Прелюдия
Монтажный столик памяти своей
наполнив черно-белой светотенью,
взгляни на старые стихотворенья,
как мать на повзрослевших сыновей...
Я вижу, ты боишься обостренья
болезни, безголосый соловей?
В молчании гнездо из пуха свей,
и скоротечная пора цветенья
свершит необходимый эпилог
без боли и рыданий, шито-крыто…
Бубенчики звенят, стучат копыта,
зевают пасти из тепла берлог...
А если протанцует Кумпарсита,
то не живей, чем по сукну мелок;
к тому же отдает унылый слог
настроем застарелого колита...
И страшно мне: захлопывая сон,
по штукатурке шмыгают химеры,
перенимает упырей манеры
холостяков скучающий салон…
Дворцы в перегородках из фанеры,
мороз некрепок, да маразм силен!..
И не пытайся, старый селадон,
припоминать похвальные примеры...
Она пришла рассудку вопреки,
назло годам и непременным хворям,
в нетерпеливом юношеском вздоре,
что строчками читают старики…
Цветы опали, и плоды горьки,
а по стволу пила пройдётся вскоре,
но мы с тобой, не уставая, вторим,
больны, разлучены и далеки,
в который раз – о радостях любви,
о солнышке на ксилофоне льдинок,
о памяти, что кроется, как инок,
от голоса, молящего – лови
из двух полураскрытых половинок
жемчужину! Вздохни и позови
змеиный сон, сгустившийся в крови,
возобновить счастливый поединок!..
Тридцать лет назад
Я не забыл, с какой тоской,
когда была ты маленькой,
лил дождь холодный день-деньской
на купол Марфо-Марьинской,
а ты младенческой рукой
легко касалась клавишей,
и гаммы плыли над Москвой,
свинец и осень плавящей,
звенящей в чумовых пирах
полтинниками блёклыми,
скрывающей беззубый страх
засиженными стёклами...
а век летел на всех парах,
гудя бесовским полчищем,
и осыпался душный прах
багрового полотнища...
Но верою обретено,
и связано надеждою,
вилось любви веретено,
и паутинки нежные
удерживали полотно
наполненного паруса,
и билось тёмное вино
о белый мрамор Пароса!..
Текли по лезвию строки
миров противоречия,
и напевали родники
дворов замосквореченских,
что будет, веку вопреки,
расколотое – собрано
касанием твоей руки
и потаённым образом...
Дождливый май
Этот май, как осень - серый,
кисеёй дождя окутанный,
дышит угольною серой
и прощальными минутами –
дебаркадером вокзала,
полусумрачным зиянием,
где любовь осознавала
неизбежность расставания...
Этот май дробится в лужах
переменчиво, как образы
облаков, стекла и стужи,
как седеющие волосы
в горько-пепельном тумане
меж вагонами и трубами,
как дыхание тюльпанов
над заплаканными клумбами...
Этот май идёт за нами
ниспадающими ритмами,
дождевыми голосами
со струной и словом слитными,
по ветшающей печали
сокровенными рассказами
в незапамятные дали
унося смятенье разума...
Рождение лета
Пробудись и разом оборви
долгое молчанье монологом,
о неутолимом и немногом
расскажи, и разум удиви
парадоксом путаной эпохи,
где дела и судьбы наши плохи,
но сердца доверены любви.
Для чего – я не даю ответа;
только шелестит едва-едва
Троицы воздушная листва,
солнечными бликами одета,
в золотых небесных куполах
призывая щебетаньем птах
счастье наступающего лета.
Солнца переливчатый янтарь!
Это просто – поцелуй медовый!
Для кого – банально и не ново,
для меня – открытый календарь,
часослова чистая страница,
где любимый образ отразится,
только помоги мне, государь!
Сердца моего лихой наездник,
мая светозарное дитя!
Колокольным серебром летя,
как улыбка, брошенная бездне,
ты освобождаешь из глубин
кровь и пепел, уголь и рубин,
и ликуешь, вдохновенный вестник!
И тюльпанов ласковый огонь
отвечает, на ветру алея –
не ищи, где краше и милее,
только жди, любуйся и не тронь!
Только слушай – пробудилось лето,
и ложится яблоневым цветом
детство мира на твою ладонь!
Красота
Что любопытство праздного туриста,
листающего мир сквозь объектив,
отметки ради выжав и вместив
экскурсий сувенирное монисто?
Сними хоть тридцать образов, хоть триста,
венцы и нимбы вспышкой осветив, –
всё переварится в один мотив:
стандартно, популярно, неказисто...
