Всё хочу начать писать наши университетские воспоминания и никак не могу, зато в памяти всплывают такие смешнюки, что я прыгаю по квартире на одной ножке, соседям на радость. Учитывая достаточно позднее время, пора успокоиться и записать хоть несколько. К примеру, как я припёрлась к Лизе с Богдан на такси, на их дурацкую Борщаговку, рыдая, а потом мы долго пили, потом писали их адрес? Обалдеть, адрес! А что было дальше – хоть убейте меня, не помню, то есть никто, конечно, не приехал, но как я потом это объясняла? Зато в ту ночь я декламировала стихи (это при том, что до этого их никто не читал) на украинском и выпила примерно столько же, сколько выплакала.
Или как я пришла в универ в тёмных очках и сидела с Меркуловой внизу, в кафе, которое ещё не было таким крутым, зато там работала Тамара!! Наша любимая Тамара, а я жутко боялась, что мои красные глаза заметят и куталась в шаль. Как будто она могла спрятать глазищи.
Или как мы ехали с Кариной на выставку за обходными листами, сидели спинами к водителю, а возле нас сидела бабушка, похожая на дворянку, и внимательно нас слушала, точнее, меня (Господи, а я и забыла, что я рассказывала). То есть я приблизительно помню (ощущение восторга так точно), но неужели я была столь открытой? Хотя, Господи, мне был 21 год, в 21 я могла рассказать всему миру, что Ленин – козёл, а большевики своей революцией откинули веролюцию на столетье назад, и все бы поверили, что это моё открытие, как я могла молчать о любви? Оу, о любви – это гипербола, естественно, и не надо цепляться к словам. Или вот, от любви – к Ожоженко (женщины-писатели монстры, как легко они обходят фигуры умолчания и сдают всех остальных), так вот, как Ожоженко пытался со мной целоваться на выпуске, а я сбегала. Как сбегала я не помню, но помню, что его попытки не увенчались успехом, зато я чуть глаз себе не выколола брассматиком после, о, это я помню! Но не расскажу. В 26 лет залазить на бронепоезд как-то поздновато, не говоря уже о том, чтобы ложиться под него, играя в Анну Каренину. Ну, все всё поняли в общем, я вас люблю и нужно обязательно пойти на эту встречу, которую мы ещё не организовали, и совершенно необязательно комментировать эту заметку, ну правда, лучше не комментировать, тем более, что я её всё равно кудысь спрячууууууууу и всё буду отрицать (А ведь я на самом деле любила: писать стихи и придумывать несуществующих героев, пока не встретила человека, которого когда-то описала в тех же стихах. Получается, стихи как магнит? Что тащит к себе настоящее сквозь все года и секунды).
А пока не спрятала, напишу ещё, как мы сидели с Меркуловой у фонтана, а к нам подошли знакомиться геи, и один из них поцеловал мне колено, а мне почему-то было невесело от такого воплощения Мишенькиного романа, а потом мы бродили взад-вперёд и репетировали, как я сталкиваюсь и роняю листы, и я роняла эти листы – а это, кстати, была моя диссертация! И ещё немножко – и бедный памятник поседел бы, но (к счастью для посидельцев и памятников) я натёрла лапу и мы учвалалали. Хотя листы мы начали терять ещё начиная с «Театральной», так что удивительно, как я вообще дошла до парка или как нас не сдали в психбольницу серьёзные люди в галстуках, зафыркала в чашку с кофе. Это ж надо, листы ронять. И почему мы не пошли в театральный. Зато с Маришкой мы пошли на пары, а я сбежала. Я даже с этажа сбежала, не то что из аудитории, а она вошла в аудиторию, что ты тогда говорила? Не помню, помню, что чуть с ума не сошла в том здании, а потом вполне нормально себе в нём работала и даже не вспоминала. Боже мой, Дорохова, я понимаю, что я всегда была ненормальной, но вы-то? вы-то? а ты сказала, что я трусиха, а я и не спорила, я чуть в обморок не грохнулась под этой доской почёта и тащила тебя за лапу к дверям. А ты ж таки зашла в какую-то аудиторию, а я чуть с ума не сошла в том коридоре.
Или – сколько можно на одну тему! – или как мы были на чудной лекции Пригодия, а потом шли домой, слава богу, тогда я ещё была нормальной (хмыкнула, ну, относительно), а Русана обрушилась на меня, что я питаюсь нектаром и парю в высотах, а я вообще-то сладкое не люблю, просто я не понимала, как можно после такой удивительной лекции обвинять свою соседку по комнате, что она ходит в колготках со стрелками. И что такие колготки нельзя надевать под брюки, а я сказала что-то резкое, мол, какое отношение то, что у кого-то под брюками, имеет к тому, какой она человек. Но меня, и правда, никогда не интересовали все эти штуки. Хотя чувак в дырявых носках и меня бы раздражал, гендерная несправедливость – страшная вещь.
Или что с Аллой Дмитриевной я познакомилась ещё раньше, чем на пятом курсе, потому что я хотела пересдавать одну четвёрку, а она мне разрешила и подписала эту бумаженцию. Дальше, естественно, не подписали, зато в магистратуре у меня были одни пятёрки, но тогда я очень удивилась, что она – такая красивая и строгая – запросто остановилась себе в коридоре, достала какую-то удивительную ручку и подписала (Русана и тут бы сказала, что все питающиеся пыльцой и цокающие на шпильках – такие, ну и ладно). А на первом курсе аспирантуры я ходила в потрясающей кофте и с белыми вязаными рукавами, а все говорили: Та, Что Кота Подарила пришла в кофте и рукавах отдельно, а мне так нравился этот ансамбль. И стихи я всё так же писала, у меня даже было про перчатки до локтя, ах.
А потом я грохнулась на льду разбила телефон, оказавшийся не в том кармане, и можно было набирать цифры, но видно ничего не было, только чёрный экран и большая трещина. Как оказалось, с трещинами тоже можно жить, но это уже другая история.
Да, всё равно получается отражение памяти в собственном зеркале, как будто я всё так же крашусь и…
Оу, Марина, я тебя умоляю, давай без этих дежавю обойдёмся. Тем более, что сейчас ты практически не красишься. Странно, а когда я шла домой, сосед или соседка дал/а мне целую пригоршню ягод, кажется, красной смородины и я шла домой с полными пригоршнями счастья. Всё-таки я ненавижу твою писательскую натуру, которая и сюда впихнёт абстрактное слово, но ведь и правда, и не могла открыть дверь, потому что оно рассыпалось. А когда после защиты я ехала с букетом и цветком в руках – я была очень несчастна. И даже не написала Сашке сразу, что защитилась, а валялась и допивала своё вино. Наверное, два цветка, один из которых живой, – это чересчур для одной девушки. Даже без трещины и с телефоном из небьющегося стекла.
6/6/2013