(Финмор Вильварин 518 г. П.Э. Эндорэ (?))
Мыслей не было, душа пребывала в сером мареве без вкуса и запаха, без холода и тепла. Жить не то что бы не хотелось, просто было не совсем понятно - как это. Из холодного, смертного оцепенения меня вновь вывела боль. Тело не хотело умирать, а душа так и не проснулась, потому мысли были простые и короткие, у эльфов таких не бывает даже в детстве. Подняться на локти. Встать. Не получилось. Левой ноги нет. Руками я смог ее нащупать, но она совсем не чувствовалась, её приходилось ворочать всем телом. Будто бы прибитую колоду. Значит, идти не получится. Ползти. Непонятно куда и зачем, но тело само привело меня к очередному ручью, рогоза там не было, зато было огромное количество водяных улиток, медленных и наивных, я ел их сырыми, и это не казалось мне необычным, мясо и есть мясо, и полз дальше. Потом были какие-то грибы, трава, странные лягушки: намного меньше размером обычных лесных, зато ярко-оранжевые. Роа проявляло полную самостоятельность в выборе пищи и направления.
Как-то, во время очередной охоты на улиток, я увидел в луже собственное отражение, я вновь был грязен и облеплен теперь уже болотной слизью и илом, по бугристому шраму, которым являлась моя левая щека, стекал тягучий беловато-желтый сливкообразный гной. На измазанном тысячью грязей лице, с каньонами, промытыми почти до кожи едким потом, который чередой горошин производил пылающий лоб, выделялись лишь сумасшедше горящие, багровые от лопнувших сосудов глаза, треть которых занимал темный безумный зрачок. Радужки не было вообще.
Но это зрелище совсем не обеспокоило меня. Феа пребывала совсем в иных пределах. Меня вновь терзал жар девятого зала пыточных Ангабанда, где опытные казнедеи прижимали всё новые клейма к моему лицу, и терзали раскалёнными щипцами ногу. Он сменялся влажным промозглым холодом самых глубоких штолен Тангодрима. Я видел, как Тамира, единственного, кто за последние десять лет проявил ко мне толику сочувствия, еще живым фаршируют бараном, фаршированным птицей, фаршированной яйцами, что бы подать на пир посвященный падению Гондолина. Я видел, как Тано падает со стен Ондолиндэ, и не может упасть, земля расступается перед ним, камни бегут в рассыпную, и падает всё ниже и ниже, пронзая Арду насквозь, и уносясь в беспредельное ничто.
Я сотни раз переживал свой последний бой, после того как кончились стрелы, пытался броситься на свой меч, чтобы не помешать искусству своих соратников, но он пружиной отбрасывал меня в строй, где я вновь и вновь служил мостом ведущим орков в крепость, построенную клинками Кротов.
Временами какие-то образы внешнего мира отражались на стенах моей души, огромные деревья становились энтами, но не добрыми пастырями лесов, пьющими лишь волшебные соки, а клыкастыми чудовищами, жадными до крови. Восходящая алая звезда представлялась багровым оком, вознесенным над высочайшей башней, где-то далеко на востоке, но тянуло от неё привычным северным Врагом. Когда под весом моей истончившейся плоти обвалился берег очередного ручья, мне показалось, что весь Белерианд со всеми его жителями, мертвым Гондолином и живым Тангодримом уходит под воду, и лишь малая его часть, покрытая адан, удалилась на запад, но и она вскоре была погружена в океан ударом самого Эру.
Странные и страшные видения проносились сквозь мою душу, стальная корона Моргота отлилась в золоте, но сжалась до размеров перстня, и ею оказался увенчан Гортхауэр. Судьба Арды оказалась в руках самого малого из племени людей. Властителями эльфов Средиземья оказались оказались полукровка, потомок Идриль, отвергнувшей Тано ради человека, и легкомысленная участница забав майи Мелиан. Мой бред рисовал тягостные и абсолютно несбыточные картины, терзая феа призрачными когтями безумия.
Но вот в один из дней помрачение оставило мой разум, я лежал на юном склоне холма, но подняться и оглядеться не было ни сил, ни желания. Я лежал, опустошенный, без цели и смысла. Похоже, роа наконец-то смирилось с уходом. Только полная пустота, отсутствие всего, не позволяли мне ускорить путь к чертогам Мандоса. Я безучастно смотрел на бушующие краски заката, казалось, все оттенки алого сливались в его великолепном костре в совершенную гармонию. Но вдруг у самого гребня холма в нее ворвался грубый, дерзкий и диссонирующий клок вызывающей рыжины, и, кажется, он был гораздо ближе солнца.
***
Конец первой части.