Монолог Жака Как вам это нравится
Весь мир есть сцена,
А женщины, мужчины все - актеры,
У них есть выход свой и свой уход,
И каждый в жизни сей играет роли.
Семь актов, каждый акт - свой год.
Младенцем в первом он лишь хныкает с отрыжкой
На ручках няни. Во втором
Он в школу тащится мальчишкой,
Словно улитка, с неохотой, а потом
Любовник пылкий выдохнет, как печка,
Про бровь любимой вновь балладу запоёт.
Затем солдат, как друг же, с бородою,
Весь полный клятв и рвенья в бой,
Жадный до чести, скорый в ссоре,
Он уваженье ищет в жерле пушки.
Затем судья с тугим ремнём и толстым животом,
И желчь в глазах, и бороду подстриг он,
Весь полный мудрых фраз и строгих образцов.
В шестом уж акте он худой и в панталонах,
С очками на носу и сумкой на боку;
Его чулок из юности давно широк уж слишком
Для ног, давно уж дряхлых; когда-то звонкий бас,
Давно уже в ребячий писк он превратился враз.
Седьмая сцена возраста - последяя из всех.
Это конец истории, истории-спектакля,
Это второй ребёнок уж, что только пал в забвенье,
Он без зубов, без глаз своих, без вкуса - без всего.
All the world's a stage,
And all the men and women merely players;
They have their exits and their entrances,
And one man in his time plays many parts,
His acts being seven ages. At first, the infant,
Mewling and puking in the nurse's arms.
Then the whining schoolboy, with his satchel
And shining morning face, creeping like snail
Unwillingly to school. And then the lover,
Sighing like furnace, with a woeful ballad
Made to his mistress' eyebrow. Then a soldier,
Full of strange oaths and bearded like the pard,
Jealous in honor, sudden and quick in quarrel,
Seeking the bubble reputation
Even in the cannon's mouth. And then the justice,
In fair round belly with good capon lined,
With eyes severe and beard of formal cut,
Full of wise saws and modern instances;
And so he plays his part. The sixth age shifts
Into the lean and slippered pantaloon,
With spectacles on nose and pouch on side;
His youthful hose, well saved, a world too wide
For his shrunk shank, and his big manly voice,
Turning again toward childish treble, pipes
And whistles in his sound. Last scene of all,
That ends this strange eventful history,
Is second childishness and mere oblivion,
Sans teeth, sans eyes, sans taste, sans everything.