Сид Корман Титан
(С английского).
Атлант, обласканный среди потоков,
вздымал свой груз, благоухавший светом.
В сравненье с ним соседняя звезда
в течение веков была тусклей.
Умытой вечной зеленью красуясь,
сперва приветливыми были горы.
Ручьи звенели. Но нагрянула зима,
и льдистой лавой разразились небеса.
Титан согнулся. Цвет Земли стал блеклым.
Перенапрягшись, плоть струилась потом.
Атлант держался - не хватало сил.
Рассудок путался. Силач немел.
Трясутся плечи. Стан перекосился.
И сфера вдруг с загривка покатилась.
"Услышьте, Боги !" - Но тиха была гроза.
И Мир скатился в море - как слеза.
Cid Corman The Bearer
The faring was wide; thus rose Atlas
between the straits of a kiss and a kiss.
The sphere was a flavor of light, a star
darkened by centuries from its neighbor.
At first the mountains were soft and the peaks
runneled snow, cleancing the rough evergreens,
the rocks unclenching. Then, the winds loosened
winter: sky expanded an ice-gray mass.
The bearer bent there then, the light basing.
The narrows of his flesh crying with sweet.
Fists opened in his heart, but nothing gave,
Emptiness, like a brain, begged to be dumb.
Then, the shoulder trembled and sagged, slowly.
The ball on his backbone, borne and balanced,
dropped. Listen ! But there is nothing to hear.
The sea is dense. A world falls like a tear.
1952
Сид Корман Какаду
(С английского).
Ленивый жёлтый какаду, попав
в холодный климат к антиподам,
глядит из клетки с важным видом
и выставляет клюв высокомерно.
Он держится точёными когтями
на жёрдочке своей, как в алтаре.
Никто из нас, пришедших поглазеть
на изворотливость его, на трюки,
и на лимонный цвет пера, не знает
и не горюет оттого, что клетка
тесенее, чем советует наука,
чтоб птицы жили в ней нормальной жизнью.
Там спаривают птиц из всех пород
различных полукровок какаду
из разных мест - любых, что есть в вольере.
Возможен выбор разных голосов,
меж горловым оттенком, либо нёбным.
На основании природных данных
формуют символ пола - пышный гребень,
коронный веер длинных перьев.
Нам какаду дарит на память
лишь жвачку из гортанных слов.
Хватает клювом проволоку клетки
и дразнит, петушась, им, будто рогом.
Он неприветлив. Прячется от нас,
пока мы не простимся. Тут он снова
уходит в угол дальше и бубнит
там что-то злое, что не нужно слушать.
Cid Corman Cockatoo
The lazy yellow cockatoo, at home
down under in antipodal cold, accepts
its outdoor cage with worn aplomb:
its narrow beak curving arrogantly.
Its sharply delineated claws exact
a hold and a half on sanctuary bars
Those of us who come to take a look
away with us of its resourcefulness
and lemon-thin skin are not aware,
and care less, that its given place in the air
is less then usual dosage science requires
for perfect normal family life; of course,
it has its choice of two between two kinds
of mongrel cockatoos and all the breeze
The cage can carry. Some of us, the best
of pets, clucks between the throat and palate,
arriving at a jest the cockatoo,
by natural affinity, may master,
and must, as a token to sex, flurry its crest,
the fan of feathers creating its head;
but we offer only our goodbyes
and mash of words: guttural scraps of tone,
it pulls itself by the leak to the wire edge
closer and cocks its horntipped weapon, tense
with hospitality. It leaks there locked,
until we starts to go off; then it drops
back into its deep retreat, saying
something to itself we'd rather not hear.
1950
Cид Корман Эдип в Колоне.
(С английского).
Нет рядом дочерей - последний довод,
чтоб повернуть в густую тень большого кипариса
и под оливы, что свежей весенних трав -
их постоянно умащают изнутри их соки.
Седой совсем слепой старик, держа свой посох,
направился туда, предствьте, и пошёл !
Девицы терпят под гнетущим светом солнца
и в замешательстве, оставшись без отца.
