СМЕРТНАЯ ВЫСЬ
Перо
Всё тяжелей роднит
Бумагу белую со мною.
Она мне душу леденит
Своей жестокой белизною.
Бел сахар,
Но бела и соль.
О, ветер юности пьянящий,
Когда ещё любая боль
Считается
Ненастоящей!
Когда, как мел,
Легко стереть
Все огорченья
На рассвете,
Когда, ещё не веря в смерть,
Легко мы думаем о смерти.
Когда в неведенье своём,
Как дети, смелые в реченьях,
Мы злому слову придаём
Ещё не полное значенье.
Война! —
И крик,
А не слова,
Как будто, описав кривую,
Отторгнутая голова
Ударилась о мостовую.
Легла немыслимая тень
На камни
И на всё живое,
Как будто зеркало кривое
Перекосило ясный день.
Химеры из углов полезли.
У молодых и стариков
В подспудной памяти воскресли
Все ужасы
Былых веков.
Пришла пора
Платить в беде
И в круговой
И в личной доле
За клятвы, данные в труде,
За песни, спетые в застолье.
За всё — за подлость подлецов,
За мудрость мудрецов столетья.
За всё — за подвиги отцов,
За их суровое наследье.
За милой речки берега,
За радости,
За огорченья,
За первый взлёт под облака,
За первое своё крушенье.
За свой диплом,
За переплёт,
Серпом и молотом
Горевший.
За всё, за всё —
За самолёт,
Увы, к боям
Не подоспевший...
* * *
Любил я скрипку.
Но в тот час
На опечаленном перроне
Не скрипки провожали нас,
А наши русские гармони.
Под скрипки,
Как бы ни играть,
Как струны
Ни терзать смычками,
Пристало слёзы вытирать
Платочками,
А не платками.
Зато гармоням
Боль — не стыд.
Они о муже и о друге,
В тоске заламывая руки,
Как бабы, плакали навзрыд.
Для них рыданье не игра.
Для них на годы расставанья
Придумывали мастера
Двойное, долгое дыханье.
Когда их темные ремни
В игре
К плечам
Приникнут плотно,
Они покажутся сродни
Всем остальным
Ремням походным.
Объятья.
Слёзы...
У черты
Ошеломлённого перрона
Стояли тридцать два вагона
С дверьми,
Открытыми
Как рты.
Игра судьбы:
Мы снова рядом,
Борис и я,
Враги — друзья.
В тот день
Ещё мы пахли складом
Перележалого белья.
Без хитрых
Фиговых одёж
Он стал в экипировке грубой
На прежнего себя похож —
Таким, как в дни аэроклуба.
Откинув голову свою,
В пилотке ставшую крупнее,
Глядел он в небо, каменея,
С руками книзу,
Как в строю.
Там,
В небе,
Над тоской разлук,
На фоне облаков багряных
Спешила лёгкая Марьяна
Через высокий виадук.
Неопалимая в огне,
Прекрасная в тревожном беге.
И стало странно, как во сне,
Нездешне стало,
Как на Веге.
Вот лестница.
Вот с высоты
Летит Марьяна.
Ниже...
Ниже...
Уже близка,
Уже я вижу
Её небесные черты.
Сняв туфельки,
Уже земной
По ступеням спешит спуститься,
Спешит, чтобы успеть проститься.
С кем?
С кем проститься?
С ним?
Со мной?
Уже гудок
Сердца потряс.
Под нарастающие звуки
Марьяиа увидала нас
И, вздрогнув,
Опустила руки.
Над всплеском горя и тоски
Труба призывная трубила.
Марьяна даже отступила,
Зажав ладонями виски.
И рисовать уже не надо.
На то и красок не найти,
Как отрывался взгляд
От взгляда,
Грудь отрывалась
От груди.
Повдоль вагонов стоны, стоны
В километровый стон слились,
И только тридцать два вагона,
Толкнувшись,
Не разорвались.
Кого же всё-таки,
Кого
Марьяна проводить хотела?