Что красота без любящего взора?
Купавница, не знавшая пчелы!
Лишённая креста глава собора!..
Одной любви знакомы и милы
скрещенья рифм и витражей узоры,
как тетиве – касание стрелы...
Портрет Изабеллы Португальской
памяти Марии Мерцаловой
В деснице меч, на седине корона,
шелка и бархат, мраморы дворца,
двух Индий золотые галеоны,
хоралы бронзы и полёт свинца,
кровь Монтесумы и слеза мориска,
доспехи побеждённого Франциска,
трофеи славы – прахом под пятой!
Что все дублоны, пушки, каравеллы,
когда твоя отрада, Изабелла,
навеки скрыта мраморной плитой!
Мечи ржавеют, плавятся монеты,
сгорают звёзды в космосе глухом...
Не сохранить ни золота, ни света
ни музыкой, ни плачем, ни стихом!
Король испанский, римский император!
Зачем ты пережил свою утрату,
бессильный возвратить из немоты
дар юности, потерянный навеки?
Бездомные и нищие калеки
свободней и счастливее, чем ты.
Великого призвал к себе великий!
Молила власть, внимал свободный дар –
ты, воплотивший ангельские лики,
ты знаешь, как я немощен и стар,
и как остаток жизни догорает
молчаньем без исхода и без края,
где нет ни слов её, ни слёз, ни глаз!
Так воссоздай без страха и корысти,
по воле духа, по наитью кисти,
лик Изабеллы! Выполняй заказ!
И превзошёл себя великий мастер –
переплавляя боль в небесный свет,
служа любви и покоряя страсти,
он сотворил Единственной портрет.
И всё, что память Карла повелела,
воскресло на портрете Изабеллы,
наполнив мир дыханием цветов
и поцелуем утренней прохлады,
летящей в окна сквозь аллеи сада
с туманных гор в объятьях облаков...
Она смотрела нежным анемоном,
печалью, обвенчавшейся с мечтой,
и музыка любви прозрачным стоном
текла над обречённой красотой...
Она была как ландыш на эфесе,
полёт луны по снеговой завесе,
жемчужина в скорлупке ледяной!
Она всё понимала и простила
судьбе и смерти, чья слепая сила
беззвучно ожидала за спиной.
Отрёкся император от престола,
отдал корону, армию, казну,
от мира затворился в келье голой,
покрыл крестом одежды белизну,
и всё ушло – сражения и слава,
костры крамолы, тление отравы,
устой держав, насилием творим!
И только ты, сокровище и рана,
ожившая под кистью Тициана, –
Единственная – неразлучно с ним.
Он умирал, развенчанный властитель,
монахом уходил на суд Христов,
цветам и детям говоря – простите!
За все грехи я заплатить готов,
за все дела, что света недостойны –
полмира искалечившие войны,
темницы ужас, эшафота кровь!
Страницы жизни чёрным листопадом
летят за мной, но светится лампадой
моё прощенье – только ты, Любовь!
Среди руин
Дверь по привычке закрыв, мы выходим вдвоём в переулок,
медленным шагом идём, огибая тела опочивших;
сквозь полусжатые губы ни слова, лишь изредка льются
тихие вздохи...
Возле ворот городских, задыхаясь от запаха тлена,
ищем проход, по мосту через ров убегаем поспешно...
Страшные образы смерти не смыть ни водой, ни слезами...
Это навечно...
Вьётся сквозь рощу дорога, склоняются дикие розы
к нашим рукам, и страдание тает в объятьях природы, –
бедных сирот принимает она беспечно и равнодушно, –
всё ей знакомо...
Горе – увянет любовь посреди опустевшего мира,
горе – никто не осудит, никто на пути не окликнет;
нет ни врагов, ни друзей, ни родных, ни чужих, ни знакомых,
мёртвые только...
Стоит ли нам бороться, последнюю искорку жизни
оберегая от пепельной ночи, пятой наступившей на шею,
или, забывшись безумием, крепко за руки взявшись,
прыгнуть с обрыва?
Это ли светлый Эдем с ручными волками и львами,
или насмешка жестокая, скрытая маской улыбки
той Моны Лизы, чей облик непостижимо, как вечность,
сладок и страшен?
Сладок плющам, покрывающим кружево древних порталов,
сладок птицам, летящим гостями на пир изобильный,
сладок земле, что и меч, и лемех рядом схоронит,
страшен для нас...