Им выпал чёрный стыд, позорнейший позор,
одевший их до пят как в старческие шали:
покоя нет и нет, хотя прошли в мученьях
без счёта миль от Фив по каменистым тропам.
И всё же дочери не столько потеряли,
как два их нечестивых брата,
что будут драться за ничтожную их жизнь,
за жалкую победу - лишь за свидетельство,
как мрёт любовь отца и сыновей
от тщетных свар и лицемерной слепоты.
Cid Corman The Groves of Colonos
His daughters out of touch, veering
past argument into the sheer shade of great cypress
and olive-trees greener than the greens of springs -
oiled continually within by sap of the seed -,
the old man with his hair stuck white in his blunt eyes
passes in and is gone, imagine, gone !
The girls hang on in the sullen sunlight
suddenly lonely in the bare embarassement,
where before only the shame of shame itself had hung
upon them, like old women's black shouldering shawls:
a peace is past, tough it seemed like a thousand miles
om Thebes on the back roads painfully out.
Yet they, in the distant instant, are less lost
than that ignorance of two brothers
who would contend for the pity of his life,
the pity of petty victory, the good proof
of how love grows blind between too sons
and an old man, vain and petulant, hypocrisy.
1954
Сид Корман После прочтения письма Китса.
(С английского).
Бедняга Китс вновь умер для меня в тот день,
но я не зря, тогда, решил подняться
под сень тщедушных закопчёных кипарисов,
наверх, до знаменитых ульев на Гиммете.
Невдалеке подвыпившие греки
скрипучим пеньем оглашали дол.
Я шёл сквозь чащу белых, жёлтоватых
и красных олеандров на террасу.
Там я нашёл ручей, весь в пене,
вокруг которого был свеж вечерний воздух.
Везде мотками, выше скальных стен
висела жимолость, в тимьяне вились пчёлы.
Чуть дальше я зашёл на полуостров,
с заброшенною византийскою часовней.
Там ящерка скользнула вдруг под дверь.
Шальной сверчок, скакнув, ушибся о фасад.
Ему не повезло, спасая жизнь,
погиб. А я остановился, глядя
на древние места, Акрополь и вокруг,
на их сверкающие отраженья в море,
на Саламин и на Парнас в тумане.
Искал вечернюю звезду,
что освящала вновь всю необъятность неба.
Там пили - я и дрозд - во здравие поэта.
Cid Corman After Reading Keat's Letter
Poor Keats had died again in my mind that day
and it was only right, then, to be climbing
up Hymmettus to the famed hives of honey
possessiones by the smoked-out stunted cypress.
On another park drunk Greeks echoed a chant,
like the shards of voices broken upon mountains.
I mounted, through white and orange-white
nd true-red oleander, and at the terraced height
found a fountain where soup stains faded
and the evening air escaped fresh from her blue bath
and there, like a clue, up the stone walls
hung honeysucle. And the bees in garden of thyme.
Only, however, at a promontory beyond
before an abandoned bysantine chapel
where a lizard slunk under the door
and a master cricket leapt upon the facing,
lost in the presence of a life he had left
for lost, only there did I stop, stare out
over the ancient site, Aсropolis and all,
jewelled into the sea through electricity,
rise to Salamis, Parnassus in the haze,
discover the western star
rededicatated the immensity of the sky,
and I drank, with silent ouzel, health to a dead poet.
Atens, 1955
Сид Корман Брак Бахуса и Ариадны
(С английского).
Он просто в помощи её нуждался.
Раз нужен храбрецу какой-то шанс, чтоб выжить, -
вручила средство не терять свой след.
Но лишь нашлось для отдыха местечко
с приятной сочной зеленью, чтоб можно было ей
укрыться, так она забылась в смутном сне.
Когда очнулась, постепенно поняла,
что, утомясь, была доверчива напрасно.
Пришла в отчаянье. Была на грани смерти.
Но как пленителен весь тот пустынный остров,
как изобилен, где она одна осталась !
