Мы обречены отправлять послания, которые никогда не дойдут до адресата.
Ромен Гари «Цвет женщины»
Когда б вы знали, из какого сора…
Анна Ахматова
Лениво. Знойно. Распластываешься, недвижим – чтоб июльскую счастливую истому не расплескать. Разлёживаешься, мечтая стать морем: глубоким, впадиной, чтоб вот: как не плещи – а не расплещешься. А если и выплеснешь мельком чего, то оно неизбежно стечёт обратно. Не избежав по пути обогащения окрестным мусором. И если ты – море, то ты просто будешь считать этот мусор - впечатлениями. И не будешь, если ты – лужа. Потому что когда волнуется лужа, то многие попутно полученные впечатления непереваренными залегают к ней на дно, существенно уменьшая её полезный объём. И со временем от лужи остаётся мокрая кучка мусора.
Потому я и стараюсь особо не волноваться - чтобы особо не расплескиваться. Особенно – в зной. Ведь если ты – море, то… А если вдруг - нет? А ежели вдруг нет, то, по прошествии определённого времени зноя, от тебя неизбежно останется засохшая кучка мусора. Или даже - и её не остаётся. Но это - если ты истово веровал, что нервные клетки не восстанавливаются. Каждому, знаете ли, – по вере его…
Или каждому – по вере в себя? Морю легко - в себя. Оно – Впадина. Впадина – это как Гора, но наоборот. То есть они – как плюс и минус, только оба – плюс. А лужа и горка мусора – оба минус, ибо – минутны. А море и гора – практически вечны. Хотя бы до того времени, пока море, сильно-сильно-сильно разволновавшись, не слижет гору и не заполнит нею до отказа - себя. Видимо, нервные клетки всё-таки не восстанавливаются и степень летальности исхода напрямую зависит от полезности твоего объёма: чем ты бесполезнее, тем скорее – вылетишь. Хотелось бы – на исходную, но для этого надо ещё и поверить: в карму и перерождения… А это уже какое-то многоУбожество получается: сначала уверовать – в море и лужу, потом – в то, что каждому – по вере, затем – в то, что нервные клетки, потом – в карму… Это ж хрен знает куда так можно однажды прийти – ежели однажды ненароком выйти из себя и вот так вот доверчиво расплескаться…
Лежу у моря – плещусь, волнуюсь. А тут ещё этот зной испепеляющий с его истомой! Я и так уже – по горлышко полон впечатлениями… или это всё-таки мусор? Пора, пожалуй, уже заткнуть себя и плюхнуться в море – бутылкой. Мы ведь, в конце концов, обречены отправлять послания… А море… Море оно само – послание, ибо оно, по сравнению с нами,- вечно. И потому вечно заставляет о вечности задумываться. Особенно – в зной и не смотря на истому…
С другой стороны море – оно само… одинёшенько… Потому что – вечно. И даже мы, тысячелетиями приносящие ему наш мусор, не можем это одиночество заполнить. Мы, правда, не до конца верим в это и потому – продолжаем бросать в него не только свой мусор, но и свои бутылки с посланиями. В надежде, что они станут его впечатлениями. И оно – разволнуется! Хотя это, впрочем, очень по-обезьяньи: бросаться мусором в надежде произвести впечатление. Но нас, людей, это никогда не смущает.
Зато нас волнует другое: а вот кто и по какому признаку определяет, кто из нас – море? Может, если я для кого-то – мимолётное впечатление и он(о) даже не разволнуется, если я в него пописаю там…плюну… или – утону… в его глазах, то он(о), следовательно, – море, а я, соответственно, – мусор, или - лужа? Хотя… горсть мусора и так уже есть экс-лужа, так что – не суть важно… И вряд ли море – это всякий тот, для кого чужой мусор – не более чем его мимолётные впечатления. Мусоропровод ведь, в конце концов, – не море!
Видимо дело всё-таки именно в вере… В вере в свой мусор. В конце концов, кроме него от нас, по прошествии определённого времени испепеляющего зноя, ничего больше не остаётся. Мусор, следовательно, и есть наше единственное послание. То есть он может стать таковым, если нам всё-таки удастся превратить его во впечатления. Свои и чужие. Как это всегда удаётся морю…