Через гигантскую черную щель времени, где-то совсем уж неизбывно оторванно от сегодняшнего светится берег реки Вель с веселой зеленью. Высвечивается маленький плацдарм моего детства, где обсыхаем с пацанами после купания «у нырялки». Глубокое местечко с глиняным дном, доской для ныряния, а по вечерам, для нас, маленьких рыбаков, с непременными и многочисленными слюнявыми, жесткими и колючими ершами.
И…я начинаю почему-то вступаться за отца:
– Мой папа воевал, он был в немецком плену. Ему…еще памятник поставят! – ершусь я в ответ на что-то обидное, очевидно.
Зеленая полянка на бережке гаснет. Провал.
И вот спустя больше сорока лет разглаживаю извещение о тяжелом ранении отца, а в душе неизвестно почему загораются строки поэта Юрия Кузнецова:
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на белом свете.
Взгляни на мать – она сплошной рубец.
Такая рана – видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.
Завершается это великое стихотворение так:
Мне у могилы не просить участья,
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
– Отец! – кричу. – Ты не принес
нам счастья!..
Мать в ужасе мне закрывает рот.
Помню, сбившиеся сиротливо друг к дружке, в одну безнадежно далекую, жутко холодную зиму мы сидели на нашей маленькой кухне. Это были я, Валя и Таня.
В морозном, тягучем воздухе 24 декабря 1961 года проходящие мимо поселка поезда, кажется, до краев были наполнены тревогой и скорбями… Стыло, одиноко каждому и втроем, страшно.
Открылась дверь, отпахнулся полог из одеяла, и кухня наполнилась густым морозным воздухом. И в его плотном колыхающемся желе стояла виноватая и потерянная мама, как будто навсегда утратившая смысл своей жизни. Дверь притворилась, полог опал, и только стал истаивать у ног мамы мороз, как старшая среди нас, Таня, тихо спросила:
– Мама, папа умер, да?..
Ответа не помню. Но как будто снова набежал страшный холод на мои ноги, и я подтягиваю их под себя…
Бесстыдно скупая память сохранила только несколько эпизодов, где рядом смутно присутствует мой батя – Васильев Павел Иванович.
Мы в лесу с папой и дядей Колей Окатовым, и я впервые держу в руках лисички, до сей поры одни из любимейших моих грибов. После смерти отца спивающийся дядя Коля, блуждающий по дорогам поселка и попадающийся мне навстречу, неизменно напоминал мне об отце. Двигался он тихо-тихо, говорил едва слышно и был ко мне всегда внимателен и дружелюбен. Еле уже выдыхал своим почерневшим лицом с воронками на месте щек:
– Здравствуй, Коленька…
И волочил свой исхудалый организм дальше, в поисках чего-нибудь.
Окатовы и мои родители дружили, гостевали друг у дружки, потому я запомнил еще и один из приходов к ним, где в первый раз, рассматривая какие-то книжки, вкусил прелесть иллюстраций. Но вызвать в памяти ни одну из них уже не по силам.
И вновь свет. Только теперь это выезд из щитового цеха Солгинского комбината. И я, счастливейший мальчишка на свете при всемогущем отце на свете, усажен поверх партии щитов, предназначенных для домиков! Мчусь в это такое короткое для нас с отцом светлое пространство выхода, мчусь на вагонетке, толкаемый его сильными руками. Что ж ты, батя, кричал-то тогда радостно миру? Хоть бы словечко аукнулось.
Как радовался, что сын родился. «Колька у меня в цехах работать не будет. Он у меня далеко пойдет. Он у меня… военным будет! И дом мне не к чему делить – всё равно Колька не будет в нем жить, уедет. Другая у него жизнь будет, чем у нас!» И будущий «солдат методики и дидактики» скакал четыре отпущенных ему отцом года на его здоровой ноге. А простреленную и раздробленную, приходя домой после работы, отец задирал на стол, брал в руки газету и авторитарно вопрошал маму: «Будет нам покушаньки?»
И последняя, такая диковинная для меня сценка. Из кухни наблюдаю, как отец гоняет вокруг стола «непонятливую в учебе» Таньку. Что-то там не доходило никак до нее, а батя маниакально желал, чтобы его первая дочь училась будь здоров. Чем-то подбодряет ее сзади. Воспитывает.