Йозефов
Тонкая, терпкая, тёмная аура
тушью ложится на роскошь фасадов,
тусклые тени тревоги и траура
пеплом покрыли пожар листопада,
тесно и твердо сжимает ограда
старое кладбище; в хаосе плит
стиснутый прах испаряется ядом,
стелется, душит, палит…
В трещинах камня, по сводам намоленным
высохли слёзы серебряной солью,
сумраки спрятали голову Голема,
бледную глину, облитую болью;
сердце срывается, дышит юдолью
душный шеол замурованных душ…
мышье шуршание, шелест подполья,
горла голодная сушь.
Вижу возделанный Кафкой и Майринком
призрачный сад орхидей на могилах
и, онемев, замираю, как маленький,
слово от пепла очистить не в силах.
В муках и мраке тебя породила
горькая жажда спрессованных лет,
сажа молитв на истлевших стропилах,
едкая окись монет…
И надо всем, словно светлое озеро,
осень прозрачные кроны колышет,
льётся, лаская ладошками Йозефов,
крася кармином кораблики-крыши;
ратуши звон всё воздушней и тише
трелью струны, чуть задетой рукой,
сопровождает ниспосланный свыше
благословенный покой.
Встав над руинами скорби и ужаса,
ты просыпаешься нежным бутоном;
каждый твой камень и каждая лужица
светятся радостью неутолённой;
утренний луч припадает поклоном,
музыка улиц безгрешно проста,
мерными тактами в сердце влюблённом –
юность, надежда, мечта…
Терпение
Терпи и ни о чём не спрашивай,
пока не отворилась рана!
Не скажут ничего хорошего
пробел строки, просвет экрана,
и дело даже не в безумии
словесно-смысловых вериг,
а в том, что, как земля без семени,
безжизненны барханы книг...
Какими модными палитрами
ни полируешь лоск портрета,
за многоцветными полотнами
жизнь остаётся без ответа...
Как часто хвалятся задуманным,
расписывая красоту,
а сами падают за демоном
"в сияющую пустоту"...
Терпение! Почувствуй разницу
меж логикой и вдохновеньем!
Душа, как инок, входит в ризницу,
послушно следуя за тенью
былого, и глядится в зеркало,
ища дороги и мосты,
сокрытые от ока зоркого,
но верные крылу мечты!
И ты, любовь – что мост над водами,
летящими во мрак теснины!
Ты, неисчисленная ведами,
не знающая середины!
Десятилетия, что прожиты,
обращены тобою в день,
и, вижу, на родные пажити
вечерняя ложится тень...
И кружится летучим семечком
прощальная частица лета,
рождённая дыханьем солнечным
любовная росинка света;
и синева покоя вышнего
уходит в тучи до поры,
пока томленье ветра вешнего
не смоет снежные ковры...
Во сне
Далеко на севере, в мамонтовом рае,
маки бледно-жёлтые тихо умирают,
на сыром ветру беспомощно дрожа...
Но рассветом памяти на весенних склонах
алыми кровинками плачут анемоны:
слёзы – та же кровь, соцветие – душа…
Мы с тобою брошены зёрнами на пашню,
мы уснули в будущем, отцветя вчерашним,
колыбель любви в ладонях поплыла,
и остыло в полночи пепла покрывало,
и листва багряная поутру опала,
на колючий лёд слетая догола.
Паутинки времени, от зимы до лета,
призрачными струнами, кровью бересклета,
ландышевой тенью, колосками трав
по узорам инея протянулись вязью
над осенней слякотью, над весенней грязью
наше изголовье тишиной устлав.
Спи, моя мелодия, под листвой вечерней,
в лунном озарении, серебром и чернью
на траве росистой, в зеркалах реки.
Спи, моя любимая, в соловьиных гнёздах,
в ковшике Медведицы, виноградных гроздьях,
божией коровкой в теплоте руки.
Подарки
Шляпки грибов после тихого теплого дождика –
лучший подарок, милее флакона с духами,
влажно-прохладные, словно листы подорожника,
сказочные, как родник, говорящий стихами.
Лес-чародей разжигает окружности ведьмины
ало-оранжевым, в белых крупинках, дурманом –
верно, поблизости прячутся дымчато-медные,
боровики, что орехи у елей в карманах.
Ищешь его под замшелыми темными лапами,
он же, смеясь, на поляне стоит, словно гномик,
сладко вдыхая смолистые тёплые запахи, –
чуть отвернёшься – и скроется все в буреломе…
Царская свита – волнушки, маслята и рыжики,
будто монетки, сквозь мох и траву заблестели;
смотрят сквозь ветви, как в небе неслышимо движется
радужный дождь, опадающий нежной капелью.
