Прошло пять лет как моя жена меня покинула. Моя прекрасная и любимая жена ушла из дома и не вернулась. А поиски не дали никаких результатов. Изабелла нарядилось в свое лучшее красное платье, и вышла вечером за вином, оставив мне безумное горе и тоску. Я прям, представлял, как ее силуэт растворяется в закате, поглощенный алым светом. Вспыхивает и сгорает как бабочка в огне.… Как она там, за другим горизонтом пьет купленное вино, обманув меня и не сгорев. Мечтает о том, что я придумаю, будто она умерла и оставлю ее в покое.
Все что у меня было теперь – гора фотографий, воспоминаний и пустых вечеров. Я долго ждал, плакал, просил Господа, что бы она вернулась. Потом я начал представлять, что она ушла к любовнику и насмехается.…Это злило меня…Ее переменчивое настроение вполне могло привести и к этому. Сегодня она меня обожала и целовала мне щеки губы, и пальцы, а утром следующего дня дико обижалась и ненавидела, сбегая в другие комнаты. Изабелла была одержима стихийными решениями и порывами, все, что ей хотелось сейчас могло увести ее очень далеко.
Дальше я представлял, что она сидит на берегу океана погрузив ноги в песок и уже не помнит меня и тот мир, который она оставила. Платье давно другое, как и дом, как и все остальное. А я прежний. И наш дом прежний – у меня не хватило духу, что либо поменять. Может быть, она вернется и, увидев, что я все выкинул дико обидеться на меня…Может быть ей просто захотелось перемен, и она решила уехать, что бы я испугался, пережил огромное количество чувств и понял что-то. То, чего она не смогла донести. Может быть, в разговорах с ней я что-то упустил, что-то не услышал. И вот я провел пять лет в раздумий и и в горе, а она вдруг вернется и триумфально зайдет, вышагивая своими длинными ногами спокойно и мирно и скажет мне – ты так ничего и не понял, дурак.
Я не знаю, что будет завтра. На пять лез я завис в одном состоянии: пособие, дом, пейзаж за окном и раздумья. Многие думают, что я тронулся, но, так даже лучше. Не мешают мне думать и не задают лишних вопросов.
Сколько раз я слышал, что она красивая – так говорили все, кто видел ее первый раз и кто видел ее уже сотый раз подряд. Все внимание было ей – в магазине, на улице, в гостях. Все улыбались и сияли в ответ – стоило ей только взглянуть. Она была невесома в своих словах, шагах, поворотах головы.
Я был ее бармалеем, лохматым, небритым и счастливым. Ходящим рядом, сгоняющим всех, кто подошел слишком близко. И не было ничего лучше, чем вечера, когда она складывала мне на колени ноги и, закрыв глаза, глубоко дышала, а я читал ей книгу. Она слушала, улыбалась, а потом, когда уставала, шла пить кофе или вино и спать.
Мы спали так: она легко шагала в глубокий и безмятежный фон, а я лежал до тех пор, пока постель не начинала обжигать меня, потом вскакивал и шел к окну курить. Курил одну, вторую, третью и возвращался, что бы уснуть беспокойным сном и вскочить как только солнце чуть прольется в комнату.
Утром мы завтракали, и Изабелла шла на работу. Работа у нее была разная, под сезоны, настроения…Она нигде на долго не задерживалась. Была она в основном натурщицей – для фотографов, для художественных школ и просто художников. Полдня она позировала с мундштуком, обнаженная или наряженная в чудные костюмы и когда возвращалась, продолжала томно позировать и медленно передвигаться по дому. На самом деле в деньгах мы не нуждались, у меня был не большой магазин, где продавалось домашнее мыло и дохода вполне хватало на нас двоих.
У нее не было подруг, не было друзей. Все ее друзья были книги, которые она оставляла на всех столиках, кроватях, креслах и даже на полу. Книги разные – романы, поэзия, фантастика…За чтением она проводила остаток дня после работы.
Я жил с ней наблюдателем. Конечно, мы иногда впадали в споры, которые заканчивались тем, что она уходила бродить по городу и думать, а я оставался ее ждать или не выдерживал и шел искать ее. В сущности, у нас была молчаливая жизнь, людей, которые оставили достаточно воздуха друг для друга. В доме всегда было чисто, я ни разу не видел, как Изабелла убиралась, но, очевидно она это делала…Мы часто ходили в ближайшее кафе, что бы поужинать и поболтать. Говорили мы мало, но, разговоры наши приносили мне большие открытия…Ведь я так мало о ней знал и ловил настроение, когда она была готова рассказать мне еще что-нибудь.
