Сокращённый вариант этой рецензии был в свое время(1979,10) опубликован в журнале НЁМАН. То, что писалось почти сорок лет назад, все еще актуально для очень многих сегодняшних и не только стихирных авторов.
рецензия
ПЕТР КОШЕЛЬ. ЛИСТВА.
МИНСК, Мастацкая литатарура, 1979
(Если автор стихов, написанных очень рано, часто и не знает, по свидетельству Цветаевой, что он поэт, то автор стихов, напечатанных очень поздно, об этом прекрасно осведомлен. Это знание его самозащита на тернистом и долгом пути к первой книге. Если этот путь затягивается на десятилетия, как в случае с Кошелем, то тема "я - поэт" нередко принимает невротическое звучание, становится самодовлеющей, вытесняя остальные. Тогда вместо стихотворений о жизни появляются стихи о стихах, стихи о поэтах, о том, как не пишется, о "горечи творчества", о том мучительном состоянии, когда "душа, как девушка чиста, а девушке уже за 30". Тогда литература становится высшей реальностью, тогда с книгой поэта, как с туристским путеводителем, идут по жизни.
Вмерзали в лёд, как в стихах Соколова,
два суденышка. Ни ветерка.
Не вымучивалось никак
о судьбе ни единого слова.
Эта поза мученика, страдальца поэзии стала утомительным общим местом в сегодняшней поэзии. А стоит ли мучиться? Ведь творчество – несмотря ни на что – все-таки радость. Если ее нет, то, может, «в кухоньке, сопутствующей жизни, самая минута помолчать»? Тем более если «душа обмелела», если у нее не хватает сил для постиженья «страждущего смысла тайн России и ее вершин». Ох уж эти пресловутые тайны России и ее славянской души!
Оговоримся сразу: Петр Кошель – человек одаренный и как поэт – многообещающий. Но именно благодаря одаренности многие болезни молодой поэзии протекают у него острее и в более тяжелой форме, чем у других: талант усиливает всё, к чему прикасается. «Моя болезненная строка» - часто признание поэта. То, что эта болезненность осознается – залог скорого выздоровления.
Невроз поэта – этот диагноз можно поставить очень многим поэтическим книгам, и не только первым. Этот невроз, сопровождая иногда творчество настоящего поэта, воспринимается толпами подражателей как необходимое и достаточное условие подлинного творчества. Точнее – писания и печатания стихов, ведущих прямой дорогой к успеху. К неврозу остается добавить современную начитанность, – слава богу, читать есть кого! – всемогущую иронию, которая ловко стирает грань между цитированием и присвоением, модную велеречивость, две-три идейки какого-нибудь литературного кружка – и новый поэт готов. Их постоянное производство для современной литературы уже необходимость. Литература сегодня – это огромное и отлаженное производство с армиями критиков и редакторов, корректоров и наборщиков. И такая малость как отсутствие талантов его не в состоянии остановить. На помощь приходят поэтозаменители. С ними всё гладко. Литература, ставшая производством, рождает потребность в посредственности, в стандарте. У него лишь одно обаяние – испаряющееся обаяние внешней новизны, имени, названия, номера, окраски, милых и приятных деталей. В зависимости от читателя, на которого ориентируется, стандарты тоже разные. Один, среднеинтеллигентный, может снисходительно похлопывать по плечу брата попроще, не догадываясь, что они – как ни верти – всё-таки родные. Их мать вторичность. Она тоже имеет свою градацию, свой табель о рангах – в зависимости от места в закладке: копия первая, вторая, третья.)
Самое первое впечатление о книге: пестрая. Стихи, действительно похожи на листья, собранные в осеннем лесу. Но тема осени, пронизывающая всю книгу, настаивает на неслучайности этой пестроты, возводит ее в принцип. Автор, судя по стихотворению "Художница" склонен в видеть в пестроте диалектику души. Читатель, с благодарностью отзываясь на каждую попытку разобраться в диалектике души, все в самой пестроте склонен видеть только пестроту.
