* В сотрудничестве с А. Гороховским.
«Москва, Ежов»
Зимний вечер, метет помаленьку,
Свирепеет январский мороз...
И в уральских лесах деревенька
Свой обшарпанный спрятала нос.
Тихо варится манная кашка,
Продолжает стужа крепчать...
В этот вечер Морозов Пашка
На отца решил настучать.
Батька малого за единицу
Отлупил вчера сгоряча,
А за кляксу на полстраницы
Он навесил еще «леща».
Но, слезинку смахнув украдкой,
Не пустился Павлушка в рев.
Он, над школьной склонясь тетрадкой,
Вывел твердо: «Москва, Ежов».
"Ишь ты, взял себе, гад, за моду
Пионера ремнем стегать!
Припаяют «врага народа»,
Там узнаешь кузькину мать!"
...
Зимний вечер, метет помаленьку,
Тускло светит на небе луна...
Затерялась в снегах деревенька,
Недоступна для мира она.
Был закат там девственно розов
И сугробы играли, искрясь...
Только хмурый Павлик Морозов
Все строчил, рукой заслонясь.
И ведь линию гнет-то какую!
Формулирует, ликом суров:
«Мы очистим деревню родную
От коварных и подлых врагов!
Ради счастья иных поколений
Мы не станем щадить никого!»
Ну и тут же, конечно, Ленин
А Иосиф – куда ж без него...
Голодное время
Дело было не только в двойках
И не только – ремнем по спине;
Всем вокруг заправляли «тройки».
Лихо было, как на войне.
Подоспело голодное время;
Позабыв аромат сухаря,
Пашкин батя, проклятое племя,
Колосков поднабрал втихаря.
И принес, торжествуя, мамаше:
Дескать, «на, в муку размели...
Может, деток побалуем кашей...
Во страну довели, кобели!»
Ну а Павлик – сметливый парнишка;
«Ежли, - думает, - батьку я сдам,
Может, соли подкинут, ситчишко,
Иль дровишек наколют нам...
Ну а батька – подумаешь, дело!
Все равно ж прозябаем в беде...
Ноне сила – у наркомвнудела
(Или, попросту, ЭнКаВеДе).
Сколько раз за колы и двойки
Как козу, меня батька драл!
Нечем было ложиться в койку...
Ничего, мой черед настал!»
И, спустившись с остывшей печки,
Вроде надо бы по нужде,
Устремился Павлуша к речке,
Где хоромы ЭнКаВеДе.
НКВД
Ночь глухая... Не спит, однако,
В беззаветном своем труде
Митрофан Пафнутьич Воняко,
Старший опер ЭнКаВеДе.
Потирая глаза украдкой,
Он читает опять и опять
То письмо с инструкцией краткой:
«Разобраться и расстрелять!»
Дочитал. Кулака-злодея
По расстрельной статье – даешь!
И подумал, лицом добрея:
«Золотая растет молодежь!»
Тускло лампа в ночи мерцала,
Ленин пялился на образа...
Просветленный опер устало
На мальчишку поднЯл глаза.
Плохо шло у Воняки дело,
Не «тянул» по троцкистам он.
А коль слаб по части расстрелов -
Значит, сам – японский шпион!
Но врагов-то в округе мало,
Где, поди ж ты, их наскребешь...
И, забывшись от водки и сала,
Опер выл по ночам: «даеееешь!»
Ну а тут – на ловца зверюшка,
Зорко смотрят чекисты вдаль!
Так, глядишь, починят избушку,
А не то и дадут медаль...
«Говоришь, колоски таскает?
Расхищает колхозный фураж???
Ну мы, бля, ему припаяем...
Это ж, бля, прямой саботаж!
А тебе, пионер, мы верим!
Молодец, что нам сообщил!»
И – легонько Павлушку к двери,
Или, дескать, чего забыл?
Но Павлуша – не той натуры,
Даровитая голова!
«Мне бы... это... мануфактуры...
Да и сальца бы пуда два...»
...
Заметает метель ступеньки,
Все крепчает лихой мороз.
В эту ночь из той деревеньки
Воронок папаню увез.
Утром в школе дружину собрали.
Горны, флаги, парадный строй...
Пашку все вокруг поздравляли,
Говорили: ну ты герой!
А чекист отшутился добро,
Мол, «спасибом» не будешь сыт:
«От незримого фронта – во, брат,
Именные тебе часы!»
Ну и там, конечно, ситчишко,
Соль и спички, круг колбасы...
Вот тебе и простой мальчишка:
Даром, что ли, на ем часы!
Долго после изба гудела,
У Морозовых – пир да дым.
Припаяли кормильцу дело,
Но зато - лафа остальным!
...
Постепенно деревня пустела:
Все, кто мог читать и писать,
Сочиняли родителям дело,
Торопились скорей настучать.
Почитай, по деревне забрили
До полсотни троцкистов-папаш:
Даже в «крайней избе» решили,
Что с врагами народа – шабаш.
Но Павло – паренек с размахом,
На мякину его не взять.
Вот и рвет на груди рубаху:
«Где аресты, ядри их мать?!
Не дадим замусолить дело,
Полный следствию разворот!»
Потому-то деревня пустела:
В каждом доме – свой патриот...
Отмщение
Холод... Мерзнут клопы в простенках,
Безучастна на небе луна.