Ее отец моряк, мать ждала его и однажды недоедалась. Детство было у моря, у его круглых выглаженных камней, на пирсах, среди рыболовских сетей и рыб, выброшенных на берег.
Они всегда ждали отца, который привозил дочери ракушки и бусы, а матери себя живого, сгоревшего и соленого – с выцветшими синими глазами. Когда он приезжал, Изабелла садилась к нему на колени и сидела целый вечер, слушая его удивительные рассказы. Он говорил про моря, заливы, штормы и китов, которые выбрасывали хвосты из пучин и снова в пучину в эту возвращались.
Мне так нравилось слово пучина – смеялась Изабелла – хотя я и не очень понимала его значение.
Мама работала библиотекарем и была очень кроткой. Ждущей своего мужчину женщиной. Она все смотрела то в окно, то на дверь, то на его одежду, то на письма, которые он довольно часто слал.
- Мы жили хорошо, спокойно. Я гуляла у моря и знала, что там где-то мой папа. Чайки летали и мне казалось, что они его видели и передают мне привет. Я была маленькая, не избалованная, хранительница папиных морских сокровищ и историй.
Куда делась это все и где ее родители я так и не узнал. Мы познакомились на набережной, где она сидела позировав художнику. Был летний вечер, и я шел еще тогда ветряный и нетерпеливый, шел и ни в чем не сомневался и По-правде говоря ничего особенного не хотел, разве что идти еще быстрее и дальше.
Остановился я вовсе не плененный ее красотой, а только из любопытства посмотреть, как ее рисует художник. Портрет был хороший на столько, что я подумал, не дурно было бы забрать его себе – он сам по себе был бы украшением пустых стен моего дома…
Я попросил ее продать мне его, она, смеясь, согласилась, в обмен на ужин в кафе.
И в том кафе мы проболтали целый вечер. И она как-то пошла со мной, зашла в мой дом, сделала его своим, повесив портрет на самое видное место.
Вот мы стали проводить ночи и дни вместе. Я смеялся и слушал ее и все больше влюблялся. Мне стали не нужны дороги, хмурость лица моего прошла и даже глубокая морщина между бровей начала разглаживаться. Мы проводили прекрасные солнечные дни в городе и возле воды. А так же мы ездили на велосипедах по лесу, кружились в танце и смотрели фильмы в старых кинотеатрах. Я познакомил ее с друзьями, она всех очаровала, не смотря на то, что почти всегда молчала, когда они приходили и так же молча, ставила мат в шахматную партию всем подряд. Всем нам было весело.
Я и не заметил, как быстро мой дом заполнился ее запахами, как среди моих вещей все чаще стали мелькать ее. Как я по следам оставленных книг находил ее в доме. Я видел, как она сама пробует рисовать и как линии становятся все увереннее.
Потом я узнал о ее порывах идти, убегать, все менять. Это были определенные настроения, которые сначала были редки, а потом появлялись все чаще. И не было ничего такого, что остановило бы ее. Она накидывала на себя что-нибудь потеплее и шла на ночь глядя. Я думал, что это грусть, какая-то ее личная тоска и то, что она предпочитает переживать в одиночестве. Нет, мне и в голову не приходило, что это мог быть мужчина – слишком она была тосклива в эти дни.
Было время, когда она все побросала – и позировать и свои книги. И даже альбом, да что там – она сидела, и пила вино, а вечером уходила, и ее не было до утра. На мои вопросы она молчала и грустно улыбалась. Я сказал ей, что если она захочет – я ей помогу, в моих силах многое. Она ответила что верит, но, сказала, что пока не хочет говорить об этом.
Потом, она начала приходить с этих вечерних прогулок веселая и радостная, как будто оставляла там всю эту тяжесть. Слишком искрились опять ее глаза счастьем и тогда я подумал, что может быть там был кто-то на кого она смотрела и кто наконец, посмотрел на нее.
Но, сил и смелости не было спросить, я знал, что ответа не будет. И все что мне оставалось – ждать.
Она приходила кружилась по комнате, снова бралась рисовать, напевая веселые песенки. Опять все было заложено книгами и опять я чувствовал ее объятья. Но, меня это все только еще больше тревожило, еще больше пугало. Я вглядывался в ее глаза и совершенно ничего не понимал. Вот ее глаза и в этих глазах все и ничего.