Там слышался порой какой-то жаркий шёпот.
Лишь только воцарился день, на берегу,
сменив засилье синего с зелёным,
наскоком рысьим началось волненье.
Вдруг там невиданное зрелище возникло:
обвитый лаврами, пленявший взор дикарь-красавец,
атлет, весь в пурпуре, пришедший, как в мечте.
Кимвальный звон ей прянул прямо в сердце.
Опустошённость отлетела с криком прочь.
Она прощалась в криках со стремленьем умереть.
Над нею ночь смыкалась вновь и вновь, как часть
обряда. А музыка входила в плоть, как поцелуй.
Был совершён обмен астральной клятвой с Богом.
Cid Corman The marriage of Bacchus and Ariadne
He needed her help. It was as simple as that.
After all, bravery must have some luck to survive.
That she dogged his steps was too much luck
and at the first permissible restingplace,
where vegetation seemed soft enough to assure her
full refuge, she was left in the maze of her sleep.
When she woke she came to a slow awakening
that she had been betrayed by her own tired trust,
her own despair for escape. here she was, then,
enchanting an empty island, another luxury
among luxuriance, a loneliness contained
in a climate of isolate hot whispers .
Only. as day deepened into the ledge
of the sea, that strangle of motioning green,
blue, green, did aflurry of lyncean mischief
bear into view the utmost attitude of the flesh,
a figure flattered by savagery and messes of laurel,
sculptured purple out of a wish of a dream.
A flailing of cymbals lunged in her heart.
The emptiness poured back on itself with a cry,
a crying, a reminiscence of waiting to die.
And the night closed over on over like part
of a ceremony. Music entered the body's kiss.
So, she exchanged a vow of stars with a born god.
1953
Сид Корман Дерзкая речь Минотавра.
(С английского).
Я - с бычьей головой, таков
мой приговор беспрекословный.
Мой быт и всё, что окружало
определил отец. В рождении моём
виновны бык и мать-царица !
О том ползли пугающие слухи.
Иначе я не мог. Я не был волен.
А человечину в приправу
назначил мне отец мой, царь.
И чем бы мог тогда иным
я утолять свой голод,
когда безвыходно был заперт в темноте ?
Я был всем явлен лютым зверем,
губителем афинской молодёжи
Из-за меня на царство лёг позор.
Я... Много было кривотолков.
При том ссылались на смешенье крови.
В безумии творили жертвы.
Во тьму, в мой ужас бытия,
проник не просто человек,
а посланный судьбой герой,
снабжённый путеводной нитью и мечом,
притом не кем-то, а моей сестрой,
разбившей все мои надежды.
Иначе я не мог. Отец мой - царь,
а мать - царица. Сестру предавший
герой вошёл в мой лабиринт,
держа в руке свой меч с угрозой,
и мой конец - его вина.
Я целился в него рогами...
Его предательство отвратно.
Но я изведал вкус точёной стали,
рубившей челюстные кости, -
мне в мир, что он крушил, уж не войти.
Преображённый, я увидел свет
и речь веду в когтях у смерти.
Cid Corman Backtalk from the Minotaur
My head was animal. At least
that was the verdict. I had no choice.
The innerness of encirclement
my father devised. I was gotten, they tell,
by a bull. And my mother a queen !
Legend pierces entrancement.
I had no choice. My amazement was
complete. My diet was human condiment,
fixed by that king of men,
my father. What had I to do
with a hunger kept caught
among the inescapable corridors of skin ?
Officially, I was the beast.
I was the guilt that shamed an empire
and robbed Athens of its youth.
I... The invention of mystery.
So many answers to confound the blood,
o make of madness a sacrifice.
In the darkness of my being
led a man not man enough,
given heroic tyranny,
deduced by need, given the clue of exit
by a lost lady, that more my human half,
my sister, fallacy, my hope.
I had no choice. My mother a queen.
My father the king of men. The hero,
my sister's traitor, entered my halls,
cautious, a sword for a hand, a fear
that was my end and his fault,
and I raised my double head at him...