Обучение сестры принимало иногда, мягко сказать, крайние меры: отец брал в руки ремень… Пороть не порол «будущего академика», но возле ног стоящей по струнке дочки, напуганной и туповатой от страха, ремешок посвистывал. На Танино «не могу» педагог спокойно и стоически цедил: «Будешь ты у меня академиком, будешь». Это была ключевая фраза его методики и дидактики. С таковым рефреном Таня «развивала» память и заучивала стихи. Стихи, конечно, при этом в голову не шли и запоминались куда как плохо.
Четыре класса у самого. Но ребятишки с Байбузенко и соседних улочек нет-нет, да и прибегают попросить помочь решить задачку. Один из консультируемых становится победителем олимпиады по математике. То-то горд был батя!
Замечательно рисует, изумительный графический почерк. Мама плачет, получая в дни перед смертью отца из Иванова неразборчивые каракули, писанные рукой младенца. Последние усилия что-то договорить, попросить, может, прощения. Было ведь за что.
Почти не пил. Так, после баню чекушечку с кем-либо. Но вот как-то пошли они с мамой к Окатовым, у которых частенько гостили. Отец выпил неловко. Не много, но как-то алкоголь плохо действовал на него. Стало ему худенько. Мама подошла и стала поднимать его, приводить в чувство. Отец схватил попавшийся под руку горшок с цветами и швырнул в маму. Удар был сильным, и рука вспухла и долго болела. На следующий день отец стоял на коленях перед мамой и просил у нее прощения. Просил не играясь, нешуточно. Больше сестра не припоминает, чтобы батя был навеселе.
Любит бродить вверх и вниз по улочке, присаживаясь с мужиками на завалинки, заходя и в гости. До усрачки спорят о политике, о космических полетах, о коммунизме, будущем поселка, книгах, статьях последних газетных. Сам не свой до книг исторических. Заглядывается на женщин. Слаб. Ревнует мама Толя к красавице Гале Виноградовой… Шебутной, не догулял мальчишка-солдат. Стремит его недобранное на заречную сторону. Там у висячего моста построена тацплощадка, на радиоузле крутят грубые, тяжелые пластинки. Свет выключают, берут в руки гармошку местные парни, студенты, лихо подбирают современные песни. Случалось Зое с мамой и волоком на санках везти вояку домой…
И весь в меня: ни полочки сделать, ни свет отремонтировать. И дом дед поставил… Но помогал охотно, был в хозяйственных делах, что называется, ведомым. Как тут не поверишь в материальную почти силу слова – напророчил: «Не будет у меня Коля в цехах работать…».
Оборачиваюсь налево: на моей книжной рабочей полке всегда, на гвоздике, висит отцова медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.» Когда-то бытовала у нас в семье самая что ни наесть солдатская героическая медаль «За отвагу». Но…
…Отец умер прямо на операционном столе в Иванове. У меня чудом сохранилась фотография, где у гроба его там же, в Иванове, стоят еле сдерживающая слезы постаревшая мама и дядя Паша Шалауров с каким-то вселенским пониманием и трогательной сдержанностью во взгляде. Ему ли, прошедшему все круги ада фашистского плена, не понимать происходящего?
Я так и не знаю, где его могила. Похоронили батю в Иванове, домой везти по каким-то причинам не стали. Были документы, очевидно, с номером могилы. Все бесследно растворило время. И ехать туда совершенно бессмысленно.
А детский миф об отце рождался из причудливого узора услышанного совсем маленьким от взрослых, скудных реплик матери, собственной фантазии, опыта чужой, не отцовской жизни. Но все-таки я хочу поведать его. Мне не стыдно за того мальчишку, который так естественно, лишенный отца, лепил для себя героический, привлекательный для него образ, отстаивая свое право на в памяти живого отца, пусть и на половину вымышленного. Этот мифологический сюжет я берег в детской душе, защищая, оберегая легенду от наседавших на меня порой мальчишек.
