РОБЕРТ СЕРВИС
(1874 – 1958)
THE WOOD-CUTTER
ЛЕСОРУБ
Как запечатанный пакет
Печатью лунной, небосвод
С усмешкой скрыл надежды свет,
Которой каждый здесь живет.
Что смерть сулит, вступая в спор —
Отсрочку нам иль приговор?
Я здесь, в этом Богом забытом краю, с достоинством принял свой рок.
Один на один со своею душой сижу я, не жалуясь, тут.
И грозные горы встают надо мной, река протекает у ног.
Что делаю я здесь и ради чего? — Но здесь мой последний приют.
Последний! Здесь финиш. — Но слышали ль вы, как может мужчина рыдать?
О, как же я плакал! — Но слезы теперь все высохли сами собой.
(Рыдания грудь продолжают скрести и бедную душу терзать).
И вот я сижу в этом диком краю и жду бесконечный Покой.
Покой! — Он навек успокоит меня, проникнув до самой души.
Огромный и илистый ‘Юкон бурлит у старой лачуги моей,
Где горы ощерились, как горностай, грядой золоченых вершин.
С ума не сойти мне река не дает — навек мы повенчаны с ней.
Ведь днем это монстр безжалостный, злой, почти ненасытный всегда,
А ночью так корчится этот Титан и мрачно бормочет с собой.
В глубоких воронках бежит, пузырясь, в кругах маслянистых вода. —
Он вечно гонимый и вечно живой — ему неизвестен покой. —
Кричит от своих человеческих жертв. — Но все ж я не кану на дно.
Я здесь лес валю и сплавляю в реке плотами прям в Доусон-град.
Река повинуется мне всякий раз, ее изучил я давно.
Здесь лес заменяет мне женщин, вино и он заменяет мне Адъ.
Адъ и тоска наступают потом, когда я сижу здесь один.
Я отдал бы жизнь, чтоб хотя бы чуть-чуть избавить себя от забот.
(Но горькую участь свою искупить никак не дает Господин,
И рот, что сомненьям подверг Небеса, молитву никак не прочтет).
Я будто беспомощный, маленький жук, пронзённый иглою Судьбы.
Несчастный в космической клетке своей, где есть только смерть впереди.
Где пики — решетки на окнах тюрьмы... Ах, если бы да кабы
Мне кануть на дно посреди тишины и в россыпях звезд-конфетти.
Но вижу! Как будто рапирой пронзил прожектор сгустившийся мрак, —
То луч парохода — он шарит в ночи. И вот уже близко земля.
На камбузе свет его ярко горит. Он — гордый и белый чужак.
С торжественным видом заходит он в док, надежды и страхи суля.
И я на него, как на призрак, смотрю. Мне палуба стала видна.
Там лица сияли от счастья, и я мог слышать вращенье колес.
И сердце забилось мое, но потом спустилась с небес тишина.
И тьма опустилась. Лишь знает Господь, что я в этот миг перенес.
Вы видели, может, меня иногда и, может, жалели потом —
Бродягу у хижины, где лесосплав, над бурной и быстрой рекой.
В один день прекрасный не сыщете вы меня здесь уже днем с огнем.
Я буду от жалости вашей вдали, навеки уйдя на покой.
Извечной проблемой была жизнь моя, бесприбыльной, в море тоски.
Я тупо работал, сомненьями полн, и толком не мог отдохнуть.
О Смерть, своим смоченным пальцем руки, как школьница возле доски,
Навеки сотри меня с лика земли, — сотри, а потом позабудь!
---
The Wood-Cutter
The sky is like an envelope,
One of those blue official things;
And, sealing it, to mock our hope,
The moon, a silver wafer, clings.
What shall we find when death gives leave
To read--our sentence or reprieve?
I'm holding it down on God's scrap-pile, up on the fag-end of earth;
O'er me a menace of mountains, a river that grits at my feet;
Face to face with my soul-self, weighing my life at its worth;
Wondering what I was made for, here in my last retreat.
Last! Ah, yes, it's the finish. Have ever you heard a man cry?
(Sobs that rake him and rend him, right from the base of the chest.)
That's how I've cried, oh, so often; and now that my tears are dry,
I sit in the desolate quiet and wait for the infinite Rest.
Rest! Well, it's restful around me; it's quiet clean to the core.
The mountains pose in their ermine, in golden the hills are clad;
The big, blue, silt-freighted Yukon seethes by my cabin door,
And I think it's only the river that keeps me from going mad.
By day it's a ruthless monster, a callous, insatiate thing,
With oily bubble and eddy, with sudden swirling of breast;
By night it's a writhing Titan, sullenly murmuring,
Ever and ever goaded, and ever crying for rest.
It cries for its human tribute, but me it will never drown.
I've learned the lore of my river; my river obeys me well.
I hew and I launch my cordwood, and raft it to Dawson town,
Where wood means wine and women, and, incidentally, hell.
Hell and the anguish thereafter. Here as I sit alone
I'd give the life I have left me to lighten some load of care:
(The bitterest part of the bitter is being denied to atone;
Lips that have mocked at Heaven lend themselves ill to prayer.)
Impotent as a beetle pierced on the needle of Fate;
A wretch in a cosmic death-cell, peaks for my prison bars;
'Whelmed by a world stupendous, lonely and listless I wait,
Drowned in a sea of silence, strewn with confetti of stars.
See! from far up the valley a rapier pierces the night,
The white search-ray of a steamer. Swiftly, serenely it nears;
A proud, white, alien presence, a glittering galley of light,
Confident-poised, triumphant, freighted with hopes and fears.
I look as one looks on a vision; I see it pulsating by;
I glimpse joy-radiant faces; I hear the thresh of the wheel.
Hoof-like my heart beats a moment; then silence swoops from the sky.
Darkness is piled upon darkness. God only knows how I feel.
Maybe you've seen me sometimes; maybe you've pitied me then--
The lonely waif of the wood-camp, here by my cabin door.
Some day you'll look and see not; futile and outcast of men,
I shall be far from your pity, resting forevermore.
My life was a problem in ciphers, a weary and profitless sum.
Slipshod and stupid I worked it, dazed by negation and doubt.
Ciphers the total confronts me. Oh, Death, with thy moistened thumb,
Stoop like a petulant schoolboy, wipe me forever out!
==