18 октября, стянув на Можайском направлении многократно превосходящее число живой силы и техники, противник прорвал оборону, занял Малоярославец и взял Ильинские рубежи в кольцо.
Почти все защитники укреплений были уничтожены.
За шесть дней эту землю сумел сотворить
Своим словом Господь, жизнь вдохнув осторожно.
Мы ж на шесть постарались её сохранить;
А хранить, как любить — одинаково сложно.
Пусть иной возразит: не вселенский масштаб,
Не измеришь верстой евразийские сини!
Я отвечу: всё так. Но лишь маленький шаг,
Только крохотный шаг от Москвы до России.
И поэтому нас никому не сломать
Не согнуть, сердце бьётся покуда!
Ведь для русского сердца
Москва — это мать;
Ну, а мать не предаст и иуда…
… За шесть дней сотворил эту землю Творец,
Выдув плоть мирозданья из крохотной точки.
Мы на шесть постарались её уберечь,
От вселенского зла предоставив отсрочку.
Были силы неравны. Без пищи, без сна,
Коченея в окопах от утренней стужи,
Мы и счёт потеряли атакам врага,
Отбиваясь его же трофейным оружьем.
Нас бомбили с небес, нас долбили с земли.
Выжигали огнём из расплавленных ДОТов,
А когда, рвы засыпав, впритык подошли,
Добивали прицельными из пулемётов.
Немец пёр напролом.
Роковая петля
Нас
удавкой
сжимала всё туже
В час, когда разорвавшейся миной был я,
Поднимаясь в атаку, контужен.
Может, это в итоге меня и спасло, —
И от плена, и вражеской пули, –
Когда, с фланга ударив,
стальное кольцо
Нам фашисты на шее стянули.
Яркий свет, боль в затылке.
Потом тишина.
И замедленно как-то,
без мук и тревоги,
Свод небесный недо;питой чашей вина
Покачнулся в глазах
и скатился под ноги…
… Я очнулся.
Знакомая прежде звезда
Из нависшего мрака
мигала холодно
Переливом лучей…
Где-то, глухо и дробно,
Кто-то вёл разговор на чужом языке…
Темноту озарявшие вспышки ракет
В небе таяли,
будто свеча, угасая,
На скупые мгновенья собой освещая
Искореженный танк,
орудийный лафет,
Белых тел коченеющих странные позы
И мои на ресницах застывшие слезы.
Попытался подняться. Внезапная боль
Жгучей зыбью прошила сознанье,
Спёртой затхлостью мне захлестнула дыханье,
И круги, как от в воду упавшего камня,
Расплылись по глазам розоватой волной…
Повалился на бок, стон зубами зажав,
Пересохшими ткнулся губами
В мокрый снег,
А потом
Без движенья лежал.
Может миг… может вечность…
Не знаю.
Сколько длилось недвижное то забытьё?
Я очнулся от холода. Неба проём
Понемногу светлел на востоке.
Подогнув под себя онемевшие ноги,
Снова встать попытался…
Удачно!
На колени привстал, опираясь рукой,
И — рывком — во весь рост
На снегу замаячив
Несуразной и шаткой клюкой…
И на крохотный миг, на короткий такой,
Мне почудилось, будто на всём белом свете
Я один, и со мною лишь небо да ветер,
И я в них, растворяясь, бездумно тону…
… пулемётная очередь тишину,
Вздыбив землю у ног, расколола на щепки.
Кто-то пьяным фальцетом орал на немецком
Что-то очень насмешливое, кажись.
И знакомое наше: «Придурок, ложись!»
Для меня сладкой музыкой прозвучало…
Я упал. И пополз. Грязной тряпкой махала
Из-за насыпи высунувшаяся рука…
Как же близко и — Господи — как далека,
Ты была от меня, вожделенная насыпь!..
Как же долог, тягуч, и, казалось, напрасен
Был отчаянный тот и короткий рывок…
Кровь тупою киянкой лупила в висок,
Душный пар вырывался прерывистым свистом,
Из раскрытого рта… Гоготали фашисты:
«Schneller, rus!» — словно зайцу травимому вслед.