В 41-м Павлу Васильеву исполнилось 14 лет. Жил он на Псковщине. Мать его, мою бабку, партизанскую связную, немцы на глазах отца волочили за волосы по дороге и на глазах же убили… Живой закопали в землю! Через некоторое время немцы повели население их деревни то ли на расстрел, то ли погнали в плен. По дороге несколько мужчин (в том числе и мой будущий отец) договорились бежать. Побежали в сторону речки, бросились в нее и поплыли. В живых остался только отец. А может быть, с кем-то из выживших он просто разминулся в лесу?
Какое-то время блуждал по лесу, пока не наткнулся на партизан. Те отнеслись к его появлению с глубоким недоверием, подозрительностью. Проверяя, ставили в охрану и вели за ним наблюдение. Постепенно, не сразу, поверили.
Отряд их попал в окружение, и мой отец оказался в руках у немцев. Те определили на первых порах молодого парня ухаживать за их лошадями. Чистил конюшню, кормил животных.
Однажды, когда немцы устроили на поляне пирушку, оторвал доски в стене конюшни и бежал из плена.
Потом воевал в действующей армии, что документально подтверждают бумаги, лежащие передо мной. Их всего две: справка о ранении и пенсионное удостоверение.
Первая гласит, что «в боях за Советскую Родину рядовой 26 с.д. 302 е/и тов. Васильев Павел Иванович был тяжело ранен сквозным осколочным ранением правой голени с переломом большой берцовой кости и повреждением (дальше по латыни и не совсем разборчиво). Дата ранения 19 августа 1944 года.
Начальник эвакогоспиталя 1539 полковник медицинской службы (далее подпись на букву «С»).
Справка за 23 марта 1945 года.
А уже за 16 июня 1945 года Белебелковским райсобесом Новгородской области Павлу Ивановичу была определена третья группа инвалидности и дана сроком на полгода пенсия в размере 72 рублей.
Пенсионное удостоверение инвалида Отечественной войны за номером 151/161 от 18 октября 1945 года.
Отчетливо подпись «Яковлева» зав. отделом социального обеспечения и бухгалтера Беликовой.
Скончался отец в 35 лет, как я помню, от запущенной донельзя язвы желудка.
Мама пережила его ненадолго, прожив на этой земле неполные 42. Сестры мои, и я уже намного «обогнали» по возрасту отца и мать.
Дядья мои по матери прошли войны и Финскую, и Великую, и Японскую. А дядя Паша, как я уже говорил, хлебнул по полной в немецком плену. Жил после войны тихо, незаметно. Так же и двигался, и говорил. Перед смертью у него отняли ноги. А дети его и тети Маруси живут в Северодвинске. Правда, сына Леньки, брата моего, уже не стало.
…Если я во время приездов в Солгинский скатывался на автобусе, машине или велосипеде с байбузенковской горки в разлюбезную и противоречивую мою родину, то всегда выглядывал в самом начале пути по поселку налево старенькую баню, прожившую почти человеческую жизнь. Ее поставил еще мой отец. Не на дом смотрел, а на нее. Потому что она для меня была ничья и наша одновременно. Она была счастливо заброшена и хранила память об отце. В доме же жили чужие люди, и он меня не интересовал. И всегда почему-то рядом с баней вставал в памяти уличный садовый колодец. Да просто-напросто яма, глубокая яма, наполненная водой. В ней я мечтал карапузом развести рыб. Пескари мои, конечно же, сдохли. Но я всегда улыбаюсь, читая детям рассказ Короленко «Парадокс», когда дохожу до его героев, зависших с удочками над большой бочкой с ее загадочной и непостижимой жизнью…
Несколько лет назад баньку раскатили. А я с волнением вошел в дом. В нем каждое лето живет приезжая женщина-пенсионерка, тетя Нина. Она оказалась очень внимательной и приветливой.
Каким же постаревшим и маленьким оказался наш когда-то большиханский дом с многочисленными тайнами, радостями и драмами, голосами и снами!
Добавлю, что после окончания школы, когда я с треском провалился в Гореловское училище ПВО, я пришел в цех, где когда-то на вагонетке на щитах вез меня радостный батя, и выстукивал молотком с дружками «шоколадки», такие маленькие (ну, не совсем) щиты для деревянных домиков. А чуть позже поступил учеником строгальщика в РМЦ.
Но это уже другая история.