На расстоянии руки с книжной полки выхватываю томик Алексея Прасолова «Осенний свет» (Воронеж, 1976 г.). Читаю: «С наилучшими пожеланиями в будущем самостоятельном поэтическом творчестве студенту третьего курса, дорогому и обожаемому согруппнику Николаю Васильеву» Ажурная подпись Ленки Котцовой и дата – 27 декабря 1977. Теперь это Елена Евгеньевна Котцова, профессор, бывшая заведующая кафедрой русского языка Поморского государственного университета. Прости, Лена, поэтом я не стал, и не суждено было мне им быть. Иное сказалось, и не так уж неожиданно, судя по этим записям. Но все по порядку.
Студентом я, конечно, был аховым. Среди учебного года мог сорваться с места, оказаться в Вологде и искать на новом городском кладбище могилу Рубцова, найти ее, пошептать над ней стихи, стащить из-под шиповника стопку «на память» и опять оказаться в Архангельске. А то вдруг в разгар сессии смотаться с зачета по стилистике и уехать на полмесяца в карельскую Кондопогу, где жила и сейчас живет с семьей моя сестра Таня. Там я ездил на водопад Кивач, слонялся по берегу Суны и Онежского озера, читал труды Бориса Сучкова, вел кое-какие дневниковые записи, ловил щук возле села Чалны, где мои возлюбленные родственники сенокосили. Нередко я оказывался в поселке Шожма Няндомского района, где тоже случилось много памятного: разговоры, влюбленности, походы на озеро с ловлей окуней, свадьба моих друзей Васи и Татьяны Ясько. Даст бог, свидимся с ними еще в Онеге…
– Здравствуйте, Александра Владимировна…
– Здравствуй, Коленька. Бери билетик.
Беру. И нахально:
– А можно я без подготовки, Александра Владимировна? (Так и подмывает сказать «бабушка Шура», как мы звали за глаза неподражаемую Толстую А.В.)
– Ну… попробуй, что ж…
В билет даже не гляжу. Нет, впрочем, стрельнул глазами и – мечтательным, сладко-маниловским взглядом на преподавателя:
– В последнее время я увлекся, Александра Владимировна, французскими поэтами XIX века… Читал Рембо, Верлена, Бодлера.
– Умница! Как это хорошо! И кто же вам, Николай, больше понравился?
(Ага, уже на Вы, жмем дальше!)
– Пожалуй, Рембо. А судьба у него какая! Знаете, многие из нас стали читать французских поэтов после диска Тухманова «По волне моей памяти». Есть там «Сентиментальная прогулка» Верлена…
– И «Цветы зла» Бодлера Вами прочитаны?
– Да, конечно. Правда, уж очень грустновато.
– Стихи тяжелые, тяжелые… … «В глазницах пустота зияет бездной темной, / И череп, весь в цветах, отломится вот-вот…» бормочет бабушка Шура, глядя на меня, как щука на проплывающую мимо плотвицу. С вожделением услышать еще что-нибудь этакое.
А я нахально:
– А вам нравятся, Александра Владимировна, импрессионисты?
– О! – вздыхает мой безмерно уставший и старенький преподаватель. – О, Моне, Ренуар, Писсаро!
Она грассирует, жмет на придыхания, гласные выпукло и аристократически тянутся. Им сладко выкатываться облачком из маленького ротика изящной Александры Владимировны.
– Мне ближе Ван Гог с его темпераментом, экспрессией. Но и страшноват он…
– Да, да, помните его «Виноградники в Арле»? Деревья, как живые, движутся, наползают… Взвихренное светило… Дорога тревожная… Драматизм во всем…
Словно очнулась:
– Ладно, Николай, достаточно. Ставлю Вам пять и желаю успехов.
Довольнехонек, что так счастливо и легко отделался, выхожу на коридор. В коридоре знобко передергивает плечами Колька Батурин, наш прославленный троешник и хороший товарищ. Становится жаль его. Объясняю ему тактику поведения на экзамене А.В.Т. Через минут двадцать Колька распахивает дверь и валится от радости прямо на пол коридора (истинная правда!), сучит ножками и потирает мощные свои длани в экстазе – первая «пять» за историю обучения его нелегких гуманитарных способностей! И я радуюсь, глядя на извивающегося на полу однокурсника. Собрав аудиторную пыль на серенький свой пиджачок, Колька встает, и мы идем заливать «жигулевским» наши французские экспромты.
Конспекты лекций Александры Владимировны имели свойство застывать после нескольких каракуль с именем провозглашаемого в начале двухчасового представления автора и его произведения, и оставшееся время посвящено было разговорам, юмористической писанине. Иногда кто-то из нас просто досыпал студенческую ночь. Время от времени мы поднимали голову в сторону кафедры, чтобы убедиться в присутствии на месте «бабушки Шуры».
Были в той скудной литературно-зарубежной местности полянки оживления в часы эротических лекционных шалостей и вольностей «бабушки Шуры».
Но не дожимала, не дожимала она, не оправдывала наших разгорающихся ожиданий, как-то незаметно стушевывая разгорающийся в ней самой и в нас огонек запретного… И мы шли дочитывать Боккаччо, Сафо, Апулея сами.
Частенько мы просто провоцировали Александру Владимировну, она «уплывала» в воспоминания о зарубежных поездках, в личное, а мы – мы отдыхали, беспечные «ваганты».
С Володькой мы доходили уж до форменных безобразий, раз за разом «взрывая» Александру Владимировну. Руками мы изображали, как тянем к кафедре бикфордов шнур, зажигаем спичку, поворачиваем рычажок взрывателя, пригибаемся и… «бабушка Шура» в который раз «взлетала на воздух». …А мы умирали с Духом со смеху. Дети, истинно дети…
…От Лидии Ивановны Лениной звучат до сих пор звуки бессмертного студенческого гимна. «Гаудеамус игитур ювенес дем сумус…» – мощно ревели мы хором под сводами старого, а потом и нового свода актового зала, где и проходили потом студенческие концерты. Кроме ее добротных лекций по русской литературе, Лидия Ивановна дала нам образец духовных вечеров, со свечами, нетленными стихами и классической музыкой и пением. Она организовала с нами певческий хор (а, надо сказать, что курс наш был необыкновенно голосистым), и мы исполняли «Певца» Языкова, «Вечерний звон», «Гаудеамус» и другие романсы и песни. Вот мужичков было только двое: я да Толик Лиханов. Когда я смотрю финал рок-оперы А.Рыбникова «Юнона и Авось» – «Аллилуйя любви», я словно нахожусь сам среди этих счастливых актеров Ленкома. Это не разобщенное внешнее единство толпы на поп-концерте, а духовное сращивание каждого с каждым, всех со всеми, без потери своего лица. Это не истерика и визг толпы, а катарсис. Хоровое пение – это единение в Любви. Это – как хорошая банька с веничком, летишь после которой на крыльях, обновившись и переродившись. Не случайно говорят после нее: «Чист, аки ангел» или «Чист, как ребенок». За те минуты очищения и любви и спасибо Лидии Ивановне Лениной. И фамилия ее у меня всегда ассоциировалась с великой сибирской рекой Леной. Только так.
С Лидией Ивановной повязан и мой, наверное, лучший экзамен по русской литературе «золотого века». Я сдал его на «пять», испытав неизъяснимое довольство самим собой: сдать хорошо экзамен у Лидии Ивановны, строгой, знающей, требовательной, интеллигентной, было делом ох каким нелегким.