Какой-то период она не уходила и я даже успокоился, пока однажды не вернулся вечером в пустой дом. Ушла. Бродить или куда-то еще.
Я гнал от себя дурные мысли проследить за ней – если бы она это хоть раз заметила, я никогда бы не вернул ее ничем, ведь она поняла бы, что я ей не верю. Сказала бы мне, что я не даю ей воздуха и что только в нем можно дышать и жить.
А мне, наверное, не хотелось правды, она мне казалось теперь страшной в любом случае. И в тоске, которая ее водит или в том, другом, который ее увел. Мне было страшно от всего и я предпочитал молчать и ждать.
Ей, наверное, тоже было страшно, каждый раз, когда она возвращалась я встречал ее с чуть перекошенным лицом. В моем лице читалась моя боль и каждый раз, когда она возвращалась домой она трогала мое лицо, пытаясь эту боль унять. И тогда мое сердце еще сильнее сжималось от тоски. Что или кто тебя уводит…Куда ты идешь-разве тут у тебя не все? О, если бы я мог что-то, я бы сделал. Есть женщины, которых если поймаешь за руку-больше никогда не удержишь. Я не мог ей ничего запрещать, ведь запреты совсем не ее история. Она та, что садилась по желанию и по желанию вставала и шла. И не ждала она приглашения ни для того, ни для другого. Я чуял, что попытаюсь остановить ее – потеряю.
И вот когда она возвращалась, я не мог вымолвить ни слова. Сидел и молча на нее смотрел. И именно тогда мои ночи стали окончательно бессонные. Горячка била меня, и я накуривал весь дом тяжелым дымом.
Может быть, я не все ей дал? Я звал ее замуж – она мне ответила, спрятавшись за спину и обняв плечи, что она уже замужем, за мной, что ощущает это сполна. Детей? Не иметь их было ее желание, она временила до какого-то времени, возраста,…- когда вот здесь от улыбки появятся глубже морщинки у тебя и у меня вот здесь – тогда…
День, когда она ушла я хорошо помню. Жаркое утро входило в наши окна, густыми лучами солнца, проливаясь мягко на наши лица. Мы долго лежали в постели, совсем не хотелось вставать. Я трогал ее плечи и спину, гладил ее живот,…Она улыбалась, щурилась. Ее утренний румянец и запах сводили меня с ума. В тот день я почувствовал свое сердце – как оно сжимается и просится из груди, как оно бешено бьется и хочет наружу…я понял, на сколько сильно люблю ее. И на сколько мне страшно от этого. Ощущение хрупкости себя – сделайся с ней что-то и умру я. И мне не будет покоя. Я всматривался в ее лицо, так жадно, как будто знал, что его больше не увижу. Я старался отогнать от себя странное чувство безысходности и нарастающую истерику. Меня начало чуть знобить. Она обняла меня и лежала, слушая мою дрожь. Эта была какая-то невыносимая тоска. Я ощутил себя совершенно беспомощным и несвободным. Абсолютно слабым, безумным.
- Ничего не бойся – сказала она мне. Зачем она мне это сказала? Может быть, она планировала вернуться в тот день, как всегда, но, по какой-то причине не смогла.
Я думал тем утром, что встань и пойди она в пустыню – позови меня с собой, я брошу все и пойду. Пойду и буду не менее счастлив, просто потому, что буду с ней.
За завтраком мы почти все время молчали. Кофе был чересчур сладкий и горячий. Ее распущенные волосы падали на ее грудь, которая чуть подымалась от глубочайших вдохов. Солнце разогрело всю комнату. Мы сидели в желтых лучах солнца голые, и ели. Я чувствовал в себе жар и жажду. Как будто я не наговорился, не рассказал ничего почти, ненасмотрелся, ненадышался ею. И как будто я не успею это сделать. Я определенно что-то ощущал, что-то чувствовал, но, гнал от себя эти ощущения. В конце концов, она уходила, а ее главные вещи-книги оставались здесь. Она могла оставить все что угодно, но, не их.
Но, настал вечер этого жаркого дня и она ушла. Легко улыбнувшись, надев красное платье она выпорхнула быстро, так как будто боялась, что я ее остановлю.
Я ждал ее вечер, затем ночь. Потом день. После суток я пошел писать заявление о пропаже.
