Ирина Рувинская, Наперечёт. Стихи. Библиотека «Иерусалимского журнала», Творческое объединение «Иерусалимская антология», 2009 – 184 c..
Из трёх поэтических книг Ирины Рувинской («Коммуналка», «Пока» и «Наперечёт») названия двух последних морфологически представляют собой наречия. Однако по-русски наречие – это не только часть речи, но и, как гласит один из словарей, «разновидность языка, употребляемая в качестве средства общения лицами, связанными между собой территорией, профессиональной или социальной общностью» (я бы ещё прибавил – общностью духовной). То есть, наречие – это и своего рода диалект, сленг, «язык» людей, ощущающих своё деловое и духовное родство.
Вот и сборник стихов «Наперечёт» состоит, «по замышлению ли Бояню» или «по былинам сего времени» (автору видней!), из стихотворений такого ряда: это «наперечёт» (в смысле «все подряд»? Но, скорее всего, «на выбор»!) такие вот, за душу берущие, лирические пьесы…
Кстати, заглавной для книги явилась вот эта, в несколько строк, миниатюра:
наперечёт наперечёт
прикосновения
глаголы
пошёл давно отсчёт
и солнышко ещё печёт
но русские деревья голы
наперечёт
Русскому израильтянину излишне объяснять, что «своими» он ощущает те деревья, листва которых опадает в дни, соответствующие календарной осени северного полушария, хотя в наших здешних палестинах ещё по летнему жарко. Цитированные строки в книге почти заключительные, но вот и самые начальные:
любительница русского фольклора
ну каково
в окне огни
огни ерусалима
на полке мегилат эстер* и тора
и никого
и лишь тоска неутолима
и видно скоро скоро
добьётся своего
Контрапункт двух, казалось бы, столь противоположных геоклиматических, этнонациональных, культурологических стихий: привычной сердцу русского ассимилянта славянской – и почти шокирующей своей новизной иудео-левантийской – звучит на всём лирическом пространстве сборника. Книга, собственно, и состоит из довольно чётко разделённых тематических слоёв: привычного «там» и ошеломившего «здесь». Четыре части её лирических текстов, словно «вкладками» или «вклейками», переложены четырьмя циклами «Из иерусалимских тетрадей». Кратчайшая, буквально в несколько строк, биографическая справка, напечатанная белым шрифтом - «вывороткой» на чёрном отвороте изящной обложки (художник Таня Гишплинг) сообщает читателю, что автор, родившись в Кирсанове (городке на Тамбовщине), жила потом в Мичуринске, Воронеже, Харькове. Впечатление такое, что «беспощадное небо этой земли» (Иерусалима, Израиля), её быт и уклад служат фонoм, на котором выверяется вся предыдущая жизнь автора – и наша.
При этом – ни малейшего (так часто фальшивого и криводушного у иных новосёлов, новожилов страны) восторга по адресу её красот и доблестей, но искреннее (не усомнишься!) беспокойство:
…её эту землю спасти удержать (…) её сохранить
только крови достанет ли
нашей и вашей
Эта тревога, эта новая и заново выстраданная любовь – вовсе не за счёт любви старой, избытой, новое чувство обретено не путём затаптывания прежних ценностей. Даже уникальное пугало советской жизни – «коммуналка» вспоминается теперь не только тараканьими свадьбами в полутёмных коридорах и шумными скандалами со вздорной соседкой, но и тем, что, когда ты заболела, –
…она, а не кто-то,
вдруг предложила свежего компота,
и хлеба принесла, и молока.
Мы, впрочем, помним по далеко не худшей советской лирике 60-х – 70-х годов вызывавшие у читателя сочувствие картинки растерянности и описание противоречивых чувств, охвативших кого-то из тогдашних «олим», - вроде тоски, проснувшейся здесь, на земле Израиля, в душе еврейской бабушки, по «старой соседке-антисемитке» (Александр Аронов). Коренное отличие чувств нынешней лирической героини – в том, что они отражают не взгляд со стороны, а внутреннее переживание участницы событий:
каждую ночь бормочу бормочу пока не засну
господи сохрани эту страну
разве нас не для жизни собрал отовсюду ты
кто над нами преступны да и мы не чисты
но всё равно бормочу
спаси спаси сохрани
ведь тут живут наши дети
совсем ещё дети они
Значительная часть книги написана ещё «там» - в «стране исхода», хотя начинается сборник стихами «Из первой иерусалимской тетради». Но циклам «Из третьей…» и «Из четвёртой…» таких тетрадей предшествует выразительный и понятный каждому в нашей стране «промежуточный» заголовок «Между войной и войной», «мы уже поняли что не кончится эта война» (чуть было я не написал: «восклицает автор», – если бы не обратил внимание, что и вообще-то в этих стихах не густо всех знаков препинания, а уж восклицательные – и вовсе… «наперечёт»). Забота о судьбе «новой родины» определённо главная в душе лирической героини:
стареем растут ребята
только вдруг очнёмся
была страна
a где же она
страна-то
Или:
все ведут разговоры со всеми
жрут
плоды жуют как в эдеме
сладок сок и жирен кусок
покупают дешёвые яркие тряпки
а у нас в это время
выбивают страну из-под ног
А вот и ещё (из стихотворения, посвящённого поэту Игорю Бяльскому):
но был гуш-катиф*
значит все виноваты
и я виновата
и ты виноват
Спешу, однако, предупредить читателя: не сочтите по подбору предшествующих цитат, что рецензируемая книга – это сборник стихов «политических». Ничуть не бывало! По большей части, это собрание интимной лирики – в основном, любовной, пронизанной искренностью, душевной чистотой, щедростью чувства, презрением к малейшей фальши:
если скажу я,
что жить без тебя не могу,
то солгу.