И ошмётки земли, будто кожу срывая,
Пули плетью свистящею полосовали,
Заставляя меня прижиматься к земле…
Но, корячась мишенью на чьём-то стволе,
Я дополз. Видно, правда в рубашке родился,
Через бруствер тот кубарем перекатился,
Провалившись в объятие дружеских рук…
Но сорвался с цепи огневой полукруг,
И, взметнувшись, земля поменялась местами
Со свинцовыми давящими небесами.
И огарок белесого солнца погас…
… Между явью и сном так нечётки границы.
В стылом мареве утреннем
чёрные птицы,
Закрывая крылами небес синеву,
То ли снились,
то ль виделись мне наяву.
Поле грезилось стылое в диком просторе.
Одинокой горой
посреди того поля
Пирамида белела из круглых камней.
И туман
рваным рубищем стлался по ней…
Я стоял, как пред комнатой тёмною дети…
Налетевший внезапно порывистый ветер
Разметал мои страхи
как призрачный дым;
Я приблизился, тою горою маним,
И отпрянул…
В усмешке мне зубы оскалив,
Чернотою глазниц опустевших взирали
Из рядов — человеческие черепа…
К ним костями отмеченная тропа,
Не имея себе ни конца, ни начала,
Средь корявых ракит
извиваясь, петляла.
И на всё это сверху,
как будто извне,
Падал хлопьями снег.
Крупный медленный снег…
Он струился с небес полноводной рекой.
И на сердце вдруг стало
светло и легко.
И размылись границы меж «я» и «не я»,
И слились с белизной горизонта края,
И тончайшей струной
невид;мая нить
Моё прошлое с будущим соединить
На мгновенье смогла…
Звуков колокола
Исподволь,
словно пенный прибой, нарастая,
Тишину
как песок из ушей вымывая,
Дробной жилкой ударили в чуткий висок.
Задрожали ресницы…
– Очнулся, браток?! –
Взгляд упёрся в бетонный сырой потолок.
Опустился чуть вниз,
по стене проскользивши,
И в соседнем углу я увидел его,
На соломе лежащего.
Говоривший —
Конопатый парнишка, артиллерист —
Посмотрел с хитрецой, закусив папиросу,
И, рукою махнув мне (да ты, мол, ложись),
Предваряя незаданные вопросы,
Пояснил: «С батареи Алёшкина я.
Всех вчистую, тварюки!
Лишь я вот… случайно.
Ты без памяти был со вчерашнего дня;
Всё-то бредил…
воронами да черепами.
Вона что за петрушка контузия, брат!
Да бывало похуже;
Не думай — срастётся.
Первым делом — была голова бы цела,
А надеть на неё
завсегда что найдётся!»
… Склонившись, прикурил от фитиля:
— Меня вот тоже малость зацепило.
И ногу показал. Верней, что было
Ногой когда-то…
— По колено, бля!
Да ничего, станцуем на могилах
Ещё у гадов этих. Не робей;
Нам бы денёк да ночку продержаться.
Придёт подмога… Как зовут-то, братка?
Меня Егором кличут…
— Алексей.
— Так что, Алёша? Стало, делать неча:
Коль будем живы — значит, не помрём…
— Так тихо отчего?
— Известно, вечер.
Культурный немец — отстрелялся днём.
— Так значит, держимся?
— Стараемся покуда.
Как в горле кость фашисту этот дот.
Лютует, гад, прет напролом, иуда!
Да выдохся, запал уже не тот…
Я на локте привстал:
— А что ребята? Живых-то много?
В банке от галет
Окурок затушил Егор:
— Ты пятый.
— А остальные?
— С ними связи нет.
Он приумолк на миг, следя за тенью
От пламени на плоскости стенной:
— Мы вот уж сутки, Лёша, в окруженье.
Скажи спасибо, что хоть сам живой...
Ты есть-то хочешь? Чай, поди, голодный?
Вдруг встрепенулся.
— Ну-к, сюда иди…
Вон сухари. А на столе — тушёнка.
Трофейная!
— Попить бы...
— Нацеди
Из котелка того, что возле бочки.
Жратва-то есть, а вот с водой беда.
Там потолок, вон, бомбой разворочен;
В дыру сочится талая вода…
Так и живём, братуха;
На вот кружку.
Да ты смотри, того…
Не упади!
Придут ребята, выведут наружу;
Тебе б дохнуть, упарился, поди.
— Да ничего, пройдёт, — я отмахнулся,
Над котелком с водой полусклонясь.
Кружилась голова слегка.