His treachery is dull.
His unravelling world I hardly follow
now. I savor the trench of the blade
through tissue against my skull's bone
The depth of that transfigurement was light.
I speak from a death that holds me still.
1953
Сид Корман Вызов
(С английского).
Неведомый, загадка, парадокс,
валторна на подвеске в центре неба
с палящим рёвом, так что воздух
с издёвкой отвечает гудом !
Прошусь на небо, чтоб попасть наверняка.
Плоть жаждет подвига, но я колеблюсь.
Не в небо - так умру, нырнувши
в пучину пузырящегося моря.
От неба нет отказа. Оно бессмертно.
Ему убытка нет. Считает,
как много у него бесплодных зим,
как много у него бесснежных лет.
Пусть это будет здесь, пусть нынче.
И подскажи-ка мне опять, как ты зовёшься ?
Я знаю, имени раскрыть ты не хотел бы.
Кто распознает, тот тебя присвоит.
Ты сам владелец Солнца и Луны.
Не хочешь ли две эти головы
подвесить на вертушках и один
играться, как ребёнок на площадке ?
Ты любишь небо, но порой витаешь
то там, то здесь. Толкуют: парадокс, загадка.
На петле в воздухе валторна:
волнует в жилах кровь и будит жизнь.
Чтоб стать героем, воином, срадальцем,
нужны решимость и веленье неба.
Недоумение мне сдавливает горло.
Я вижу несдающегося зверя.
Твори же монстров, кто б ты ни был,
хоть Пасифая или Минос с Ариадной.
Тюрьму создаст Дедал. Икар - увы ! - утонет,
когда ему ощиплет крылья Солнце.
Cid Corman Invocation
Monstrous, enigma, paradox, the rope
with a horn in its hang, holding the center,
burning the air with its bellows, as the air
bells back, the taunt becoming a spire.
Ask for the sky. Nothing is less than enough.
The body projects heroics. I shrink.
Or die in the ceaseless plunge, crowding
the bubbles of the sea in my hot splash.
The sky accept my offer. It is immortal.
It has nothing to lose. It shares
its winters of imperceptibles seeds
and summers of imperceptibles snows.
And in this place. And at this time.
His name was... Well, tell me, tell me again, what is
your name ? I know how much you fear to be known.
Being identified, you are possessed.
Not, possessor, you have the sun and moon.
What will you do ? Will you hang these heads
on a spindle of limbs and scramble, crouched,
into the low impractical playground alone ?
You asked for the sky and you abandon it.
So enter and go. Cry out: paradox, enigma.
The noose paces the air. A horn pricks
the veins of the flesh. I am life.
To be hero, to be martyr, to be man,
I seek answers where there can only be
resolutions. Amazement hangs by the throat.
Cut the body down. The blast survives.
Build, by all means build your monster.
You are Pacifaё, Minos, Ariadne.
The cage is Dedalus. Death is Icarus.
The sea is wide and the feathers are the sun's.
1953
Сид Корман Леда
(С английского).
Смущённый тем, что лебедем он стал,
когда слетел с божественного трона,
Зевс чувствовал себя слегка смущённо
и всё же, отыскав другой причал,
сомненьями души не удручал.
Восход коснулся края небосклона,
и бог, спустившись к Леде потаённо,
смёл прочь преграду рук и покрывал.
Красавица была изумлена.
Напрасной оказалась оборона,
и то, что сталось, - не её вина.
Божественность, склонясь перед любовью,
сдалась ей в плен на счастье и сполна,
и Лебедь отыскал себе гнездовье.
Cid Corman Leda
After the god had realized his need
he was abashed to find himself a swan -
he felt himself confused at coming on
so - but now the disguise drew him to the deed
before understanding the walkening
creature's feeling. and she at the dawn
perceived now his coming into the swan
and knew now: he wanted something
she - bewildered in her opposing stance -
no longer could keep from him. He came down
and pushing past her ever weaker hands
lost his godhead in the belovedest.
Then he first found happiness in his down
and truly became swan within her nest.
1987