(Финмор Вильварин, между 509 и 518 гг. ПЭ, Ангбанд.)
Тьма. Квенди не всегда боялись её. Черный плащ ночи, подбитый серебром звезд, был их родильным покровом. В ласковой тьме звучали первые песни проснувшихся, когда лишь робкие лучи звезд озаряли берега первых вод.
Врагу долго пришлось учить эльфов бояться темноты. У него получилось. Теперь пытка вечной ночью многим из нас кажется страшной - тем, кому не повезло с долгой, не обрывающейся в оковах жизнью. Понадобилось десять лет, показавшихся десятком эпох, чтобы я понял: сама по себе темнота - это ничто, часто это отдохновение. В ней можно жить, можно не видеть тех, кто вокруг тебя, не видеть себя самого - и это большое счастье.
Иное дело холод. Нет, не мороз горных вершин, который росчерком ножа мастера из дома Молота Гнева скользит по твоему лицу, и дарит вначале бодрость, а потом сладкий сон и легкую смерть. Я о промозглом, сыром холоде сердца орочьих шахт, где огонь появляется реже, чем отчаяние в сердцах пляшущих в день летнего солнцестояния на усыпанных цветами площадях Ондолиндэ. И не потому, что орки боятся его: пламя Удуна верно служит Врагу и его приспешникам - этого мне не забыть, даже если я захочу, сожранная им часть меня до сих пор саднит во сне. Просто эти копи, копи, питающие кузни Тангодрима и все огни севера, были обречены на вечную тьму. Достаточно одной искры, и сотни жил жирного, маслянистого угля вспыхнут, хороня не только рабов, но и надсмотрщиков, мастеров - все население страшного чрева Ангбанда. Это ли не шутка, достойная Моргота?
Здешний холод не убивает - по крайне мере, столь прочное создание, как эльда. Он пробирается в самые оси костей, гнездится между ребрами и временами появляется оттуда трусящим, изнуряющим кашлем. Кажется, он вышвыривает мешающие ему легкие… К счастью, темнота не позволяет понять, действительно ли это так, какие уж тут песни.
Холод - стеклянная пыль на замше, ползёт по коже, оставляя после себя вечную, волглую и слизистую влагу, которая окутывает тело и заставляет мечтать о нежном прикосновении савана. Наконец, он проникает в мозг, делая мысли вязкими и тягучими, как трижды перепревшее в грязи мясо (откуда нолдо знает свойства столь странных вещей? вы уверены, что хотите узнать?). И самоубийство, возможность отдать феа в руки Милостивого, Милосердного Эру, кажется чудом, попавшей в это месиво крошкой лембаса. Только сияние семицветного щита и воспоминания о яростной нетерпимости князя Эгалмота к убегающим с поля битвы останавливает меня от последнего, алкаемого полета.
Гнутая и наверняка ржавая кирка мерно поднимается и опускается на породу в слепом конце шахты. Привычная боль в руках не мешает плавному течению мыслей. На боковых полях зрения, как это часто бывает в конце смены, плавали призрачные огни. Но один из них все краснее и краснее, и, кажется, собрался выползти из-под века? Точно. Факел! Факел здесь прямо в угольной жиле! Его свет выхватывает трех орков, мерзко выглядящих даже для своей расы - перед тем как спуститься из пыточных еще ниже, в копи, я научился это различать.
-Туг снага шаратта…
-Пракх буубта хош гхаашта.
-Тхрокху!
Орки не видели меня, скрипящие и рычащие голоса расплывались в комарином звоне, который переполнял мою голову. Глаза не могли оторваться от моих же рук, вцепившихся в кирку. Клочья кожи, серое, черное, кроваво-гнилостное, черные обломанные ногти. Но вот взгляд мой скользнул вниз. Я привык, что под ногами что-то чавкает, но только сейчас увидел, что по щиколотку погружен в темную жижу размоченной породы, и под трепещущим светом факела она блестела зеркалом. А в этом зеркале… Череп, обтянутый рваным пергаментом. И это справа.
Слева, будь проклят Удун, розоватое мясо, покрытое глубокими язвами, увенчанное чуть выступающим, наполовину отрезанным и разбухшим, совсем не эльфийским ухом.
Комариный звон унес все мысли, сил хватило только на то, чтобы вытащить ставшее чужим тело из зловонной лужи на груду угля, бессильно рухнуть на него затылком, а потом пришла привычная тьма.