«С обеих сторон узкой тропинки, по которой Он шёл, росли высокие папоротники. Он был совсем голым, но это его не смущало. Таким Он появился на свет. Лишь старые наручные часы, доставшиеся ему в глубоком детстве от умершего деда, держал на левой руке потрескавшийся от времени лакированный ремешок. Часы стояли, а Он очень спешил. Ему невыносимо хотелось мороженного в вафельном стаканчике, и Он шёл за ним.
Куда ему надо идти, Он не знал. Мороженное, хотя бы один стаканчик – это всё, что его волновало. Да и куда можно ещё шагать, если перед тобой всего одна тропа. Справа и слева были реки, два широких и грязных потока. Он понимал, что в них не водится ничего живого. Нет даже водорослей. Только одна жидкость, перемешанная с глиной. Именно жидкость. Воды здесь быть не могло потому, что она живая. Так, на самом деле, выглядело человеческое горе. Абсолютное горе, растворённое в людских страстях.
Мокрые листья папоротников хлестали его по ногам и животу. Но тело оставалось сухим. Роса не приставала к нему. Наверное, она тоже была горем.
Он точно знал, что по этой тропинке шёл всю свою жизнь. А цель была одна – найти и съесть вафельный стаканчик, плотно набитый таким желанным мороженным.
Странно, Он никогда не любил мороженное. Не потому, что ему не нравился его вкус. Просто от холодного у него всегда болело горло. Уже утром следующего дня страшные гнойники обкладывали его гланды, если Он позволял себе рискнуть и съесть что-нибудь, имеющее температуру ниже, чем выдерживал его иммунитет.
Остановиться и перевести дух Он не мог. Ноги сами несли его к заветной цели. Он знал, что идти оставалось недолго. И от этого желание становилось сильнее. А воля высыпалась из него, будто песок из колбы древних часов. И некому было сейчас эти часы перевернуть. Ещё немного, и её запас, отпущенный Богом на всё его земное существование, останется лежать на этой проклятой тропинке. Предчувствуя надвигающуюся беду, Он перешёл на бег. Бежать было очень трудно. Десятикилометровый марш-бросок в полной боевой выкладке казался сейчас забавой для недоразвитых подростков. А сзади, цепляясь за плечи, его придерживала какая-то хрень.
Оглянуться не получалось. Единственное, что Он мог – это задрать голову вверх. А там, как в коморке знаменитого папы Карло, висел холст. На нём было всё: небо с облаками, луна, звёзды, солнце и даже кометы пролетали над головой. Противный и гадкий рисунок, изощрённый обман для потерявших веру небожителей.
Картина насильно притягивала взгляд. Грандиозный мираж, вероломно проникая в сознание, старался загнать и отловить метавшуюся от страха душу. Его создатель настойчиво требовал новой жертвы. Иллюзия изо всех сил стремилась исполнить волю своего единственного повелителя. Но в этот раз незримое присутствие чуждой силы разрушало её работу, не позволяя поставить победную точку на сияющем животворящим светом существе. Господин злился. Раскалённое в холодном огне клеймо постепенно остывало. А по закону нагревать его дважды запрещалось. И даже повелитель, бросивший однажды вызов своему Творцу, не мог нарушить этого правила.
Он понимал, что идёт борьба за его настоящую жизнь, за ту её состав-ляющую, которая представляет действительную ценность для всех миров, зарождающихся, развивающихся и погибающих во Вселенной.
Остаться в стороне от конфликта, соблюсти нейтралитет и переждать трагедию не выйдет. Есть грань, которая чётко разделяет две разных сути одних и тех же явлений. Она никогда не позволит им смешаться и погубить истину. Для этого и существует выбор. Необходимо сделать его и двигаться дальше. Надо спешить. Очень хочется мороженного.
Ощущая поддержку извне, Он, неимоверным усилием собрал воедино несколько последних песчинок личного мужества и опустил, едва не лопнувшие от напряжения, глаза.
Клубок, из которого разматывалась, казавшаяся бесконечной, тропа, истощался. Оборот, ещё один и, вместо кусочка свёрнутой бумаги, на который обычно наматывают вязальную нить, выпал заброшенный погост. Режиссёр сменил декорацию.
Теперь Он никуда не торопился. Вместо острого желания срочно добраться до цели, навалилась беспробудная тоска. Своей тяжестью она раздавила всё вокруг. Всё, кроме него. Чувство полного одиночества заполнило живого человека. Тоска звучала. Музыка, которую Он слушал в юности, заботливый голос матери, застольная песня отца, шум лиманского прибоя, немецкая речь, крики одноклассников на большой перемене и бесконечное «я», звонко вылетающее из курсантского строя на вечерней проверке. Он не успевал уловить всё то, что пищало, надрывалось и стремилось убить. Страшное оружие. В его мире такого способа уничтожать пока не придумали. Если бы это пронеслось перед глазами, то душа, не выдержав напряжения, разложилась бы на свои составляющие, и Он перестал бы существовать навсегда. В мире, в котором Он проводит время, научились убивать только тело. Душа в нём умирает сама, от безысходности процесса существования и собственных метаний.
