В ходе флангового удара на р. Шаня немцам удалось зайти в тыл нашим частям. Опасаясь окружения, те были вынуждены отойти на Ильинские рубежи.
Бой был кровавый,
жёсткий и короткий.
Горели танков чёрные коробки
Вокруг по фронту, —
наших и чужих,
Куда ни глянь, от края и до края:
То ль к небесам о мщении взывая,
То ль в ослепленье проклиная их!
По ветру, чутко голову склонив,
Бродило вороньё в пару навозном.
Чуть сладковатый
вязко-терпкий воздух
В колеблющемся мареве дрожал.
И после схватки,
как после пирушки,
Обняв друг друга в нежно-пьяной дружбе,
Враг на враге доверчиво лежал.
* * *
… Сносили стяги, мёртвых и оружье.
Таскали “цинки”, ящики, кули.
По сторонам зевая равнодушно,
Трёх пленных немцев медленно вели
Два сумрачных десанта-малоросса.
Не чаяли потомки Барбароссы,
Оторопелый не скрывая взгляд,
Что их,
фартовых рыцарей удачи,
Погонят вдруг не как-нибудь иначе –
С руками, заведёнными назад.
И вот сошли с лица и спесь, и гордость,
И плечи стали ближе к голове…
Но взгляды наши приковала форма —
Парадная!
Надеялись в Москве
Хлестать «клико» не нынче – завтра гады,
Им поливая званья и награды.
Но были далеки теперь парады
Для них троих —
как птица в синеве.
* * *
Была недолгой в бое передышка.
Издалека, сначала еле слышно,
Потом всё ближе,
явственнее,
злей,
Послышался утробный гул моторов.
И белизну заснеженных просторов
Крестами чёрными накрыла сверху тень…
… Не только манну небо может дать.
Обманчиво течение ветров.
И крест порой несёт не благодать,
А бомбы в перекрестье трассер;в.
Но даже через тысячу веков
Напомнит о себе волненьем рук,
Как чёртово крутили колесо
Нам двадцать «мессеров»,
замкнувших круг.
Как, грациозно уходя в пике,
«Люфтваффе» молодцы;,
за асом ас,
Играючи гашеткою в руке,
Из облаков
расстреливали нас.
Как плавилась и корчилась земля,
В кромешной боли ставши на дыбы,
И смерть клевала,
распластав крыла,
Глаза её,
слепые от мольбы.
* * *
От бомб в бою защитой лишь окоп.
Прямые попадания не в счёт.
И вспомнишь вдруг: ведь есть на свете Бог!
А остальное… если повезёт.
И тут – хоть плачь, а хоть пускайся в пляс,
Хоть мать зови, а хочешь — волком вой;
Но ты обязан выполнить приказ:
Не отступить.
Ни мёртвый,
ни живой.
А мёртвым здесь земля не станет пухом.
Не упадёт, рыдая, мать старуха
На грудь сыновью, горестно-бела.
А станут лишь:
могилою — воронка,
венком — ковыль,
а вестью — похоронка,
И саван-снег укутает тела…
* * *
… Налёт с небес сменился артобстрелом.
Рвались снаряды, мины;
Всё горело:
земля,
тела,
деревья,
танки,
мост…
И чёрный дым плясал, задравши хвост,
Над рваными кровавыми телами.
И лошади мотали удилами,
Теряя своих мертвых седоков.
И капала за каплей капля кровь
Из головы немецкого солдата,
Глядевшего смущенно-виновато,
В окоп неловко голову склоняя,
Глазами голубыми на меня…
И думал я, зубами зажимая
Конец бинта, плечо себе мотая,
Осколком раскровавленное влёт:
«Ведь и его, наверно, кто-то ждёт.
Ждет старый домик, сад, невесты ласки…
Так неужели не хватало счастью
Под солнцем места или под луной
Ему в его Германии родной?!»
* * *
— Ну, молодец! Живой, старик!
Передо мною вдруг возник,
Как с того света,
старшина:
— А я-то думал: все, хана,
Когда у вас тут эта мразь
Над головой разорвалась!
Я отмахнулся:
—Ерунда.
Как там ребята? Целы, да?
Уж час, как пулемёт молчит.
Патроны кончились?
— Убит.
— Серёга?
— В голову его.
— А Сашка? Генка?
— Никого.
— Как, неужели только вы…
— Куда точнее. Все мертвы.
Весь взвод полёг…
А кто живой?
Лишь ты да я, да мы с тобой…
Как мутный треснувший хрусталь,
Вдруг свет померк,
и стала даль
Расплывчата и неясна.
И отвернулся старшина,
Чтоб не мешать моим слезам;
А может быть, и плача сам,
Махорочный глотая дым,
За день короткий став седым.
И сам не рад тому, что жив,
Весь взвод в сраженье положив,
Осиротевший
в одночасье…
Но дав зарок держаться насмерть,
Мы все исполнили его.
И все легли б до одного, –
Когда б, в крови, полуживой,
Четвёртой роты вестовой,
Водой и кровью истекая,
Приковыляв с другого края,
Глотая спирт, не сообщил,
Слова и матюки мешая,
Что у реки с названьем Шаня
Фашисты к нам прорвались в тыл.
* * *
Такой расклад —
ещё не пораженье.
И не страшна угроза окруженья,
Коль есть надёжный за спиной заслон.
Но, продувными ветрами прошитый,
Лежал весь фронт,
пустынный и открытый
На сотню вёрст
в любую из сторон…
И вот,
без приказаний и без связи,
Хрустя ледком по придорожной грязи,
Не зная, где чужие,
где свои,
Назад слезу бессилья загоняя,
Мы отступали,
немцу оставляя
Пылающую факелом Медынь.
… Мороз крепчал.
Эринией горбатой
Кружила ночь, невидимо крылата,
На нетопырьих вкрадчивых крылах.
Тенями чёрными на сумрачных стенах
Пляша,
скользя,
коверкаясь,
кривляясь,
рыча,
сопя,
сигналя и ругаясь,
Не утруждаясь в выраженье слов,
Людей, машин, подвод столпотворенье
Бурлило и металось в озаренье
Пылающих с гудением домов.
И с треском
проломившиеся крыши,
Обрушась вниз,
разбрасывали искры
Мерцающих дымящих светляков.
* * *
… Мы отступали.
Враг дышал нам в спину.
То тут, то там
шальные рвались мины,
проверещав над самой головой.
И, черноту небес
пунктиром выткав,
надсадно, глухо ухала зенитка.
Куда?
Известно только ей самой…
Мы шли к Москве.
И в сумрачном молчанье
никто не мнил иного испытанья,
чем то, что нам изведать надлежит.
Там,
в синеве, завьюженной метелью,
последней укреплённой цитаделью,
застывшею холодною постелью
Ильинские лежали рубежи…