Все для тебя – возвращенные детские радости,
гроздья упругих опят и лисичек веснушки,
солнечный смех и капустниц прощальные резвости
в позднем тепле на прозрачной осенней опушке.
Снеговик
Снег ложится мантией монаршей
в кисточках сибирских горностаев;
Питер Брейгель, по прозванью Старший,
исхудавший календарь листает;
Рождества прелюдия и фуга
вьют узор морозного венка, –
расскажи под музыку, подруга,
как лепили мы снеговика.
Мы друг друга взрослыми считали,
но зима поверить не хотела,
кутая в серебряные шали
сонных сосен солнечное тело;
и была минута, словно месяц, –
вечность рассыпала снегопад,
и узор заиндевевших лестниц
лился по холмам в Нескучный сад.
Снеговик был маленьким слонёнком, –
очень трудно вылеплялся хобот,
и в руке дрожало стрункой тонкой
сердце оживавшего сугроба;
плакала в ладонь слезою талой
смёрзшаяся варежка твоя,
а любовь ждала и обретала
память, что живее бытия.
Ноктюрн
Спросишь ли, ночи любви памятью
перелистывая,
как обрести просветленную мудрость,
и не расстраиваться
ни о том, что судьба припрятала,
да запамятовала,
ни о том, что сам разбрасывал,
не задумываясь...
Сердце наше подобно горнилу
пылающему:
сверху копоть и шлак, но под ним
златосолнечное
ядрышко, тёплая капля желтка,
плачущая
летнего вечера ясными
колокольчиками...
И невдомёк иному, что самое
радостное –
нежность полной луны ловить
бессонницами,
камешки слов на струны строчек
нанизывая,
лишь потому, что попросила ты,
возлюбленная...
Тропа
По медвежьей тропе ты ушла
в талый сумрак ольховой чащобы,
а в росе, ледяной до озноба,
остывала ночная зола;
и просветом пронзительно-синим
открывался воздушный простор,
мир незыблемых красок и линий,
снежных гор чёрно-белый узор.
Как вода, утекала беда
из ладоней, немевших от боли,
а вдали задыхались в неволе,
и в разлуке с тобой города,
где, не помня ни роз, ни сирени,
тёмно-пыльный асфальт площадей
провожал полусонные тени
обречённо спешащих людей.
Но текли первородным вином
время ветра, пространство заката,
и река, повечерьем заклята,
догорала в котле ледяном,
отдавая осеннюю негу,
принимая любви наготу,
улыбаясь холодному небу
и распадкам в лилейном цвету.
А тропа уводила назад,
в окаймлённую чащей долину,
и выбеливал мокрую глину
провожавший тебя снегопад...
Осыпались разлуки страницы,
золотые листы в седине,
и во сне задрожали ресницы –
это вспомнила ты обо мне.
Вопреки
Вопреки расчёту и опыту,
вопреки утверждённым словам,
понижаю голос до шёпота,
соразмерного только слезам –
оттого и чувствую сам,
что разгладились волны плавно,
что слепое предстало явным,
и душа покорна стихам...
Вопреки жестокому времени,
вопреки распорядку зла,
ухожу следами оленьими,
талым снегом, плеском весла,
в те края, где песок да зола
на местах покинутых стойбищ,
где понятно, чего ты стоишь,
перелистанный догола!
Там костров увядшее золото
обжигает кровь на губах,
и слезинки вешнего солода
проступают на бледных стволах,
и томятся на чистых листах
дни любви и декады разлуки!
Миг покоя среди разрухи...
Миг молчания на пирах...
Стихотворения "Вопреки", "Йозефов", "Тридцать лет назад", "Рождение лета", "Терпение", "Ноктюрн" опубликованы в Золотом поэтическом сборнике «Под одним небом» 2006 года, СПб: «Геликон Плюс», 2007.
Стихотворение "Портрет Изабеллы Португальской" опубликовано под названием "Только любовь" в Серебряном поэтическом сборнике «Под одним небом» 2007 года, СПб: «Геликон Плюс», 2008. Там же опубликовано стихотворение "Подарки".
Стихотворение "Тропа" опубликовано в сборнике «Люди идут по свету». (К 90-летию МГРИ-РГГРУ. Литературный альманах выпускников и сотрудников вуза). Приложение к «Горному журналу» № 10, 2008.
Полностью цикл опубликован в авторской книге: Четыре стихии. М.: ООО «ИПЦ «Маска»», 2008, 89 с.