Когда ты подрос немного, отдали
тебе комнатушку покойной мамы.
Обои протерлись у изголовья
кровати с проржавленными шарами:
она, как и ты, допоздна читала
в постели. Ночник засыпал то и дело,
моргая припухшим зеленым глазом.
Над абажуром когда-то чудачила
тетя. Лампочка часто перегорала,
Абажур
с одной стороны расплавив. Мне потом в палате
мерещился этот свет... При раздаче халатов
мне достался зеленый, что бы это ни значило.
Путешествие по узким извилистым коридорам
душевной болезни сначала позором
казалось, потом – Одиссеей: в чем то увлекательно.
В конце концов, в каждом интеллигентном семействе
разброду душевному есть-таки место,
и безумие уважается… избирательно.
Симптомы подмигивали заговорщицки,
как продавцы на рынке подпольном:
все на продажу! Свобода топорщила
карманы тоненькими погремушками
таблеток в пластике, лезвий прямоугольники
в тонких вощеных бумажках, как письма из будущего,
приглашали в страну без сомнений и боли.
Но этим выходом беззаботным
я не воспользовалась: по субботам
и средам ты приходил, и голова
твоя источала такой мучительный запах молока и далекого поля,
а по субботам - еще и "Поморина"- так я узнавала, что ты чистишь зубы и без меня.
Так было важно выйти тебе навстречу, как будто б и не спала
все три дня беспробудно,
как будто выживание не было бессовестным чудом,
нонконформизмом
в этой больнице.
... Потом бывали другие, в которых
не все кичились рубцами на кисти-
другие печали, другие больницы,
где пациенты все же стремились жить и в утро после приемного дня.