Наставникам, хранившим юность нашу (продолжение)
Как на Голгофу, взошла в восьмом классе к нам преподавать алгебру и геометрию Валентина Ивановна Березина. Правда, о «Голгофе» она пока еще не догадывалась. А мы вступили в «период мрачного средневековья» нашей школьной жизни. Отроки и отроковицы жаждали жертв и крови. Под горячую руку жестоких подростков и попала Валентина Ивановна.
Мы не были из ряда вон классом. Нет, большинство слыло хорошистами. Были и свои отличники.
Нет, мы не были никогда садистами и извергами. Мы умели подчиняться и учиться.
Все решила прическа Валентины Ивановны, ее одежда и выражение лица, с каким вошла она в то достопамятное и несчастное для нее время в 10-б.
Невзрачная одежда, жидкие бесцветные волосы, растерянный взгляд, неприятный тембр голоса – не учительский, неубедительный.
По школе поползло уж совсем жестокое определение новой учительницы – «тунеядка».
Горестное, жалкое лицо потрепанного жизнью человека, одетого во что-то размывающееся в памяти коричнево-серое. Убогая обувь на ногах (иногда это были валенки), грубоватые чулки.
Окрыленные вседозволенностью, мы обрушились на жертву, словно мстя за долгие годы страха, отсутствия всякой свободы.
Валентине Ивановне пришлось уйти, пройдя до ухода круги дантова ада, «мирового зла», воплощенного в нашем паскудстве.
Комнатка ее «невидимых миру слез» находилась где-то в начале улицы Байбузенко. Доставали мы ее и там. Во время святок привязывали к окну луковицу, протягивали веревочку, хоронились где-нибудь, и для бедной Валентины Ивановны начиналась новая полоса испытаний.
Но многим, многим в святочных проказах стучали мы луковицей, раскатывали поленницы, замораживали двери…
С Валентиной же Ивановной мы были на уроках жестоко индивидуально-изобретательны.
Стадным гонением заражались все мальчишки. Наша «прыщавая совесть» не знала удержу. Расшатать урок, довести учительницу до белого каления, увидеть белое от гнева и ненависти беспомощное лицо становилось нашей целью.
Мальчишки злодействовали, девчонки хихикали.
Один из способов вывести математичку из душевного равновесия было поочередно-коллективное «гулькание».
Один из нас побольше накапливал во рту слюны и громко ее сглатывал. «Гу-гу» получалось у некоторых очень внушительным. Особенно звучное форте удавалось Пану ТТ – Тетерину Вальке. Мы восхищались завидной глубиной его сглатывания и стремились добиться такой же чистоты звука.
Валентина Ивановна тревожно пробегала глазами класс: рты на месте, руки на партах, глазки – сама невинность. Отвернулась, а из другого конца класса: «Гы-гы, гм-гм, гу-гу».
Паника во взгляде – добавим, дожмем!
Иногда мы выступали не сольно, а симфонически-слюновым оркестром. Ощущение – будто в дурно чавкающую трясину бросают булыжники.
А поди вызнай у мерзавцев – кто гулькал!
…Возвышаясь сегодня над своим учениками, склонившимися над партами, порой беспричинно улыбаюсь: знали бы они, что вытворял со своими дружками в начале 70-х их «гуманитарий».
А наш садизм матерел, зверел… И, возбужденные очередной схваткой с «тунеядкой», мы хором мычим, почти не шевеля губами:
– Ва-аленти-ина Бе-ереза-а,
Гроб 015, могила 02…
– Молчать! Молча-а-а-ть!!!
– Ва-аленти-ина Бе-ереза-а…
Вот она наш восьмой… Валентина Ивановна в серединке фотографии, как и положено, улыбается. Лютиков только готов сорваться куда-то… А так все умненькие-разумненькие… «и милосердие иногда стучится в их сердца…»
Заболела Валентина Ивановна, долго болела. В школе забеспокоились: одна да одна, нужно попроведать коллегу и учительницу. В «ходоки» определили сорванца Сережку Галкина, мальчишку в юбке Светку Шалаурову, мою «молочную» сестру, да Надю Бовыкину. Жили все они недалеко от Валентины Ивановны. Долго совещалась «расстрельная» тройка: с чем прийти, что подарить, о чем беседовать…
Беседу на себя взял безбашенный Сережка, а Светка прихватила из дома молока и сметанки. Пришли. Чинно вручили гостинец. Уселись и стали напряженно молчать. Светка ткнула двоечника в бок: давай, мол, дипломат, бухти уже чего…
Сережка встрепенулся:
– Валентина Ивановна, а я анекдот сейчас расскажу!
Больная напряглась, но Сережка уже травил один из многочисленных анекдотов про членов ЦК…
– …а там – жопа!!! – смачно, наслаждаясь произведенным на девчонок впечатлением, припечатал он. Только что со стула не свалился.