Затерялась в снегах деревенька,
Без кормильцев осталась она.
Раньше батька притащит, бывало,
Из амбара полпуда зерна,
А теперь, хоть разинь хлебало,
Бесполезно: нет ни хрена!
Тут гармошки прежде играли
И стучали вовсю топоры.
Нынче их поминай, как звали:
Нет родителей у детворы...
Иль какая нечистая сила?
Мож, напАсть какая, иль мор?
Почему же не взвизгнут пилы,
Почему ж не стучит топор?
Лишь Павло хлопочет втихую,
Все бормочет, глазами суров:
«Я очищу деревню родную
От коварных и подлых врагов!»
...
Губит голод страшней холеры,
Смерть работает в три косы.
Мамки плакали, пионеры
Поголовно носили часы.
Только старая бабка Матрена
Как-то странно себя вела:
Не крестила в углу иконы
И не выла с утра до утра.
Но ночною порой упорно,
Темноту презирая и страх,
Храбро шла Матрена к уборной
(От сараев - метрах в трехстах).
Знала старая: Павлик частенько
Забегает из школы сюда
По–большому ли, по–маленьку,
Ну да мало ль какая нужда...
Собирались там тихо бабы,
У которых в семье – того...
«Эх, известь бы ирода кабы...
Без мужей-то нам каково?
Вот ведь горе какое вышло,
И за что же така напасть!
Пашка - гад, ядри его в дышло
И его советскую власть!
Придушить бы его, холеру,
Распоясался, паразит!
Оторвать бы ему, пионеру...
Где бы нам достать динамит?»
Денно-нощно толпа урчала,
Вкруг уборной – и стон, и вой...
Лишь Матрена одна молчала,
Рассуждала сама с собой:
«Тут иудушку мы и схороним:
Ты стучи, Павлушка, стучи!
Стал быть, в дырку тебя уроним
Посреди глубокой ночи,
А потом – поминай, как звали,
С глаз долой да и с плеч ярмо!
А отыщут тебя едва ли:
Кто ж полезет искать в дерьмо?»
...
Зимний вечер, метет помаленьку,
Жить не хочется, хоть кричи!
Но недолго терпеть деревеньке,
По весне прилетят грачи...
... Залегла Матрена в засаду
У прогнившего нужника.
И два дня, и две ночи кряду
Караулила паренька.
Вот он входит быстрой походкой,
Дверь закрыл, повесил кушак...
Звук удара и вскрик короткий,
И глухое жирное: «шмяк!»
Поиск
Всей деревней его искали,
Окликали и тут, и там.
И людей к чекисту таскали,
И лупили народ по мордам:
«Да куда же пацан девался?
Что он – сгинул? Иль был таков?»
Говорят, из столицы справлялся
О судьбе пионера Ежов...
Понаехали «пинкертоны»,
Расстреляли еще пяток...
Кой-кого погрузили в вагоны
И – айда на Дальний Восток!
Только поздно. И нет ответа.
Все молчат, будто сгнивший пень.
Промелькнуло хмурое лето,
Становился короче день...
Приоткрылась завеса тайны
Через год уже, по весне:
Дед Пахомыч, кузнец, случайно
Красный галстук нашел в дерьме.
«Неужели упал, бедняжка,
Провалился в очко, туда?
Ах, какая ж вышла промашка,
Ах, какая ж у нас беда!»
Так и вел дедок разговоры,
Охал, ахал и причитал
До момента, как акт террора
Трибунал ему припаял...
Что, мол, наше житье обрыдло?
На систему оскалил пасть?
Будешь знать, троцкистское быдло,
Как порочить советскую власть!
Вечная память...
Так и сгинул Павло Морозов,
Только все его память чтут:
У сортира и маки, и розы,
И ромашки, и флоксы цветут...
По нужде туда уж не ходят:
У дверей часовые стоят.
Пионеры там сборы проводят,
Принимают детей в «октябрят»...
А внутри, коль вы заглянули,
Прям у самого у очка,
Ветераны стоят в карауле
И венок - от членов ЦК.
А до местного до погоста –
Через речку наискосок.
Хоронили там тихо, просто:
Гроб и крест на пару досОк...
Ни салюта тебе, ни речевки,
Ни портрета во весь сортир.
Был по Пашкиной по путевке
Путь короткий в загробный мир.
Там же всем заправляла «тройка»,
У нее - один приговор.
На погост отправляли бойко:
«Шлеп» - и весь тебе разговор!
Знают Павлика миллионы
И вся будка теперь в цветах.
А вот имя бабки Матрены
Не звучит стукачам на страх.
На ее могилке убогой
От ЦК не найдешь венков.
Но деревня знает дорогу
К героине мрачных годов!
На кресте косом, обветшалом
Вкривь и вкось по доске слова:
«Наш поклон – от больших и малых:
Ты беду от нас отвела».
Пусть в сортире цветы ядрены,
Пусть парадно шагает взвод,
Но в легендах живет Матрена.
Не забудет ее народ!
Прожила она жизнь недаром
И сошла на погост не зря:
Чтоб в избе вокруг самовара
Собиралася вся родня,
Чтоб варилась манная кашка,
Как бы люто мороз ни крепчал;
Чтобы новый Морозов Пашка
На отца уже не стучал.
Москва, 1988