Но, оговоримся, Петр Кошель - человек одаренный. И потому многие болезни молодой поэзии протекают у него острее, чем у других. Проследим симптомы одной из них -
литературщины.
Значительная часть небольшой по объему книги составляют стихи о стихах, стихи о книжных героях, стихи о том, как не пишется, о "горечи творчества" и т.д.
Литература становится высшей реальностью.
В первой книге Кошеля – очень пестрой, неоднородной – ориентация на среднеинтеллигентный стандарт. Пастернак, Ахматова, Михаил Булгаков, Чаадаев, Достоевский – вот имена, достаточно упомянуть которые, чтобы потом многозначительно и с достоинством промолчать весь вечер. И Кошель упоминает их. Мастер и Маргарита, Турбины, капитан Лебядкин
(тоже поэт, воспевал тараканов) возникают в его стихах с той же легкостью, как и катаевский пёс, митрополит Антоний, студентка Солоухина. С легкостью – как явления одного порядка, чисто внешние, не затрагивающие всерьез. Поэт словно отмечается, заполняя тест на интеллигентность. Есть в этом тесте имена Фолкнера и Шукшина. Упоминаются, правда, только в посвящениях. Поверхностно, ничего не прибавляя к нашему знанию о нем, расправляется Кошель и с Чаадаевым. Следующая графа теста – история. Пожалуйста: «А в Угличе зарезали Димитрия!» - проникновенно сообщает нам Кошель последнюю новость, уверяя, что он понял всё. Возможно. Особенно в тот момент, когда
В углу на травке водка разливалась,
скучала килька от жары, а выше –
средь бела полдня лампочка болталась,
как белая звезда Марины Мнишек.
Здесь Кошель демонстрирует свое виртуозное умение ничего не сказать, но делает это максимально приятным образом: он словно подает нам пустой кулек, но свернутый с таким искусством и обворожительной улыбкой, что мы тоже невольно улыбаемся. Приятность и бессодержательность связаны одной веревочкой. Только в этой связке они и могут покорять вершины нашего внимания.
Немного подробнее следует остановиться на отношениях Кошеля с Пастернаком. Отношения несколько странные. Ученик размахивает именем учителя и обильно цитирует. На цитатах построено стихотворение «Насильственно вживается художник…» Образный мир Пастернака, воссозданный с его же помощью, оживает в этих стихах, чтобы получить иную – кошелевскую – трактовку. С пастернаковским «Августом» связано и стихотворение Кошеля «Август, август…», «Поэзия – шаг в траву», которое всего лишь искаженная формула Пастернака: «Поэзия – в траве!» Ученик так вжился в строки учителя, что его не смущает, когда он почти дословно и без кавычек повторяет их: «Вослед другие день за днем нас повторят в иные сроки». Но это смущает читателя, который помнит, что «Другие по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь…».
Безусловно, для молодого поэта Борис Пастернак – высокий пример самоотверженного и несуетного служения поэзии, образец цельности, постоянства, точности, подлинной интеллигентности. Ощущая в себе недостаток этих качеств, Кошель тянется к нему, но не выдерживает тишины и сосредоточенности творчества. В лаборатории Пастернака ему открывается, что призвание таланта – труд, а не эстрадные и салонные успехи. А к последним он испытывает явную слабость. И это от неуверенности в себе, в собственном призвании, от необходимости постоянного и внешнего самоутверждения. И также от этой неуверенности – перепевы, подражания всем – от Игоря Шкляревского до Беллы Ахмадулиной. Кошель словно кому-то постоянно доказывает: и так могу, и так, и как тот, и как та… Но поэт может только так, как может. И больше никак. Вот этой определённости таланта, постоянства характера и не хватает Кошелю.