Ее не нашли, ее никто не видел. Была ли она реальна вообще? Может быть, я просто сошел с ума и жил один? Нет, соседка сказала что она двинулась в сторону набережной…Уплыла на корабле? Утонула? Ответа не было.…Внутри меня все стихло, страх обернулся гневом, потом болью…Боль вытравила все, еще несколько раз окунув меня в ужас и в итоге, меня покинули все чувства. Я остался с пустотой внутри, брошенный и горюющий.
За пять лет ничего не поменялось в доме. Я бережно перебираю ее вещи в комнате. Все что осталось…Собрал по дому все ее книги и сложил на стол. В комнате ее зеркало, ее платья…Не было тут записок, которые я так тщетно искал…Ничто в ее комнате и в ее вещах не раскрыло тайны исчезновения…Страшно сказать, что я и не заметил течение времени, кажется, что пять лет так и просидел на подоконнике перебирая пальцами и думая, думая.
Кофе горчил, еда была безвкусной. Алкоголь вызывал отвращение, как и сигареты. Меня пару раз рвало на нервной почве, я худел. Становилось дурно по ночам, не мог уснуть. Утром голова была свинцовая и никудышная. Не было желаний, не было радости.
Надо было что-то решать, как-то приводить себя в чувства. Я начал постепенно выходить в сад, делать долгие пешие прогулки по лесу и набережной. Потом окунулся в чтение, перечитал все ее книги и свои. Попытался беседовать с друзьями, понял, что пока не могу и остался опять в одиночестве.
Я не ощущал обрыва, мне казалось, что она жива непременно. И от этой мысли я ликовал. Когда я думал о ней, шло безудержное тепло в грудь и туман в душе рассеивался. Я надеялся, что мы увидимся. Что она будет такая же веселая, как была всегда, когда снова переступит порог нашего дома. Где-то там она проводит дни без меня – провожая время прямо в море, на берегу которого непременно бывает. Куда же она без моря? Эта стихия влекла ее с детства – ведь в море, далеко за горизонтом был ее отец, и к морю, приводила встречать отца мама.
Как мало я о ней знаю, настолько мало, что даже не представляю, где она сейчас. Как много я сейчас понимаю и как многое мне хочется спросить.
Время шло и волокло меня за собой. Обросшего, с вечной щетиной и темными кругами под глазами. Я шатался по дому, по улицам, всматривался в прохожих и снова забывался в их цветном потоке. Солнце лилось и освещало все вокруг. Все было прекрасно, но, едва ли красота эта меня касалась в полной мере. Язык мой почти не слушал меня, мне с трудом давались слова, потому, что я редко говорил, только когда покупал что-то необходимое.
В далеке кипела жизнь, бурлила, а я ощущал себя вне этой жизни, смотрящим, но, не касающимся ее. Она шла и била по моим мышцам тяжестью ветра и дождя, а я оставался равнодушным. Все лучшее, что в ней было, теперь казалось, ушло. Да, надо было признать, что мне было все равно жить или умереть. Конечно, оставался огонь внутри тот, что обещал мне еще встречу и именно он не пускал меня дальше, в мир загробный и спокойный, который теперь был для меня куда более терпимее и легче, чем мир живой и дышащий, и такой бесстыдно счастливый, что я, серый и пустой не мог быть в нем, не мог жить в нем.
Беседы пусты, как и головы, в которых варится и кипит страсть не страсть, желание не желание, рвение не рвение…А не пойми что. Жалость эта, окружающих, полных жизни меня не задевала. Они смотрели, влюбленные, с сидящими на руках детьми и жалели меня. Гладили руки и плечи, приносили мне пироги и фрукты, предлагали выпить вина или поехать с ними на отдых. Я видел их кипение, они казались мне быстрее меня, цветней, ярче, стремительнее, я смотрел и уставал от их колебаний, от их слов. К чему это все – когда мы на разном берегу? Я жду. И в этом моя цель и мое единственное желание – дождаться.
А что будет со мной, если она вернется. Если вдруг, это ее жестокость, ее порывная жестокость, разбить меня, сделать окончательно своим. А что, если она смотрит, вглядывается в мою тоску по ней сейчас и улыбается, и думает-вот он я. Уже почти ее. Остановить бы все, что рушилось в душе. Весь этот фонтан мыслей, чувств. Сделаться бы хоть чуть-чуть бездушнее, не гадать и не ждать, хотя бы день. Если она смотрит на меня, каким я ей кажусь? Ничтожным? Сдержанным? Несущим свою тоску в гордом одиночестве? Эй, счастье мое, куда ты ушло, почему покинуло наш дом. Горе в надеждах, что ты мне давала, в той жизни, которая не произошла. В тех днях, которые могли бы быть.