Не отличив ни одного,
Она кого-то пожалела.
Вагон стучал:
«Кого?
Кого?»
Найдя её в толпе угарной,
Подумал каждый благодарно,
Что пожалели
Не его.
Казалось мне,
Художник грубый,
Давно забывший доброту,
На певшие когда-то губы
Кривую наложил черту.
Казалось, сумасшедший гений
Единственную из земных,
Не допуская исключений,
Похожей сделал на других.
В глазах её
Цвело мученье.
О, лжехудожница-война
С привычкой мрачной
К обобщенью, —
Чтоб все глядели,
Как одна!
* * *
Что мучило?
Что сердце жгло?
Что думал я?
Спервоначала
В моей душе еще кричала
Любовь к тому, что отошло,
Еще и ненависть не зрела,
Но вспыхнула —
Не побороть:
О, как горела, как горела
Любовь, сжигающая плоть!
Ещё безликим было зло,
Ещё далёкими лишенья.
Любовь росла,
А с ней росло
Раскаянье и сожаленье.
Зачем в такой тревожный век
Я счастье вечное пророчил!
Зачем той горестною ночью
Я красоту её отверг!
Любовь росла,
Любовь крепчала
И ненависти
Не вмещала.
Пиши, железное перо,
Пиши, познавшее сверх меры
Трагедию высокой веры
И в Человека
И в Добро.
Печальна веры той судьба
В людей с ружьём не по охоте,
В людей от Шиллера и Гёте,
От молота и от серпа.
И кто не верил среди нас,
Что стоит только крикнуть:
— Братья! —
Как бросятся
К тебе в объятья
И рыжий Фриц,
И смуглый Ганс.
Пиши, перо,
Всё в той же вере
Картины горя и беды:
Мир Моцарта и мир Сальери,
Мир свастики и мир звезды.
Пиши два мира, два лица:
Мир красоты,
И мир уродства,
И безоружность благородства
Перед коварством
Подлеца...
Молчи, перо.
Передохни.
Всем пониманьем,
Данным с детства,
Дай мне додумать,
Как они
За восемь лет
Дошли до зверства.
...Ведь был прогресс.
Была печать.
Да, да, была,
Но от печати
Случилось чёрное зачатье
И та же выучка молчать.
Была печать,
И был прогресс.
Да, да, он был,
Но от прогресса
Мозгов фашистских,
Как под прессом,
Всё меньше
Становился вес.
...Легко ли,
Повстречав таких,
Нам было смертным боем
Биться
И всё-таки не очутиться
В борьбе
Похожими на них!
* * *
Рождённые,
«Чтоб сказку
Сделать былью...»,
Как, помню, пелось
В песенке одной,
Свои ещё не сломанные крылья
Мы с грустью ощущали за собой.
Уже чужие синеве небесной,
Мы по стальным летели колеям.
Казалось, нам в вагоне было тесно,
Казалось, крылья те
Мешали нам.
Летели? Нет!
У каждого в петличках
Была не птичек
Божья благодать.
Пишу «летели»
Только по привычке,
По памяти
Умевшего летать.
Пилоты,
Мы сидели средь пехоты,
И, значит, время попусту сгубя,
Мы, строившие наши самолёты,
Их не успели сделать для себя.
Хоть не было вины особо личной
У нас, у мастеров большой руки,
Всё ж, если говорить метафорично,
Мы ехали на фронт,
Как штрафники.
От горна,
От его огня
Катились мы
В горнило ада:
С Востока,
От истока дня,
На Запад,
В сторону заката.
О, сколько нужно дней
И доброй силы
Вагон, как люльку,
На пути качать,
Чтобы солдат
Увидел всю Россию,
Увидел всё,
Что надо защищать;
Чтоб всё увидел,
Всё он заприметил,
Не проглядел чего-то
Невзначай...
Россия-мать,
Все для тебя мы дети,
Россия-мать,
Качай меня,
Качай...
Река...
Тайга...
Деревня за пригорком...
Опять тайга...
