Я бреду вдоль дороги
рассеян,
повержен
и выстужен
то ли временем,
то ли ненастьем осин.
Под ногами шуршит облетевшими жухлыми листьями
то ли просто тоска,
то ли а\нглийский вычурный сплин.
Что стряслось в этом доме Облонских?
По-прежнему
несчастливые семьи на зависть счастливым живут –
им не скучно,
им некогда ночью кромешною
выйти в загород, спящий в объятьях запруд,
тишины и листвы, опадающей с веточек
даже медленней, чем
тот процеженный свет
из окна на углу сквозь кисейную занавесочку,
как привет запоздалый,
ненужный привет.
Повстречать бы кого…
Не встречается.
Или не хочется
поделиться родством с этой осенью стылой, скупой.
Все наследство – с собой.
Только мертвые черные прочерки
там, где должен быть я с непомерно отвисшей губой.
Закатала.
Не даст даже самого рваного листика,
даже капли с дождя,
даже пуха с гусиных отар.
Я бреду вдоль дороги,
не сделав контрольного выстрела,
в этот золотобойный сгоревший до срока пожар.
И цепляюсь, как есть,
за последнюю точку спасения,
за нее,
за тоску,
за щемящую в мерзлой груди
эту жгучую жажду посмертного откровения:
вот, что будет потом,
когда все уже позади…
Ничего.
А напрасно.
Я ж верил вам, светлые ангелы!
Впрочем, как и тебе,
не развенчанный мной Сатана.
Даже рошицы затхлой,
не то, что березовой – манговой,
не подарит посмертно
небесная ваша страна.
Так что, осень, гряди!
Мне с тобою привычней до судорог,
до тоски,
что тисками сжимает остатки души.
Ты, скупая,
плети надо мною дождливое кружево
и надежды мои,
как надгробья чужие,
круши.