Умершим то ли от рака, то ли от грусти и пыли.
Сына его звали Шарлем, возможно отсюда пошел
Обычай звать так меня. Возможно отсюда, но это
Не должно меня задевать. Не должно и не задевает.
Пусть зовет.
Бернар открывает торговлю. Как всегда никто не приходит,
И никто не придет, чересчур район наш убог.
Здесь не ходят по магазинам, где торгуют платьем готовым.
Здесь портной каждый второй,
всякий может сшить себе новый наряд.
Но зачем, на празднике бедности места нет новым нарядам.
Говорят, что в библейском Раю, но не в том, что прекрасным был садом,
А в другом, в небесном и светлом, что рассчитан тысяч на сто,
С половиной, как говорят пророки нового века,
Так вот в этом раю есть калитка для бедных, где грозный
В то же время и добрый апостол по имени Петр,
Восеедает то ли на троне, то ли на табурете.
Он принимает гонимых, сирых, увечных, убогих,
Несовершенных детей в корне греховного мира.
Этот проход не для всех, а только для заслуживших
Вечность скорбным земным недосуществованием.
И если к вратам этим вдруг приступит гордый вельможа,
Или хотя бы рыбак в новом, не порванном платье,
Его не пропустят врата, закон природы таков:
Беден? Так бедным и будь. Соблюдай с судьбой соглашение.
Магазин пустует, молчит, досадует на невезение
И на хозяина скорбь, на пыль, на пустые витрины,
На жизнь, что к нему обратилась не темной, пустой стороной.
Хозяин молчит, я молчу, мухи молчать не желая,
Бьются в стекло, нарушая тем самым покой.
Мухи всегда недовольны трехмерностью нашего мира,
Им не хватает простора для истинно значимых дел.
Они кружатся, пытаясь вырваться из заточения,
Рвут бесплотные путы. За минутами робко минуты
Ускользают из мира во тьму. Мы сидим, глаз не спуская
Со входа в наш магазин. Или лучше сказать - в наш тупик?
Проходит в молчании день. Мы закрываемся, Бен,
Подмигнув мне с тоской на прощание, идет вдаль по бульвару.
Возможно идет отдыхать(хотя, от чего - от безмолвия?)
Ведь от грусти не отдохнешь, и в жалкой пустой комнатушке
Ее не развеешь.А Бен живет хоть и не в комнатушке,
А в квартире, довольно большой, но ведь символ и смысл здесь не в этом.
Он именно в пустоте. Которой хватает у Бена и в квартире и в голове.
Если подумать, наш город, тоже пуст от мыслей и тем.
Впрочем, может Бен не домой, направляет свой путь, а на пирс.
Он любит стоять и смотреть на волны вдали, на маяк,
На корабли, что проходят больше мимо, хотя иногда
И заходят в наш порт. Этот пирс подходящее место для нас,
Неприкаянных темных сердец. На пирсе можно не видеть
Того, что видеть не хочешь. А еще можно там утопиться.
Броситься в серые волны и скрыться от суеты.
Сжечь мосты. Концы обрубить. Забыть все, что хочешь забыть.
Конец дня. Люди в трамваях. Ресторанчики. Где-то оркестр
Играет(довольно противно) если уж быть до конца
С самим собой откровенным.
Я сижу на скамейке в саду. Мимо пары обнявшись бредут.
Все размыто, словно в бреду. Фонари смотрят лукаво.
Вопрошают, что ты сидишь? По какому сидишь ты здесь праву?
Прохладно. Капли дождя падают тихо на город.
Летний дождь, он таков - вдруг пойдет, и негаданно перестанет
Не промочив, но придав телу известную мягкость.
Я поднимаюсь, иду, выхожу на проспект где гуляет
Исступленно толпа. Впрочем я
Здесь неправ, это я в исступлении. А толпа, что толпа?
Она может и счастливой и траурной быть,
И меняя свое настроение
все печали и беды
постараться забыть.
Но я дальше иду. Мне не место на карнавале.
Не место пока, ну а завтра - не место там будет всем.
Вы спросите, что будет завтра? Почему завтра праздника нету?
Я отвечу, позднее отвечу. Все увидим мы в свете свечи.
А пока не хватает мне речи. Как странны с самим собой встречи.
И в темном гнилом переулке,куда усталые ноги
Заводят с издевкой меня, я натыкаюсь на труп.
На бездыханное тело. Лицо его обрело
Ту торжественную неизменность, что порой людям приносит
Милосердная смерть. Этот труп, то есть, этот несчастный
Лежит, уткнувшись лицом в мостовую.
Устал? Я думаю, нет. Пресытился? Вряд ли, едва ли...
Но злой рок его подстерег. И здесь в тусклом и сером
В убогом проулке, где света не хватило бы даже коту
Он ушел из этого мира. Что же это, где здесь справедливость?
Ведь этот несчастный столь юн. Он мог бы дышать и бороться,
Наслаждаться огнем и водой.
Он мог бы стать авиатором, взлететь выше неба, под звезды.
Он мог бы портрет Изабеллы какой-то там нарисовать.
Он мог бы жить на Таити, он мог бы ухо отрезать
(хотя смысла в этом и нет).
Он мог бы на вечность смотреть.
На вечность и на людей. Воспеть Килиманджаро
Он мог бы. Больных исцелять.
Вещать с высокой трибуны.
Бросаться в пенные волны.
Искать философскую ртуть.
Он мог бы, но больше не сможет.
И я осознал свою жизнь.
Увидел все червоточины,
Присмотрелся и что же - их нет!
Их нет, быть и не может.
Я был слеп, этот мелочный город
Меня ослепил, но теперь
Я прозрел и я вижу дорогу.
Так вперед же! Эксельсиор!
Я направляюсь домой, зажигаю свечу у окна.
Ночь отступает. Занавес поднят. Актеры стоят у черты.
По плану завтра потоп. Не всемирный, но наш славный город
Под воду уйдет. Будут рыбы, по улицам нашим бродить,
Дивиться нагромождениям и уродствам жизни людской.
И может урок извлекут из всего, что с нами случилось.
Но какой? Нам узнать не дано.
Завтра потоп, а сегодня - покой,
Греет свеча, Я спокоен, я вижу ответ.
Он приходит как яркая вспышка.
И уже не уйдет никогда. Ни за день ни за год ни за вечность