Вот полоса жнивья...
Вот Иверка...
Вот станция Ижморка...
Вот заблестела
Реченька моя...
Есть много рек,
Но самой дивною
Была и будет,
Жив пока,
Та говорливая, разливная,
Благословенная река.
Она то сузится,
То ширится
В прохладе леса и травья,
Моя кормилица, поилица
И нянька мудрая моя.
Налимовая,
Пескарёвая,
Да сохранятся на века
Твои глубины окунёвые
И черемшовые луга.
Да не иссякнет вод течение,
Да будут дымкой голубой
Ходить туманы над тобой
И зоревые
И вечерние...
Я бросил ветку
В речку-реченьку
С моста, гремевшего над ней,
Чтоб ветку ту
Прибило к вечеру
Под окна матери моей.
Огни зажгутся в Яя-Борике,
Тогда она с поклоном дню
Сойдёт к реке
Помыть подойники
И тронет весточку мою.
Застраждет
Грудь её уставшая...
О том, что минул я её,
Подскажет
Никогда не лгавшее
Ей материнское чутьё.
* * *
Так думал я.
Тем сердце жило.
Теперь с приходом темноты
Моя страна огни тушила,
На окна синие спешила
Наклеить белые кресты.
И за Уралом за рабочим,
Ещё не прятавшим огней,
Безлунные глухие ночи
Желанней стали
Светлых дней.
От перегона
К перегону,
От рек до речек,
По мостам
Гремели тридцать два вагона
Навстречу стыдным новостям.
И нарушали эти вести,
Чужие смыслу «не убий»,
Трагическое равновесье
И ненависти
И любви.
Мы пели
Петое давно,
Про паровоз и про винтовку.
Нам помогало петь вино,
Добытое на остановках.
Плясали с чёртиком в башке,
И кто-то, помогая ложкам,
Играл на старом гребешке,
Как будто на губной гармошке.
Весёлые всегда в чести,
Поскольку в каждой передряге
Обязан кто-то крест нести
Весельчака
И забияки.
А я под лязг
Стальных колёс,
В свою заглядывая душу,
Решал мучительный вопрос:
А кто я?
Струшу иль не струшу?
Мне
И не думалось такое,
Когда, уже притихших, нас
За первостольною Москвою
Догнал Верховного приказ:
За полученьем,
Прямо с ходу,
С горячих западных ветров
Он приказал вернуть заводу
Технологов и мастеров.
Средь разбиравшихся в моторе,
Средь отличавших дрели визг
Был назван я,
Василий Горин,
И однокашник мой, Борис.
А эшелон
Тянулся в спешке
До станции,
Где нам сойти.
Звучали едкие насмешки
Не возвращаемых с пути,
Не ограждаемых от смерти,
От смертной раны,
От огня,
От прозябания в кювете:
— Ха-ха! У них в Кремле родня!
Как трудно было
Сильным, гордым
Душой томиться от стыда.
Живой поймёт,
А перед мёртвым
Не оправдаться
Никогда.
Живой поймёт!
Бессильно слово,
Но убедителен зенит.
Живой поймёт!
Ему, живому,
Насевший «юнкерс»
Объяснит...
* * *
Он шёл в пике,
Мы, как в бреду,
Под рёв его и паровоза
Выскакивали на ходу
И скатывались по откосу.
Но взрыв! —
И землю потрясло!
Но взрыв! —
И землю разломило!
Меня волной ошеломило,
Меня куда-то понесло.
И было странным для меня
Последней мысли угасанье:
«Ах, вот как умирают...»
Я
На этом
Потерял сознанье.
Не встал бы,
Но крутая жизнь
Меня в суровости растила:
Упал — на ноги становись,
Чтоб кровь лежачая не стыла,
Я жил и рос в науке той,
И тело памятливым стало.
Оно само,
Слепое,
Встало
И разбудило
Разум мой.
Я слышал стоны,
Стоны,
Стоны
И видел в отсвете зарниц,
Как над обломками вагонов
Шумела стая красных птиц.
