Раз, когда Петрович шёл по лесу
с белочкой, сидящей на плече,
сук ему вонзился в нервный плексус.
(Главное – не пострадала честь.)
Выражаясь языком Эзопа,
был он под воздействием паров:
то ежей пугал небритой жопой,
то пытался портить кислород...
Но как только сук в него воткнулся,
сел Петрович, выпучил глаза,
принялся считать удары пульса,
позабыв про свой бесштанный зад.
И тогда ему явился ангел,
сам неумолимый Азраил,
– крупный, чёрно-белый, вроде панды, –
и о чём-то с ним заговорил...
И с тех пор Петрович слышит голос,
тихий голос в сердце. И ему
больше не гулять по лесу голым,
не чудить, не звать скабрёзных муз...
Сядет супротив меня в сторожке
и, вперясь в полночное окно,
тёплый чай помешивает ложкой,
слышит, как смеётся Алконост...
То ли внемлет медленным отливам
вод в недосягаемых морях,
то ли зрит места, куда счастливых
не пускают вера и мораль...
"Изменился, – говорю, – Петрович,
сильно ты, годков уж скоро шесть."
Он кивнёт и, бороду потрогав,
наблюдает в собственной душе
свет потустороннего помола,
но как будто этому не рад...
"Будь здоров, Георгушко," – промолвит.
"И тебе, Петрович, не хворать."
Спустишься с крыльца. Нахмуришь брови.
Тишина. Звезд на' небе – не счесть...
И пойдёшь, как некогда Петрович,
с белочкой, сидящей на плече.