Поле пестрое: лютик и василек, сажа и черный дым.
От двух бегущих лучей поперек, так, что травы седы,
рванул всей тяжестью под откос поезд, ломая путь...
Увереный ритм и стук колес прервался, как пульс. Как ртуть
плыло железо. Слепой наркоз, секундный... Только моргнуть...
Спасались, спасали, несли на свет из окон, проломов крыш...
Тряпичный кокон иль маков цвет - в пеленках мокрых малыш
целехонький: мимо смертей и бед, как солнце светел и рыж.
Для каких свершений, каких побед, какое чудо спасло...
Только жизнь, от волнения сглотнув комок, приняла его под крыло.
Живи, счастливчик!
И будто бы кто соломку стелил под ноги:
вокруг горело или мело, гром или молний сполохи, -
художником вырос, с полотен жизнь светилась, как с алтаря,
обещала, манила, звала вершить, как после грозы земля.
А потом как-то сразу из "все хорошо" и даже из "все возможно"
двадцать третьего в среду - телевизор: шок... новости... ядом... подкожно...
Ночи без сна, глаза родных.
- Да у нас на двоих... Да лучше... Это не слезы, просто лицо в осенней грязи колючей...
Улыбался реже, любил собак, маялся, как в изгнании.
Шел в церковь, случайно попал в кабак, игра:
в четыре касания четыре угла обойти в темноте.
Прошел, как эквилибрист,
но жизнь не просилась больше на холст: банален, жесток, ершист
раскинулся мир, и сложилось крыло, сузив обзор пространства,
серыми красками - серое зло,
мир не хотел быть разным.
И билось бабочкой сердце в груди, но от этой его тоски
дорожали картины, а прошлое... ничто не могло спасти.
Говорили: оттуда возврата нет...
Но он - живучий,
снял, как рубашку.
Все.
Вышел на свет
и хвост отсек.
Улыбнуться б красиво, вживаясь в роль: счастье ж не только в любви.
Кривляются скулы и ...
Ничего...
Живи, счастливчик, живи!