Им было тесно.
То и дело
Они дрались остервенело,
Ломали крылья,
И окрест
Звучал их неумолчный треск.
Смешалось всё:
И стон смертельный,
И шум огня,
И клёкот злой...
Трава горела.
Как в литейной,
Железом пахло
И землей.
Мне всё казалось,
Всё казалось,
Что в жизни
Что-то повторялось.
Казалось, был и этот зной,
И этот при закатном солнце
Истошно нараставший вой
Штурмующего крестоносца.
Казалось, был уже такой,
Глядевший в небо
И кричавший
С обидой,
С горечью,
С тоской:
— А где же наши?
Где же наши?!
О, небо!
В розовом дыму
Кровоточащее,
Как рана!..
А я всё шёл.
И звал Марьяну,
И сам не зная почему.
А я всё шёл.
И вдруг устал.
И вдруг остолбенел,
Пронизан
Глазами скорбными Бориса,
Глядевшего из-за куста.
В них мука смертная сквозила,
Как на окне стекла излом.
Другие все
Ползли в низину,
А он на холм,
На холм,
На холм...
Он полз на холм,
Где над пожаром,
Кроваво-красное сквозь дым,
Лежало солнце детским шаром,
Красивым шаром надувным.
Он полз мальцом
К игрушке детства,
А следом,
Обагряя куст,
Кровь ещё помнила о сердце
И отбивала
Слабый пульс.
Он полз
Над взрывом,
Над пожаром,
Как будто
И не ранен был,
Всё к шару,
К шару,
К шару,
К шару,
А шар качнулся
И уплыл
За лес,
За речку...
На мгновенье
Борис поднялся над травой
И в горестном недоуменье
Упал к востоку головой.
Есть знак:
Почуяв, что умрёт,
Когда б и где б ни очутился,
Смертельно раненный
Ползёт
В том направленье,
Где родился.
Ему я
Грудь перевязал
Руками как бы не своими.
Ещё он жил,
Ещё он звал,
Как я, он звал
Всё то же имя.
Ещё он жил,
Ещё он был.
— Возьми...
Вот здесь...
Вот здесь, в кармане...
Вернёшься...
Передай Марьяне...
Скажи, что я...
Её любил...
Он говорил уже из ночи.
И не успел сказать всего.
Но мне была ещё жесточе
Вторая исповедь его.
Неужто думал я о ней,
Когда Борис
Смолкал навечно?!
Нет?
Эта мысль
Пришла поздней.
Тогда я думал
Человечней...
Однажды,
Помнится, весной
Втроём мы снялись
В дни полётов.
И вот из книжки записной
Знакомое скользнуло фото.
На фотографии на той,
Казалось, вместе мы летели,
Все трое высоко глядели
С какой-то дерзкой чистотой.
Теперь же, бывший рядом с ней,
Глядевший от любви нетрезво,
На карточке
Я был отрезан,
Как он отрезан
На моей...
* * *
Как часто
Думал я потом,
Как мучился
В догадке смутной:
Чем для него был этот холм
В его последние минуты?
Взбираясь по тому холму,
Роднясь душой
Со смертной высью,
Не захотелось ли ему
Подняться
Над своей корыстью?
Отмывшемуся дочиста
Нечеловеческим страданьем,
Была ли эта высота
Его последним оправданьем?
Как горестно
В беде прозреть,
Печальным светом озариться,
Душою заново родиться
И, народившись, умереть!
Как часто думал я о нём,
О мудром смысле очищенья.
Душа, омытая огнём,
Достойна моего прощенья.
Не взял он дот,
Не взял он дзот,
Навстречу танку
Не метнулся
И по приказу
Не вернулся
Победный строить самолёт.
Не взял он дот,
Не взял он дзот,
Но для оставшихся
В пилотках
Вдруг стала
Малая высотка
Прообразом
Больших высот.
*
Далее - восьмая глава * КРЫЛЬЯ НА ПОЛДЕНЬ*.