12 октября после массированной артподготовки противник двинул на Ильинские рубежи танки…
Бой начался с рассветом.
Словно вдруг
Расколотый багровым светом молний,
Рассыпался небесный полукруг
И грянул оземь тысячью осколков
Раскатистого эха…
И война
Заухала, заахала, забилась,
Растрёпанной вакханкой закружилась
В смертельной пляске по людским телам,
Упившись допьяна вином кровавым,
И виноватых поровну, и правых
В одно смешав,
с землёю пополам…
И понял я в тот миг простую суть,
До сломанных ногтей вжимаясь в землю:
Ещё при этой жизни можно смерти
В глаза остекленевшие взглянуть.
И, ощутив, как беден наш язык,
Признать, как глупы, детски и напрасны
Потуги все привычным словом «страшно»
Назвать войны нечеловечий лик.
* * *
Рассветная алела полоса.
Обстрел умолк. По дедовским часам,
Бесстрастно ткущим время, – вот беспечность! –
От пыли едкой протерев глаза,
Я разобрал: прошло лишь полчаса,
А показалось —
миновала вечность.
… Обстрел умолк.
Лишь где-то вдалеке
Ворчал ещё с ленивой перебранкой.
И приоткрыла уши тишина,
И чертыхнулся смачно старшина,
И перезревшим яблоком луна
Упала в снег…
И кто-то крикнул:
— Танки!
* * *
Я помню:
в детстве, гриппом захворав,
В часы тягучие горячечного бреда
Я часто уходил в один и тот же сон:
Стою во мгле, туманом окружен,
Среди огромной ягодной поляны.
А предо мною — хрупкие тюльпаны,
Кружащие хрустальный хоровод
Под чьё-то очарованное пенье…
И, вдалеке от всех, неясной тенью —
Ещё один кружащийся тюльпан,
Из марева туманного плывущий.
Сначала крохотный,
беспомощный, как всхлип,
Как капелька росы, как вздох ребёнка.
Потом всё ближе,
больше,
всё темней,
Теряющий цвета и очертанья,
И в камень превращающийся вдруг —
Огромный, безобразный и нелепый,
Стремительно растущий на глазах
И занимающий собою всё пространство,
И давящий безжалостно цветы
С утробным хрустом…
… Хлопья темноты
Наматывая с лязганьем на траки,
Шли клином танки. На броне кресты
Кладбищенским в колеблющемся мраке
Мерцали тусклым светом.
Горизонт
был полон ими —
с края и до края,
Как будто нечисть древняя живая
Под заунывный колокола звон,
Оскалив рты, пластом ползла к воротам…
То саранчой прожорливой пехота
На цитадель текла со всех сторон.
Вот ближе…
Ближе…
Ближе…
Вот в прицел
Оптический уж различимы лица;
На сером фоне — чёрные петлицы
На гауптмане рыжем из СС,
И карабинов сталь наперевес
Штыками в землю…
Вражьими штыками.
Как на плакате, где всем телом к маме
Малыш прижался русый, лет пяти…
«Огонь лишь по команде!» –
по цепи
От уха к уху
пронеслось летуче.
Вчера сжимавшие вот так же ручку,
Мальчишек пальцы с ненавистью жгучей
Вдавились в вороненые курки.
… И сколько чувств и мыслей ни держи,
Ты цепким в этот миг пребудешь вряд ли.
То развернёшь,
как на ладони,
жизнь,
То сгонишь ветром в крохотную каплю,
Застывшую на лепестке цветка.
И дрогнет вяло
твёрдая рука,
И станет сердце вдруг белее мела,
И страшно ожидание тогда:
Так ждёт влюблённый трепетного «да»,
И смертник по кассации суда
«двадцатку» за секунду до расстрела.
Но миг настал. Сигнальная ракета
Под небеса ушла с шипящим светом
И вниз пурпурным
выпала дождём.
И пулемётным праведным огнём
Дугой по фронту
полыхнули ДЗОТы,
И застонали, воя, миномёты,
И, отсекая от машин пехоту,
Винтовочные
грянули
хлопки.
И задымился,
пламенем объятый,
Передний танк с крестом четверолапым,
И мы,
метнув бутылки и гранаты,
С «ура!» победным кинулись в штыки…
Я знаю, не забудет никогда
Тот, кто хоть раз бросался в штыковую,
Под самым сердцем
льдинку роковую,
Щемящую предчувствием конца,
Всего лишь за мгновение до горна…
И пальцы страха
липкие на горле…
Но только на мгновение.
Потом
Тот страх сменяет ненависть:
Как будто
ночную мглу
воинственное утро
Насквозь пронзает солнечным лучом.
И рядом друга верное плечо,
А впереди в шеломе и с мечом
Идут с тобой отцы твои и деды,
И на губах
солёный вкус победы
Удачи поцелуем запечён.
И треплет ветер стяга полотно,
И ты бежишь с другими заодно, –
То ли рыча, а то ли хрипло воя, –
В безумном упоенье штыковою,
Коля;,
разя,
круша по сторонам
Чужие руки,
головы
и плечи.
И лязг, и хрип, стоящие над сечей,
В гудение сплетаются одно…
И вот уж свету белому темно,
И пчёлами,
утратившими улей,
Отчаянно и тонко воют пули,
То тут, то там над самой головой…
Благословен же будь, о, пули вой! –
За то, что ныне пулею чужой
Ещё один короткий миг мне пишешь.
А где твоя, –
её ты не услышишь.
Услышит, верно, кто-нибудь другой…
* * *
Простая философия у боя:
Ты оставайся только сам собою.
Ты самому себе не измени.
А остальное ничего не значит.
В бою нет смысла,
только лишь удача.
Мы все уходим так или иначе…
Лишь только имя память сохранит
Среди других имён
великой книги, –
Тех, кто, отринув плотские вериги,
Броском застыл
в святом бессмертном миге,
Кто жизнь свою за Родину отдал!
И дрогнул враг, и в панике бежал,
По полю снежному труся во все лопатки,
И бил в откат расчёт «сорокапятки»
Ему вослед — как будто кол вбивал
В проклятый гроб дубовый и тяжелый:
За дом родной, за улицу, за школу,
За девочку, с которою гулял
Ночами напролет июньским парком…
И было снегу как в июне жарко,
И он, садясь, слезами застывал
У пораженной смерти на ресницах,
И чёрные слетались с неба птицы,
Где их с земли стон раненых пугал…
В пылу атаки лишь движеньем жив.
В пылу атаки даже оглянуться
Нет времени.
Как яблочко на блюдце,
Со всех сторон открыт ты для стрелков.
Чуть зазевался,
и уже готов
Подарок для команды лазаретной.
Но есть на фронте некие моменты —
Безделица, какой-нибудь пустяк,
Которые, внезапно возникая,
Занозы на ходу вонзают в память,
И их уже не выдернуть никак.
Вот так и мне порой являет сон
Сквозь полувековую паутину –
Ни дать, ни взять — ван-Дейкову картину:
Румян как Феб, красив как Аполлон,
Чернея кровью из открытой раны,
В руке сжимая длинный штык двугранный,
Убитый немец на спине лежал…
«Alles fur Deutscland», –
бегло прочитал
Я на клинке
готических три слова:
«Всё для Германии!»
А вышло по-иному.
Чужую землю сапогом топча,
Нашёл он смерть от русского меча.
И вот теперь, как блудный пёс безродный,
Лежал средь поля мёртвый и холодный,
И ворон чёрный гнул над ним крыла,
И далека Германия была.