Рассказ первый. Волшебная девочка.
Эта девочка всегда была волшебной. У неё были густые сросшиеся брови, очень суетливые движения, как будто бы кто-то дёргал её за верёвочку, нежно очерченные губы и хитрые глаза в пушистых ресницах. Имя её напоминало о сказках Гофмана, фамилия – о дальних странах.
Как то и было положено, волшебная девочка сочинила волшебный мир, и теперь представляла его нам, читая глубоким голосом с листа и используя весь арсенал своих ласковых интеллигентных ужимок. И мы все, учителя и дети, внимали придуманному ею рассказу – внимали не дыша.
Рассказ был сочинён на славу, и волшебная девочка давно уже привыкла к обожанию и преклонению. К сверстникам своим она обращалась с обволакивающей, назойливой ласковостью, со словами, напоминавшими об игре или стилизации.
Девочке было четырнадцать лет. Остаётся добавить, что одета она была в ярко-белую блузку и юбку гофре, что звали девочку Мари и что, безусловно, именно она должна была завоевать и завоевала первое место на конкурсе детского творчества. Прочие дети, оставаясь пажами этой ослепительной принцессы, смотрели на неё с нескрываемым восхищением, до такой степени, что у младшеклассников даже текли слюни.
Я тоже восхищалась Мари. Чего бы я не отдала, чтобы так изящно ходить, так взмахивать длинными ресницами, так уместно вворачивать в свою весёлую подростковую речь цитаты из классиков, так непринуждённо общаться с учителями! Но я жила в скорлупе собственного смущения от собственной необыкновенности. Мне трудно было двигаться, трудно говорить. Я мучилась осознанием неустранимой неуклюжести, внутренней и внешней.
После того, как я увидела волшебную девочку, все мои подруги показались мне обыкновенными, серыми и незначительными. Даже одногруппница по «художке», двенадцатилетняя Наташа Иванова, худенькая девчушка с огромными серыми глазами, обожавшая рисовать карандашом и углём неуклюжих собачек, повёрнутых пузом к зрителю – даже Наташа Иванова потеряла для меня свое хулиганское очарование. К тому же Наташа прочла мне после занятий стишок, в котором фигурировало слово «говно». Посмеявшись, я решила, что Мари ни за что бы, ни под какой пыткой не произнесла бы этого слова. Потому что она – аристократка.
По иронии судьбы мы с Мари в один и тот же год поступили в один и тот же вуз, на один и тот же факультет. Её зачислили в первую, престижную группу, меня – в третью, рядовую. Мари и тут оказалась заводилой, устроительницей викторин и конкурсов, и прочих развлечений, нашпигованных очаровательной фальшью стилизаций, подражаний классикам, неплохо написанных капустных стишков. Это был милый, нарочито инфантильный мир людей, играющих словом. Любой писатель в этом блистающем филологическом мире показался бы слоном в посудной лавке. Но к счастью, все изучаемые писатели были мертвы или в Москве.
Как того и следовало ожидать, ещё на пятом курсе Мари засобиралась за границу. То ли замуж, то ли работать – не всё ли равно. Главное, что Мари возвращалась в свою сказку, в страну Гофмана и Гейне, где живёт Щелкунчик, где «погоди немного, отдохнёшь и ты».
Последний раз виделись мы с Мари на балу краснодипломников. На сцену выпорхнула стайка студенток с гитарами, и тоненькая девчушка запела в микрофон что-то по-французски. Девчушка была маленькая и аккуратненькая, жёлтые локоны лежали на её плечах ровными волнами, как у пажа, а упрямое выражение глаз не изменилось ни разу, пока она пела.
– Волшебная девочка, – сказала Мари своим глубоким голосом с восхищённой хрипотцой, и все зарукоплескали, и Девочка поклонилась.
Я никогда больше не видела ту студентку, певшую на французском, я думала, что больше никогда не увижу Мари, но судьба распорядилась иначе.
Прошло пятнадцать лет. В один из пасмурных зимних дней лет весь наш офис был приглашён на скучнейшее мероприятие по награждению отличившихся. Я сидела на галёрке и зевала… пока среди сотрудников местного департамента культуры, одетых в форменные белые блузки, я не увидела Мари. Она раскладывала на столе программки, разносила минеральную воду в бутылках, расставляла пластиковые стаканчики. Я продолжала жадно вглядываться в неё. Мари изменилась совершенно на русский манер: растолстела, перекрасила волосы в малиновый цвет, стала усиленно пользоваться косметикой. А может быть, это и не она, подумалось мне? Но сросшиеся брови, суетливость мелких и в то же время мягких движений говорила о том, что да, это Мари, моя прежняя волшебная девочка, с которой я всегда стеснялась разговаривать и которая всегда занимала призовые места на филологических олимпиадах и конкурсах. А теперь эта Мари разносит минералку на официальных мероприятиях – странная судьба. Куда испарилась её персональная маленькая Германия, которую обещала чудесная фамилия Мари?
И я решилась. Я сползла с галёрки и попросила минералки. Пока не узнавшая меня Мари наливала стакан, я рассматривала её бейджик. «Мария Притыкина» – было написано на нём. Я машинально выпила минералку и также механически отправилась в гардероб.
После того злополучного мероприятия миновало несколько месяцев, растаял снег, с реки сошёл лёд, открылся на набережной сухой асфальт, и в один из весенних вечеров я спустилась по взгорку Бабушкиного взвоза для короткой прогулки. Волга была уже синевато-серой, только кое-где проплывали нечаянные льдинки – зелёные и ноздреватые куски прошлой зимы. Людей на набережной почти не было, только отдельные влюблённые пары – для семейных прогулок был слишком сильный ветер. Одна из таких пар и привлекла моё внимание. Молодой человек, почти мальчик, был тонким, изящным и в то же время каким-то неуверенным в каждом шаге. Более подробно я не успела его разглядеть, потому что рядом с ним шла Мари и вела на поводке собачку вроде болонки. Шли они молча, только иногда Мари указывала на собачку, которая была презабавной, и смеялась низким гортанным смехом, напоминавшим крик чайки. А чайки летали тут же, над нашими головами, Мари смеялась, и мальчик держал её за руку, как держат только в первые месяцы любви.