Не одна во поле... Вместо пролога

Учитель Николай
Вместо пролога

В глубокой синеве летнего вечера белеет дорога. Хвостик ее перебегает железнодорожные пути, виляет направо, и все: неизвестно мне, что там, дальше. За тревожно манящим графическим рисунком леса огоньки незнакомой жизни. С горы далеко видать. И я стою, долго стою и, взволнованный открывшейся мне тайной чужой жизни и незнакомого пространства, беспокойно и счастливо вбираю в себя рисунок и голоса их. Слились в светящуюся дорожку огоньки вагонов, гудит потревоженный мост, и еще долго что-то потрескивает в рельсах.
И какая далекая эта Келарева Горка!

Лес расступится – и дрогнет,
Поезд – тенью на откосах,
Длинно вытянутый грохот
На сверкающих колесах, –

прочитал я много лет спустя у Алексея Прасолова, став уже вечным пленником вокзалов, убегающих вдаль рельсовых путей, сельской бездорожной глухомани, речных просторов северных рек, теряющегося в памяти сонма деревенек, сёл, провинциальных городков и столиц…

Суров, суров дед на фотографии… Не от него ли, Афанасия Ивановича Шалаурова, дорожная моя болезнь? Сорвал мать в Мурманскую область. Конечно: лесопункты, длинные рубли, но и чудовищные условия… И вот уж моя матушка, Евстолия Евгеньевна, поздней осенью заворачивает свое первенца, Зоюшку, в одеяльце и бежит впотьмах от пьяного Нифантия Семуева, первого муженька, убегает навсегда, чтобы уже никогда не вернуться. Не потому ли и дед, толком и не заработав еще, сворачивает лесорубную карьеру и устремляется в Питер?
Перекати-поле? Да нет, сестра, вряд ли. Погляди, как крепко стоит на земле. Никакого баловства во взгляде. Кепка, клетчатая рубашка, брюки галифе, вправленные в чистые, аккуратные  сапоги. Сухощавый, узковатые плечи, вытянутые руки, как у многих мужиков, занимающихся однообразной, нагружающей длани работой. К бугристым кистям, к рукам стеклось трудовое прошлое. И работа вся – к рукам: лес валить, дома ставить, сани, лыжи сварганить, строгать и пилить что-то. В войне устоял, не сгинул. Всю прошел.
Вот болезнью наделен был «творческой»: случались приступы эпилепсии. Умер прямо в цеху, где и мать минвату в щиты затаривала, и отец сколачивал их, да и я мимо их не прошел.
И умер в заботах о доме: набрал опилок для козочек, заглянул в туалет, там и прихватило его, немного не дотянувшего до пенсии.
И что дом, мерцающий в сумерках моего детства, он поставил, долго я не знал. Гордо было сознавать-то: батя выставил! Ан, нет, дедова, самоличная работа.
Так что не перекати-поле: – основателен был Афанасий Иванович Шалауров, третий и последний муж моей бабки, Натальи Николаевны Куклиной.
А та на фотографии – рядом. В отличие от мрачноватого деда – лучезарная, устремленная навстречу фотографу. Ситцевое платьице в горошек, на нем – передничек, на ногах – самостийные, рукодельные резиновые боты. И вся она – как веселый, поспевший стручок горошка, спешащий в ваши руки. Дед, тот, пожалуй, бобовый стручок… Чистенькая, сухонькая, звонкие косточки, остренький носик, охваченные безмысленным весельем глаза, без фокуса его на зрителе – плещет во все стороны!

Сон первый
Мы спим с Валей на половине бабушки. Во сне я вижу над собой зарождающееся чёрное облако. Враждебная субстанция без ног, рук, глаз - бесформенная, клубящаяся, возрастающая по мере сна в силе ужаса, опасности. И она в какой-то момент заговорила. Её речь не была речью, а была холодящим маленькое сердце бормотанием. Как будто надо мной читали угрожающее заклинание, еле перебирая "холодные губы". Я мучительно сопротивляюсь, пытаюсь проснуться... А серые сумерки над головой снижались, приближались ко мне и - гнусавили, гнусавили... Я, конечно, проснулся и долго не мог уснуть, напуганный сном, долго смотрел за дужку металлической кровати, где висело чудовище.
После того сна я стал бояться засыпать, оставляя за головой пустое пространство и всегда старался заснуть, глядя в него, а за собой иметь надежную опору стены.
Вот, пожалуй, почему я так люблю и посейчас иметь за спиной "прочный тыл" и не люблю больших помещений...