И кружка
Противной дрожью мелкою тряслась
В руке протянутой.
Была мне неподвластна
И непослушна слабая рука.
И я, разлить боясь ту воду, часто,
Как будто зверь, лакал из котелка,
Губами с упоеньем ощущая
Прохладу алюминиевой дуги…
Мигнул фитиль, чадя и трепыхаясь…
Какое-то движение, шаги
Неясные послышались снаружи,
И в каземат, обвешаны оружьем,
Бойцы, –
два, –
незнакомые
вошли.
Под ноги снег стряхнувши с мокрых шапок,
Свой груз небрежно опустили на пол,
К нам повернулись… В свете фитилька,
К своей не скрытой радости, – Витька
Признал я, Рыжего, из третьей роты…
— Ну, с пополненьем! Прибыло пехоты! —
Басок знакомый гулко прозвучал
Мне, поднимающемуся навстречу,
И звонко руки хлопнули о плечи,
И мы, без слов ненужных и бахвал,
Зажав друг друга в крепкие объятья,
На пару прослезились, словно братья,
И этих слёз счастливых не скрывал
Никто из нас в волненьи неподдельном.
Вот так же после
кораблекрушенья
На берег выбравшийся
спасшийся матрос
Не может скрыть своих солёных слёз.
Так не скрывает мать, с лихой чужбины
Встречая возвратившегося сына,
Святую материнскую слезу.
Так в широко раскрывшемся глазу
Соринку малую,
взгляд в поднебесье вперив,
С немым восторгом ощущает смертник,
Приговорённый к ссылке по суду.
… Поворотясь, в светильника чаду
Я оглядел второго, что в проёме
Уже снимал шинель, оставшись в форме,
И, – в полумраке разглядев на нём
В петлицах офицерских тусклый ромб, –
Вдруг потянулся к козырьку невольно…
Но он махнул устало, бросив:
— Вольно.
Не на параде, можно без затей.
Как звать-то?
— Бесфамильный. Алексей.
Курсант второго курса пятой роты…
— Да ладно-ладно, не пыли, пехота.
Как голова?
— Да что случится с ней!
— Ну-ну, смотри, не хорохорься шибко…
Весёлая лукавая улыбка
Скользнула мельком по его губам:
— Три раза сплюнь: фартовый ты, Алёшка.
Видать, и впрямь пять жизней, как у кошки,
Сидят в тебе, солдат… Я — капитан
Красильников Геннадий… Может, слышал.
Из окруженья вяземского вышел,
На Извери прибился с ротой к вам.
Мы этот дот три раза отбивали,
Пока ребят здесь всех не потеряли.
Вдвоём остались: я вот, да Егор.
А двое что? Короткий разговор…
Витьку спасибо, вовремя прибился.
А тут и ты на голову свалился,
Как снег апрельский… Что же, очень рад.
Теперь нас четверо; а значит мы — отряд!
Так что, отряд, мою команду слушай.
По расписанью первым делом ужин.
Потом отбой — назавтра трудный день.
Он задержал свой взгляд на «командирах».
— Ночной дозор ведём из капониров,
Дежурим по два, так проспать трудней.
Наружу не высовываться. Метко
Ножи кидает ихняя разведка.
И пикнуть не успеешь — уже там…
— Да ладно вам, товарищ капитан! —
Откликнулся Витёк, шинель снимая, —
Фриц как шакал — отважен только стаей,
А в темноте не любит воевать.
Всё по свету-то более охочий,
Чтоб самолёты, танки…Так что ночью
Сюда навряд ли сунется…
— Как знать...
— Да мы его…
— Отставить разговоры!
Мы заступаем первыми с Егором,
Сменяете нас — ты и Алексей —
В двенадцать.
Всё.
И чтобы без затей.
Ну, а сейчас за дело.
Как там Пушкин
Говаривал бабульке: где же кружка?
А ну-ка, Вить, нам спиртика налей
Знакомства для…
Ну, и для моциона
Как наказал товарищ Совнаркома:
Всем конным, пешим, и летучим нам
Для настроенья — фронтовых сто грамм!
… Разлили. Выпили. Поужинали наспех,
Чем Бог послал (точней, немецкий бог).
«Imperiumа» распечатав пачку,
Сказал, пуская дым под потолок,
Красильников
троим нам, малолеткам,
То ли серьёзно, то ль полушутя:
— Во как живём… на фрицевских харчах.