Покрасневшая Валентина Ивановна с минуту напряженно молчала, глядя упорно в половички. Наконец, медленно встала, схватившись рукой за грудь, и, указав рукой на дверь, прошептала:
– Во-о-н…
Обескураженные, тимуровцы вышли на улицу. Несколько времени стояли молча, переваривая визит.
– И нах.. я ей приносила молоко и сметану! – огорченно махнула рукой Светка.
Самый духовный предмет школьной программы – уроки музыки – сопровождался у нас самыми недуховными методами нашего воспитания.
За учительским столом возвышался с баяном выпивоха, балагур, по совместительству музыкант – Геннадий Петрович Рыжов, ставший к тому же в последние годы учебы моим ближайшим соседом по подъезду.
Вспоминается лицо, состоящее из желваков, бугров. Все бугристое: лоб, щеки, подбородок… Что-то такое от волларовского портрета Пикассо, только без заложенного в него страдания. В нашем случае страдание происходило от нашего непослушания, от извечной русской тоски, и, как следствие, от похмелья.
Все эти шары лица перекатывались, всплывая то тут то там. Если они покоились, то это предвещало рядовой урок с пианиссимо и фортиссимо, с хоровыми и индивидуальными распевками, с рисованием нотного стана, на проводах которого у нас тут же садились неведомые птицы и твари.
Если все выше обозначенные выпуклости весело играли, жди грозы, кульминацией которой являлся педагогический метод «дать пинка под зад». Надо признать смачность, страстность и зрительную эффектность этого воспитательного метода. Плотный, увесистый пинок, стремительное «аннигилирование» пространства пакостником от середины класса до двери, ее веселое распахивание то ли головой, то ли всем туловищем, перестукивание постаревшего пола солгинской школы четырьмя конечностями и…тишина.
Урок продолжался на возвышенном отношении к учителю, и от звуков баяна шли мурашки по коже.
И я любил рыжего чертягу-музыканта, потому как доставалось от него, признаюсь, самым отъявленным пакостникам.
Как-то Геннадий Петрович решил навестить наш мальчишеский туалет. В знаменательный для него, директора школы и нас день мы «расписывались» грязными башмаками, смоченными нашим писаньем и еще чем-то неопределенным на потолке. Мы весело вращались со всей своей молодой силой на туалетовских «турникетах», барабаня на выходе грязной обувью по белоснежному потолку. Тут-то и явился наш баянист. Вся наша безудержно пакостящая компания вмиг оседлала писсуары, бесстыдно раскрыв свое подростковое убранство. Все мы вдруг захотели пописать и покакать.
Наша имитация нужды не имела воздействия на выпуклости лица Геннадия Петровича. Мы были скопом «арестованы» и доставлены в кабинет Ивана Трофимовича.
И вы думаете, я не любил уроки рыжего черта?! Ничего подобного. С огромнейшим удовольствием я выдувал с одноклассниками «Журавленка», «Хотят ли русские войны», «Женьку», «Алешу» и прочие патриотические прелести умирающего коммунизма. Песни-то, что и говорить, были хороши. Да и сосед меня никогда не обижал. Да и не за что было. Орал я, будь здоров. Такого «орленка» выводил своим девственным отроческим голосом!
А однажды «рыжий» вошел в класс, бережно ощупал его похмеленными глазами, остановил взгляд на мне и сказал:
– Коля-Вася, кто ж тебя так окорнал-то?
Дело в том, что без родительского и сестринского догляда я овшивел, и Зоя, старшая моя сестра, обрила меня наголо. Я и сидел, играя буграми своей совсем не идеальной головы.
Так и прижилась в кругу моих самых близких друзей эта кличка, на которую я ну нисколечко не обижался. И если сегодня какой-нибудь воскресший на дорогах заблудшей моей родины дружок протянет мне руки со словами:
– Коля-Вася, приве-е-т! – я не обижусь и потрясу его лапу в ответ.
Я всегда подозревал в Геннадии Петровиче большую значимость, скрытую от нас глубину и напряженно к нему приглядывался, никогда не обсасывая ни с кем его горестные пристрастия.
И вот его бритая бугристая голова нависает над моим балконом:
– Коля-Вася, заходи.
И мы сидим в его комнате и пьем какую-то совковую бодягу, и дружески треплемся.
А вот я забываю дома ключ, хлопаю дверью, срабатывает английский замок, а Геннадий Петрович тут же предлагает мне рискнуть и спуститься из его окна в мое на веревке. Двор, затаив дыхание, наблюдает за молодым каскадером и его наставником. Я благополучно втискиваю себя в форточку нашей квартиры.
Ну разве такое сотрудничество забудешь…
Его нашли умершим в кресле своей квартиры. Он жил уже один, без семьи. Жена не выдержала его пьянства и ушла от него.
Спасибо тебе, «рыжий» наставник. Я до сих пор не разлюбил петь, и не проходит ни одного дня, чтобы я что-нибудь да не промычал себе под нос.