Он постоянно между. Между торжественной сосредоточенностью Пастернака и «вольным риском» политического авантюриста Нечаева, который «аукается» в нем «тоской». Между деревенской хатой и домом на Котельнической набережной. Между жизнью и книгами. Между косноязычной расслабленностью («нечаевских тетрадей БРЫЗГ, пропахших злом и равелином») и поэтической точностью («а серое море, как бык, точило о сваи рога»). Между шутовством («В палате московской больницы лежу, больной и хороший. Конфетку в губах отстрадавших держу, и звать меня Кошель.») и патетикой («Без Отчизны судьба не судьба, и слова – не слова без Отчизны. Ты найдёшь, ты отыщешь себя только в этой единственной жизни, где сверкает роса на косе, облака задевают за кроны, где стоят, утопая в овсе, сероглазые тихие кони…»).
Поиски себя, поиски судьбы – вот во имя чего все метания поэта. Дорога – она тоже всегда «между» - не только его любимый образ, но единственно терпимое состояние. Вопреки поэтическим стандартам Кошель не романтизирует дорогу: «Наскитаешься по городам, нахлебаешься дыма и горя, посидишь у Охотского моря, в сотый раз подытожив года…» Дорога для него - печальная необходимость, постоянная и безуспешная попытка уйти от самого себя, легкий соблазн что-то изменить в своей жизни, в самом себе, обрести вожделенное постоянство, Но постоянна только внутренняя неустроенность и дисгармоничность, взрывающая любое внешнее благополучие.
Что привлекает в Кошеле? За что прощаешь ему и шутовство, и невроз поэта, и эпигонство и постоянные попытки самоутверждения. Вовсе не за тот десяток крепких стихотворений, к которым нет претензий ни в отношении грамотности, ни в отношении содержания. И отнюдь не за то, что он всё знает, даже то, что должно быть «неведомо поэту» - и поэтому так редки у него открытия. И вовсе не за магию ритма и модную рифмовку. Поэт привлекает открытостью. Он не прячет своих недостатков. Он легко выговаривает их, словно бравируя своей незащищенностью, уязвимостью. Он весь на виду – наш современник, деревенский мальчишка, над которым нежданно-негаданно «взошла городская звезда» и увела его в сложный и противоречивый мир. И в этом мире в поисках добра и любви мечется живая, слабая человеческая душа. И когда, обнаженная, она касается мира, тогда рождаются проникновенные и неповторимые строки:
Дверь отворяется, входит отец:
- Дзе мацi?
Дверь отворяется, входит мать:
- Дзе бацька?
И так они ищут друг друга, ищут,
а вьюга свищет вокруг и свищет,
и стены хаты дрожат от ветра.
Отец мой Женя и мама Вера.
Дверь отворяется, входит отец:
- Дзе мацi?
Дверь отворяется, входит мать:
- Дзе бацька?
На этом зябком горчайшем свете,
один, не верующий в бессмертье,
стирая поздние злые слезы,
стою и слушаю их вопросы.
- Дзе мацi?
- Дзе бацька?
В сущности, это единственное стихотворение Кошеля, которое удовлетворяет самому строгому вкусу и которое – что самое главное – полностью его собственное. Все его метания, подражания в свете этого стихотворения вдруг обретают высший смысл: идёт поиск новой выразительности, максимально естественной, демократичной, пользующейся самыми простыми – но собственными! – художественными средствами. Только простота убеждает нас в искренности, в подлинности мыслей и чувств. Не простоватость, но та высокая и благородная простота, к которой пришел Пастернак, и которую завещают нам все настоящие поэты – от Пушкина до Твардовского
Есть у Кошеля стихотворение «Встреча». Поэт встречается ночью в степи с человеком – тоже путником. В сущности, с сами собой. Невольно приходит мысль, что самое главное для поэта: не разминуться с человеком в себе самом, не отделить свои стихи от самого себя, поэзию от жизни. У Кошеля – судя по удачам – встреча Поэта и Человека произошла. А это залог того, что читатель, в конце концов, не разминется и с поэтом.
…Поэт идет по мокрым мостовым,
того не зная, что в структуре века
он сам незримо связан с человеком,
его надеждой светлою храним.