Оружием, гляди, и то немецким
Воюем вот.
В таких-то мелочах
Вся суть таится нашего народа.
Нам шашку дай, гармошку да свободу,
Да тройку запряженных рысаков.
И ни ума ни разума не надо!
То слёзы льём, то пляшем до упада;
То мчит по бездорожью, вкривь и вкось,
Надеясь на «абы» да на «авось»,
Дубиною препятствия круша,
Загадочная русская душа!
И вновь тачает сапоги пирожник,
И пироги, как встарь, печёт сапожник,
И правит бал — народный персонаж.
Заметил я:
— А чем же не типаж
Иван-дурак вам?
Ловкая фигура.
Красотку отхватил — губа не дура;
Ну, а потом, судьбе благодаря,
И вовсе обращается в царя…
— Судьбе! Вот именно! —
Красильников с азартом
За гимнастёрки ворот (стало жарко)
Рванул, худую шею оголив:
— Вот и живём так целыми веками,
Лишь на судьбу надеясь, ну, а сами
О палец пальцем не пошевелив!
— Позвольте с вами здесь не согласиться,
Товарищ капитан, — вмешался Витька. —
От Куликова до Бородина
История отечества полна
Известных на весь мир великих русских:
Владимир Мономах, Суворов, Пушкин,
Белинский, Пётр — державности отец…
А Лев Толстой? А Ленин, наконец!
— Ну, Ленин… эк хватил! Дай дурню помолиться…
Таких как Ленин, брат мой, единицы
На сотню лет у матушки земли…
Нахмурился, чуть голову склонив;
Вторую прикурил, на спичку нервно дунув,
И, выстрелив дымок, сказал, подумав:
— Великих предков подвиги — ценю,
Но не о них, о русской говорю
Черте характера, о пагубной манере…
О том, что тьма в истории примеров
То ль разгильдяйства редкого, а то ль
Халатности преступной, что собой
Являет… нет! – не недоразуменье,
А чаще даже просто преступленье,
Что испокон привыкли на Руси
Надеяться на дали да на шири;
Мол, бесконечна матушка Россия;
Любой Мамай утонет здесь в грязи!
А не утонет… так к чему лить слёзы?
Придёт зима — загнётся от мороза.
Иль на луну завоет от тоски,
Нажравшись вдоволь пушечного мяса…
Но кто же, кто, скажите, мне не ясно,
Даст за бардак творящийся ответ?!
Когда открыты наголо границы,
Когда, бомбя на всех фронтах нас, фрицы
Жгут самолёты прямо на земле!
Когда бойцу — в копейку белый свет,
Когда, куда ни глянь, как по заказу:
Оружье есть — так нет боеприпасов,
Боеприпасы есть — оружья нет!
… Красильников умолк, остановился,
Подобно бегуну, что сил лишился,
Глотает воздух, дух переводя.
И наше разумение щадя,
Добавил сухо, тему закрывая:
— Погорячился малость я. Бывает
Со мной такое — нервы ни в дугу.
Душа скулит, уж вы не обессудьте…
И мой совет: заройте и забудьте
Все то, что здесь… И больше ни гу-гу.
… Он взглянул на часы —
стрелки клеились сонно к двенадцати,
И слипались глаза в долгожданном и сытом тепле.
Так ушли они в ночь — офицер с фронтовой биографией
И курсант-первогодка, хромающий на костыле.
И скребло по сердцам нам сомнение лапою льдистою,
И, потупив глаза, посреди восковой тишины
Мы сидели один на один с невесёлыми мыслями,
В первый раз прикоснувшись к облезлой изнанке войны.
И боролись в груди два желанья противоречивые:
Захлебнуться словами иль глухо и долго молчать,
И рвала червоточина юные души пытливые,
Только «белое» с «чёрным» умеющие различать…
Победило второе. Сбежав вглубь себя от признания,
Мятой пачкою скомкав пустой разговор ни о чём,
Разбрелись по углам мы, храня гробовое молчание,
Опалив, разминувшись, друг другу дыханьем плечо.
И лежал я бревном, заломив себе руки за голову,
Вперив взгляд отрешенный в неясную тень на стене,
И всё чудилось мне, будто плачет невидимый колокол
По Руси горемычной и — где-то чуть слышно, — по мне…