«Зачем мне это?» – подумал во сне старлей. «За что такое наказание?» – не оценил Он ту любовь, которая помогала его духу сохранить присутствие и в полной мере исполнить своё божественное предназначение. Это не было наказанием. Так Бог позволил испытать созданное им чудо. Всё только начиналось.
Кладбище выглядело очень старым. Тысячу лет на нём никого не хоронили. Поросшие колючками холмики, беспорядочно пузырились по всей поверхности мрачного поля, и только линия горизонта ограничивала их видимое количество. Все могилы были без крестов. Лишь одна, совсем свежая, не соответствовала общей картинке. На ней лежала огромная мраморная плита, у основания которой возвышался гигантских размеров памятник. Скорбящий ангел, с неровно обломанными крыльями, опустив на грудь кудрявую голову, печально взирал с высоты массивного постамента.
На надгробной плите, болтая обутыми в цветные кеды ногами, сидела мо-лодая девушка. Одета она была в чёрное монашеское платье, из-под которого заметно выглядывали ярко-синие колготки. В своей изящной руке она держала мороженное. Тот самый вафельный стаканчик, за которым Он так упрямо шагал.
– Господин, я привела его, – задрав голову вверх, обратилась она к ангелу.
В её нежном голосе кокетливо звучала лесть. Розовые губы, изобразив на лице ласковую улыбку, раздвинули в стороны бледные щёки.
Памятник открыл рот, затем закрыл его, и только тогда в окружающем пространстве появились звуки.
– Сколько раз я могу повторять, шлюха, чтобы ты не смела обращаться ко мне сидя.
Девушка перестала болтать ногами, нехотя слезла с мраморного надгробия и, встав на колени, неискренне взмолилась.
– О, мой господин, заклинаю тебя, не гневайся на глупого лягушонка. На милость твою уповаю.
Затем она легко поднялась и, сделав ехидную физиономию, протянула мороженное старлею.
– Хочешь? – явно издеваясь, спросила девушка.
– Да, – стараясь сглотнуть бурлившую во рту слюну, пересохшими губами ответил Он и потянулся рукой за мороженным.
В лице девушки действительно было что-то жабье. Причём, тиной разило от неё со страшной силой. Но это его не смущало. Ему очень хотелось отнять у неё мороженное и, затолкав целиком к себе в рот, проглотить.
Его рука с силой схватила пустоту. Сжатые в кулак пальцы, ногтями содрали кожу с ладони и, хрустнув суставами, судорожно разогнулись. Он хотел сделать шаг вперёд, но теперь ноги его не слушались. Ощущение молоденького дубка, надёжно вросшего корнями в утрамбованную землю, полностью завладело его голым телом.
– Дай, – жалобно попросил Он.
– А ты нам что дашь? – склонив голову набок, завораживающим голоском спросила жабоподобная девица.
– У меня ничего нет, – испытывая страшные муки, выдавил из себя старлей.
– Вижу, что нет, не слепая, – продолжало пытку бессердечное создание.
– Зачем тогда спрашиваешь, сука! – заорал старлей.
На его губах выступила пена. Он был готов её убить, но конечности, единственное его оружие, не подчинялись человеческой воле.
– Балуюсь, мой хороший, – рассмеялась девушка и высоко подпрыгнула на месте.
– Что тебе, гадина, от меня надо?! – чувствуя, как звереет от желания, прорычал Он.
– Мне нравится ход твоих мыслей, – хихикнула она и снова уселась на могильную плиту. – Господин, можно приступать к торговле. Мороженное, мороженное, свежий пломбир в вафельном стаканчике! Кому мороженное?! – закатив глаза к искусственному небу, разоралась девка.
Голос базарной бабы, зазывающей доверчивых покупателей на огромном рынке, звонким эхом заполнил пустынное пространство бескрайнего кладбищенского поля.
Внезапно горячий воздух, словно закипающий на огне кисель, приобретая неестественную для себя массу, плотно сгустился над зловещим пустырем. Ангел скорби медленно мотнул каменной головой. Могильная плита у его постамента, словно взбесившаяся лошадь, неожиданно вздыбилась и, поднявшись вертикально вверх, сбросила с себя демоническую наседку. Затем, задержавшись на несколько секунд в таком положении, мраморная глыба качнулась из стороны в сторону и упала, прихлопнув сверху девушку с мороженным.
У старлея от горя едва не разорвалось сердце. Ему не было жаль раздавленную девушку. Мысль о том, что вместе с ней, под неподъёмной плитой, похоронен единственный стаканчик пломбира, приносила ему невообразимые страдания. Чувство исключительной несправедливости охватило душу человека. В этот момент Он был абсолютно уверен, что сейчас произошло самое страшное событие, которое Он, только мог себе представить. И теперь его собственная жизнь совершенно утратила свой неповторимый смысл. Ему вдруг захотелось навсегда покинуть Вселенную и больше никогда не воплощаться в своей сути.