Не важно, желтеет трава перед домом или зеленеет, или ее вовсе нет. Мне казалось что прошел час с осени. С зимы. С прошлого года. Все время куда-то делось. Оно тоже меня оставило. Как-то сами собой проскальзывали дни, как бы извиняясь, пытаясь не задеть меня, тесно сидящего к ним. Они откланивались, едва мне, поклонившись и я оставался. В холоде и зное. В жаре. Все равно один.
Лед тронулся страшно и звонко, когда я в полной чуме пришел в местный бар. Вроде там пели на сцене и была толпа моряков, которым было до чертиков на меня. Я смог сесть в тень, налить себе вина, остаться незамеченным. Глаза мои блуждали по залу, полному безудержно веселящихся пройдох, прожженных соленым воздухом, которые были веселы в своей беспечности тут, на суше. И бесконечно массивны, тяжелы и строги там, на море.
Потом свет погас, освещение упало на сцену. К микрофону вышла женщина, до боли ударив меня своим выходом. Это была Изабелла. Это была она. Только чуть выжженная солнцем, чуть печальнее, чем была. Чуть более тощая. Я замер в ужасе, представляя, что она тут и была всегда, в этом чертовом месте, совсем рядом с нашим домом.
Она начала петь. Голос был не узнаваем, он был совершенно не ее. Пела она хорошо, глубоко, насыщенно, заставляя всех слушать и молчать.
Я дрожал и пытался понять увиденное. Нужно было что-то предпринять, хотя бы выяснить, хотя бы поговорить. Едва дождавшись окончания я прорвался за кулисы к ней.
Она сидела на стуле, напротив зеркала.
Ей передали, что я старый ее друг и очень хочу увидеться. Она согласилась и вот я вошел. Лицо ее как было совершенно спокойным, так и осталось.
- Я вас не помню…- едва слышно произнесла она и начала меня рассматривать.
- Изабелла?
Это было ее лицо и не ее одновременно. Тут в освященной комнате она казалась мне чужой. Все черты знакомы, да не ее.
- Вы ошиблись. Меня зовут Вероника. Я, наверное, похожа на кого-то из ваших знакомых.
Не может этого быть. Может они сестры? Эта схожесть была чудовищной и слишком неправдоподобной.
Я стал рассказывать ей о степени схожести, о том, что возможно они сестры иначе и объяснить невозможно. Она слушала и интересом, спокойно и внимательно. По ее легкой мимике стало понятно, что она не врет – это не Изабелла. Их различия были сильнее в жизни этого лица. В его мимике, в строении некоторых мышц. Но, все равно, было поразительное сходство.
Я предложил ей заглянуть ко мне, ведь у меня остался портрет. Она пообещала, что придет на следующий день днем, и мы договорим.
¬¬¬¬Я ждал ее с нетерпением. Может быть, Вероника хоть как-то прояснит ситуацию, может она вспомнит что-то из прошлого, что натолкнет нас на ветвь родства. Все равно на душе было радостно, от того, что вздрогнула в ней какая-то жизнь, какое-то желание. Я впивался взглядом в дверь и ждал, когда позвонят. И вот она позвонила.
Все смешалось. В эти двери как будто вошла Изабелла. И как будто бы это был тот первый раз. Я смотрел и сердце ныло – вот та, что я ждал, входит снова в наш дом.
Но, ум меня возвращал. Вероника вошла осторожно, оглядываясь. Я показал ей куда пройти. Мы расположились в большом зале, я уже снял портрет и положил его на стол. Она, сидя в глубоком кресле, взяла его и начала внимательно рассматривать.
- Да, поразительное сходство и невероятная история. И что же делать, я даже не представляю, кто мы друг другу можем быть…Я ведь ничего такого не помню, не слышала…Мои родители были не местными. Я тут приезжая. Совсем не здесь родилась и росла…Родители умерли, но, всю жизнь провели вместе…
- Может быть они вас взяли? Может быть, вы приемная?
- Не имею такой информации, никогда мне никто ничего такого не говорил.