Но как мне тебя не хватает!
Или:
…Всё б соседкам кудахтать да ахать,
за спиною судачить: «Горда!..»
Вспоминаешь ли иногда хоть?
Вспоминай
иногда.
Лирике И. Рувинской свойственны сдержанность, самоирония, достоинство, то, что Тютчев называл (в наше время это звучит старомодно) «божественной стыдливостью страданья». Вот стихи, по-видимому, уже давние (что обнаруживается сохранением такого атавизма, как нормальная пунктуация: диковатая нынешняя мода, не известно – за что, изгнала запятые, двоеточия и другие подспорья здравому смыслу. Отдала дань этой странной «новации» и автор книги, но так было не всегда …)
Я одна, родные далеко,
их покоя шаткого не трону,
научилась врать по телефону
энергично, весело, легко.
Им не видно глаз моих оттуда,
вру и вру,
уж потеряла счёт.
Так выходит гладко, просто чудо!
Говорю, что крыша не течёт,
что у нас тепло, растаял снег,
что живу спокойно, не стихийно,
не курю, питаюсь калорийно,
и что ты
хороший человек.
Прошли годы, канули в Лету запятые, да и страна – явно другая: снега и зимой не всякой дождёшься, но лирическая интонация – прежняя, узнаваемая сходу:
хорошо что соседкой твоей не стану
и в маколете* покупая сметану
голос твой насмешливый не услышу
хорошо что друг другу никем не стали
ты любил говорить что друзья мы
но так разве можно с друзьями
а что почудилось мне сначала
ведь я же совсем тебя не знала
думала
ты хороший
Не повторённый, явственно слышится здесь цветаевский «вопль женщин всех времён…», – боль, вызывающая сочувствие, сострадание, но и уважение.. Героиня И. Рувинской – не плакса, не бездушная кукла – это живая, страстная, пылкая личность:
и вдруг увидеть что в одном ряду сидим
что покраснел как молодой и не один
и на автопилоте срифмовать
« страшна как смерть»
но значит я ещё умею рифмовать а ты краснеть
Это – отдельное стихотворение-катрен.. Наличие, пользуясь словами Б. Чичибабина (правда, сказанными по другому адресу), таких «в четверостишья стиснутых трагедий» делает честь поэтессе. Подлинность переживания, неподдельность горя – в поминальном цикле из пяти стихотворений «Навсегда». Истинное, не показное чувство – не редкость в книге, и автор не задумывается дать ему (чувству этому) единственно подходящее название:
что ли мы выбираем
добрых смелых весёлых честных
что ли не знала об этом
думала выбираем
просто щёлк в душе и готово
забыла другое слово
но двенадцать пробило
двенадцать пробило
и скажу сейчас это слово
и вот говорю
любила
В книге немало стихов о мучительном одиночестве, о призраке надвигающейся старости, печаль по ушедшей матери, тревога о старом отце, о детях, но побеждает и звучит жизнеутверждающим катарсисом «чей-то» голос в бессонной ночи:
– Говорит тебе кто-то имэле*,
говорил тебе кто-то «милая» –
и молчи.
Даже нормативная пунктуация, в пику назойливой моде, вернулась на свои места в этом итоговом стихотворении, в заключительных строках сборника. Думаю, это голос, вера и достоинство самой поэтессы, великолепно овладевшей «наречием любви».
Феликс Рахлин
* Пояснения ивритских слов и выражений:
Мегилат Эстер – «свиток Эсфири»: часть ТАНАХа («ветхого завета», Библии), повествующая о спасении царицей Эсфирью и её родственником Мордехаем еврейского народа
Гуш-Катиф – блок еврейских поселений на юге сектора Газа, который был в порядке одностороннего «урегулирования» ликвидирован в 2005 г. и передан Израилем Палестинской автономии. Вместо ожидавшегося израильским руководством улучшения отношений со стороны утвердившегося здесь ХАМАСа последовали новые обстрелы израильской территории.
Маколет – лавка, небольшой магазин.
Имэле – мамочка.