– Что, испугался? – раздался из-под плиты знакомый голос. – Расслабься, пупсик, всё нормально.
Девушка, разрывая перед собой сухую землю, каким-то невообразимым образом выползла наружу. Она была цела и невредима. Страшный удар многотонной каменной глыбы не причинил ей никакого вреда. Стаканчик с мороженным так же не пострадал. Его прохладное содержимое с новой силой притягивало взгляд и манило к себе воспаленное сознание искушаемого человека.
– Ладно, пора с тобой заканчивать. Не один ты такой умный, нарисовался, – проворчала бессмертная девка. – Быстренько давай господину слово, забирай свой приз и вали отсюда, – деловым тоном предложила она старлею.
– Какое слово? Какому господину? – не понял Он, но сразу ощутил появившуюся надежду.
– Ах, да! – притворно изобразив забывчивость, воскликнула она. – Ты пока не в курсе дела. Короче, обещай господину, что никогда больше не будешь писать свои дурацкие стишки, бери мороженное и катись на место. Ты же за этим сюда пришёл?
Старлей искренне обрадовался такому простому разрешению ситуации. Не так-то много от него и требовалось. Он, за всю свою короткую жизнь, сочинил всего пятнадцать стихотворений и особого смысла в этом не видел. Ничего выдающегося не выходило. Так, строчки на память о минувших днях и разных чувствах.
Теперь всё было предельно ясно. Раздумывать над своим решением ему не хотелось. Недавнюю тоску сменило чувство полной завершённости всех естественных процессов. Затем, следующей волной, навалились апатия и безразличие ко всему происходящему. Ему стало всё равно, чем завершится предложенная сделка. Но мороженное, по-прежнему, владело его безвольным существом. Оно было единственным смыслом, который до сих пор не давал покоя.
Скороспелое желание немедленно согласиться с поставленным условием созрело с быстротой волшебного плода. Старлей уже был готов открыть рот и произнести вслух требуемое от него обещание, но чья-то великая воля, неожиданно, пришла к нему на помощь и, вмешавшись в адское действо, приостановила акт, уничтожающий человека. Его дух, ощутив заботу и поддержку извне, мгновенно укрепился и, наполнившись любовью, ожил. Душа снова себя любила. Больше любить здесь было некого.
– Нет! – ответил человек и почувствовал, как его дух, возрадовавшись, одобрил это решение.
Постоянно присутствующее эхо подхватило звук и, растянув его на своё усмотрение, угрюмо покатило над мрачным погостом.
– Господин, он отказался, – голосом грудного младенца расплакалась девица.
Памятник качнулся, едва заметно шевельнул каменными губами и снова замер. Страшный гром потряс намалёванное небо. Яркая молния, зародившись в глубине холста, будто огненная стрела, выпущенная из гигантского лука, прицельно ударила в старлея…
В огромном зале Он был один. Большой грязносерый экран занимал всю противоположную плоскость.
– Он сказал, поехали, и махнул рукой! – услышал старлей, пьяный голос знакомой девицы с кладбища.
В то же мгновение экран перед его глазами засветился и, как в кинотеатре, заполнился изображением. Картинка была чёрно-белой. Звук отсутствовал. В кромешной тишине старлею демонстрировался фильм, главным героем которого был Он сам.
Старлей видел себя жалким пьяницей, валяющимся у фонарного столба и тщетно пытающимся встать на ноги, азартным игроком в казино, с потным лицом и трясущимися руками, проигрывавшим последние деньги, изнывающим от страшной ломки наркоманом, готовым за дозу белого порошка обокрасть собственных родителей. В этом страшном фильме Он бил любимую жену, хладнокровно расстреливал из пулемёта беззащитных детей, в богато оборудованной бане наслаждался обществом проституток, отбирал у нищего выпрошенную им у сердобольных прохожих скудную милостыню. Не существовало такого порока, в котором, его нельзя было бы обвинить. Не было такого греха, который бы Он не совершил на экране. И всё это Он творил, люто себя ненавидя.
Экран неожиданно погас. Наверняка, смертоносный аппарат, демонстрировавший всё это беспорядочное безумство, не выдержал сковавшего старлея напряжения и сгорел.
– Мой тебе совет, соглашайся лучше на пломбир или всё, что ты сейчас видел, на самом деле, произойдёт с тобой, – жестоко продолжил шантаж голос невидимой собеседницы.
Старлея поглотил ужас.
– Нет, Господи, нет! – заорал Он не своим голосом. – Господи, пусть минует меня чаша сия! – взмолился старлей. – Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко Твоё есть Царство и сила и слава во веки. Аминь, – искренне обратился Он к Богу словами неизвестной ему молитвы».