В начале шестнадцатого века выдающийся венецианский издатель, гуманист Альд Мануций, друг Эразма Роттердамского, выпустил в свет сочинения Вергилия, набранные необычным шрифтом. Этот шрифт мы теперь называем курсивом. В нем воспроизведен почерк Франческо Петрарки. Когда я перевожу Петрарку, меня не покидает чувство трепетной руки, вычерчивающей сквозь века стремительную линию жизни. Этот почерк у меня перед глазами, когда я перечитываю письмо Петрарки, адресованное Джованни Боккаччо. Петрарка вспоминает, как он в детстве видел Данте Алигьери. Отец Петрарки был близким другом Данте. Обоих будто бы даже изгнали из Флоренции в один день. Чтобы не прослыть подражателем Данте, Петрарка упорно писал по-латыни, как бы пренебрегая итальянской простонародностью, но в последние дни перед смертью все-таки чеканил терцины “Триумфов”, наиболее дантовского из всех своих произведений. Курсив Петрарки видится мне в змеящихся извивах ветвей и созвездий, испепеляющих друг друга на картине Ван-Гога “Дорога в Провансе”. По таким дорогам ходил Петрарка, преисполненный своей “тайны”. “Моя тайна”, - так назвал он свой диалог с Блаженным Августином или, вернее, со своей совестью. Подобные тайны тщетно разгадывает наука. Обстоятельное исследование затрагивает их, но не раскрывает. Только стиху дано, минуя домыслы, коснуться сокровенного в истории и в человеческой жизни.